Любовь гнома

      Эльфы любят один раз - это знают все. Гимли не был дураком, и уж конечно тоже слышал эту известную истину. Любовь эльфа чище и прозрачнее самого лучшего горного хрусталя, ярче любого самоцвета, дороже самого крупного мифрилового самородка. А для самого эльфа, известное дело, сравнима разве что с дуновением ветра в кронах этих немыслимых золотых деревьев.       Гномы не умеют любить вовсе - по крайней мере, так думают эльфы, сомневающиеся даже и в том, что среди детей Махала есть женщины. Гимли это не обижает: в самом же деле, разве можно обижаться на этих легкомысленных созданий, способных, кажется, даже и самые ценные сокровища подгорных царств променять на один лишь осиновый лист.       И вообще, Гимли нет дела ни до какой любви, правда же, это чувство - будто одежка, сшитая не по нему. Он не пролезет в плечах в эту шелковую рубашонку и будет запинаться о слишком длинные штанины. Кожа его, слишком грубая и толстая, наделает затяжек на мягкой ткани. Он влезает только в чувства погрубей: в холодный металл долга, или же колючую шерсть дружбы. Случалось ему примерять и тяжелый, душащий мех вины, но шелка любви ему не носить. Отчего же тогда так резко перехватывает дыхание, стоит ему лишь на миг воскресить в памяти ясный свет ее глаз?       Остроухий хмурится и упрямо опускает взгляд, когда Гимли все же решается спросить, отчего они так ярко горят. Видела свет Древ, говорит, и, немного помолчав, все же напоминает ту самую всем известную истину. Гимли хмурится от такого предположения остроухого и поднимает того на смех. Ясное дело, ему, в шелковой рубашке выросшему, Гимли не понять.       У Гимли быстро седеет его густая борода, быстрее, чем в лесу остроухого опадают листья по осени. Остроухим он его называет уже скорее по привычке, чем из вредности, и тот больше не возражает. Гимли подозревает, что эльф и сам к этому обращению привык. Он приезжает зимой, одетый как обычно не по погоде - в слишком легкий и тонкий камзол, и будто бы между прочим сообщает своему бородатому другу, что глаза, видевшие свет, навсегда покинули Средиземье. Гимли не подает виду, что услышал, но после прощания с эльфом долго и неподвижно сидит за своим большим столом и все вертит в руках кусок горного хрусталя, спрятанный от чужих глаз на его могучей груди. В том прозрачном куске породы самое ценное, что есть теперь во всем Средиземье.       Эльфы искуснее других в языках, но они совершенно не понимают значения слова "навсегда". В его "навсегда" больше смысла от "никогда", и оно тягучим сиропом окутывает его, словно муравья капля смолы. Он и для нее точно муравей, оставленный на поляне некогда прекрасного леса. Голова его сейчас полностью седа, а она, как и в первый миг их встречи, златоволоса. Право, зачем же этим живущим за морем эльфам тосковать о каких-то там Древах, когда теперь у них есть свет ее глаз?       В этот раз остроухий приехал неожиданно серьезный. Они только простились с Арагорном и теперь остались вдвоем. Скоро настанет черед Гимли, и эльф наконец освободится. Гимли давно решил, что передаст ему хрусталь со своей груди и попросит вернуть ей ее бесценный дар.       - Нет, Гимли, - неожиданно отказывает он в просьбе. - Ты передашь его сам. Она добилась, чтобы тебя пустили, и я построил корабль.       Гимли улыбался. Не одни только эльфы любят один раз.