Из очередности в случайность

У раннего, предрассветного утра нет лица, нет запаха, нет вообще ничего. Оно пустое, как тёмный постный хлеб из отрубей, продаваемый раньше в захламлённых церквушках у деревянных прилавков. Не имеет должного вкуса, даже никакой резкости, в виде перца, тростникового сахара или ещё чего. Наполненное влажной потной кожей под лёгким покрывалом и затуманенное от слишком быстрого подскочившего давления, которое, к счастью, быстропроходимое, что после не совсем помнишь, а было ли оно у тебя вообще. Воспоминания о прошлом дне словно переломаны острыми зубами в период сильного голода, что раз и губу прокусишь до крови, но они сгладчатые, будто бы отшлифованные наждачной бумагой. Правда, лучше от этого не стало, но кто-то явно старался придать этому всему «товарный» вид и всунуть втридорога. Оглянешься по сторонам и кажется, будто слякоть размазали по орбите глаза – бельма, которая всегда с тобой, если вдруг резко поднимешь усталую голову с кровати, подумав, что опоздал на всё на свете. Пестринки, клокочущие танцы, салюты красочные и разнообразны круги – всего-то стоило встать и потереть единственное оставшееся веко, в сотый раз за неделю подумав, что лучше б умер. Смотришь на всё будто бы через обляпанный объектив, где лениво переливается свет, солнечные зайчики напротив, зеркало где-то в углу. Засонники оставались в уголках глаз после сна, не давая толком раскрыть веки, и царапали нежную кожу, как растёртое в мелкую крошку острое стекло. Вот оно, это сморщенное унылое утро, не меняющееся изо дня в день, что завтрак каждый раз казался однотипным, почти симметричным с вчерашним и позавчерашним, уже настолько поднадоевшим, но никогда не меняющимся в силу нескончаемой, казалось, усталости. И то, что было две недели назад всё также неизменно продолжает мелькать в зеркале ванной, в отражении циферблата часов и в бликах от керамической посуды. Чёрные круги под глазами маленькими морщинками сдобрены, зеленоватого оттенка кожа и голос скрежетающий, как мелом по новенькой грифельной доске. А чужой сон ласкал уши, мышцы сводил до боли, глаз, чисто-голубой, сам собой назад закатывался, будто бы обморок, но на самом деле всё это просто каприз собственного тела. Каприз. Тела. Не более того. Лето жаркое, как чёрт в преисподней, кинутый на сковородку в огне без масла, и плотное, что, казалось, будто воздух был по тяжести наравне с огромным берёзовым поленом. Оседал мёртвым грузом на дне лёгких, затормаживал передвижение, отчего коленки тряслись и подгибались. Рвались бронхи на лоскуты, буквально выдёргиваясь сорняками из заросшей зелёной пашни, когда лишний раз деревянный обрубок бултыхнётся в сторону, и чувствовалось это так остро и ярко, будто на самом деле так оно и было. Сейчас же кровь с хрипом осядет сначала на языке, предоставляя знакомый вкус металлический, а после крупным градом окрасит шею бледную и ладони, что судорожно пытаются прикрыть поток алый и тёплый, чуть ли не чёрный. Оставалось оно только, это мерзкое, кислое и строгое утро, чопорное, как пожилой сержант, что отдаёт команду, чтоб тебе по хребту били толстыми сосновыми палками. Прохладно, и на том спасибо. Остальное перебьётся как-нибудь, канет на дно и приживётся. Время доходит пять, от песнопения птиц и короткого сна голова становится ватной, тяжёлой, будто по ней ебанули крепко молотком, а желание может быть только одно – упасть на кровать обратно как можно скорее и не вставать раньше обеда, или лучше сразу до следующего дня. А серебряная стрелка на чёрном циферблате идёт быстро, бежит что ли куда, чёрт бы её побрал. Ему бы только один день передышки, спокойного и полного сна, да хоть пару часов дрёма в кресле с ситцевым покрывалом, но часов эдак через пять снова ударит жара, на пыльную плывучую перед глазами улицу едва ли выйдешь, воздух стоит, как острый камень в глотке, кожа горит, словно в печи вишнёвым пирогом - течёт по плечам не то сок жгучий, не то кровь шипучая, а дел у них невпроворот. Не знаешь, с чего бы и начать, чтобы время зазря не потратить. Они нашли это место совсем недавно. Что-то вроде нового аванпоста, место временного жилья, если вдруг тебе в очередной раз подстрелили ногу, пока ты пытался спиздить законсервированную банку с фасолью, чтобы прожить лишний день. Изначально здесь всё держалось на липовом чуде и общих надеждах. Напоминало карточный домик – чуть где чем-то горелым повеет, чуть где сразу чего-нибудь не предпримешь, так всё рухнет к чертям. Все старания, дни долгих упорных поисков уплывут в выгребную яму с дерьмом, сквозь пальцы будто, как речной песок или вода оттуда же. При таком положении нет места чему-то постороннему, нет времени даже расслабиться лишний раз, сидя на старом обгаженном диване в местном баре, перекидываясь в карты и допивая энную чарку местного пойла, которое с трудом заливаешь в себя, пытаясь не давиться и не обращать внимания на жжение в горле. Карл считает, что четыре часа сна для него чуть ли не вселенская награда, а о чём-то стороннем и, казалось для него, отдалённым от этого он и думать не мог, не пытался даже, не имея должных сил и отдавая их все на что-то такое, отчего бы здесь всё не рухнуло, и не пришлось уносить ноги обратно в Александрию ни с чем. Сегодняшнее утро, сегодняшний день должны были стать такими же однотипными, монотонными, заваленные грязной и пыльной рутиной, с которой сложно было справляться из-за зверской жары. Но уже почти месячная очередность сменилась лёгкой недопустимой спонтанностью, которую Карл в жизни бы себе не позволил, зная их теперешние обстоятельства. Но низкое хрипучее бурчание на соседней подушке, похожее на спьяну размышления вслух, сломало его, отдавая приятным ноющим покалыванием в затылок, раздробило его грудь на части, кости раздвинув по сторонам, как расплавленные железные прутья, чтоб до самого бьющегося сердца достать. Пальцами сомкнуть склизкие алые стенки и сжать этот хрупкий двигатель жизнедеятельности. А ведь ему, лежащему рядом, и невдомёк о том, как тембр его голоса становится самой главной слабостью в мире, как выбивает из колеи. С улицы веет всё ещё ночной прохладой, приятной до невозможности, что хотелось бы только этим и дышать всю оставшуюся, скорей всего, крайне короткую жизнь, но головная боль никуда не девалась. Она здесь, как надоедливый, с красными кровоподтёками зуд в дополнение к резкому прошибаемому жару по всему телу, отчего кожа становится влажной, напоминает речную гладь, а на вкус солена, как сдобренный специями фрукт. Сморщенный, правда, давно залежавшийся на подоконнике под нещадящим солнцем. Мышцы кажутся дряхлыми, почти неработоспособными, как у немощного старика. Но Карл еле-еле улыбается, обнажая слегка желтоватые зубы и сверкая лазурной радужкой в глазу, ещё светлой и яркой, никем сейчас неувиденной. Только что вставший с постели, он опирается об высокую оловянную стойку для одежды, красиво выгравированную пирографом в разные изогнутые полосы, узоры, найденную хрен знает на каком заброшенном складе и принесённая Ниганом, будто и правда была в этом необходимость. Время доходит до половины шестого, и Карлу не верится, что склизкий налёт на зубах до сих пор не вычищен, а вкус пшеничной каши на воде не вызывает рвотных позывов, не скручивает язык в трубку, делая его похожим на высушенный корень. Ему до нервоза хочется пасть задницей на деревянный пол, только кое-где покрытый меховым, старым, коричневым ковром, слегка ушибить копчик, но сбавить лихо подскочившее давление, что кровь заставляет гонять лишний круг – того гляди и разорвёт где вену, а там и плоть – выпрыгнет из раны, как масло со сковородки, и поскачет горячими алыми бусинами по полу, будто врознь разбитая бижутерия из жестяной шкатулки. Ногтями царапается ветхое покрытие предмета опоры, чуть рассохшееся кое-где из-за дождей, с вытаращенными в разные стороны острыми палочками, маленькими иголками светлой древесины, будто пытаясь до боли, до пронзительного скулежа себе занозы ввести. Они же не шприцы с анальгином, но у Карла мысли, что это каким-то образом поможет ему прийти в себя. Ему бы только понаблюдать лишний час, как Ниган с повязкой на глазах медленно лишается собственных придирок, пытаясь чуть слегка облегчить руки от крепкой бечёвки со сложными узлами и дёргая запястья не то в стороны, не то по кругу прокручивая, в мольбах захлёбываясь об одном хотя бы прикосновении и гусиной кожей покрываясь. У него тоже, в каком-то смысле, нервоз. Но мольб заветных не слышно, и близко к такому состоянию ничего не показывает, в ушах звоном не стоит скрип и скрежетания старого мелкосетчатого кресла, раскачивающего взад-вперёд, как в бреду или панике. Верёвка, словно бы накрахмаленная щедро, не стягивает сильнее бледные запястья, не шуршит сдавленно, как будто из песка деланная. Молчит, и всё вокруг молчит, но тишина не давит на виски, как обычно. Она как таблетка с аспирином, вот только без воды, и во рту горечь моментальная, до скрежета зубов и сощуривания глаз. Как небольшая передышка, время от чего-то и до чего-то, за которое возможно хоть немного о чём-то подумать, рационально подумать. Но этого мало категорически настолько, что кажется его почти нет. Минута, меньше минуты – и снова всё как было – тик-так, тик-так, у Карла волком воет подсознание, скулит, как подбитая собака, а ему хоть бы что, наплевать в целом-то. Ему нужно всё как-то скомпрессовать, успеть то и это, куда-то побежать направо, а после и вовсе назад. Час тридцать, час сорок, два часа… как долго ему ещё придётся считать минуты с часами, бежать впереди циферблатной серебряной стрелки, себя обманывая и тех, кто ближе, кто всё понимает и улавливает, но едва ли что-то может сделать. Карл не позволяет никому, а себе уж тем более. Чуть что не так – и лицом в гнилую грязь, которая размокла, сделалась болотом после сильного дождя. - Ты устал… давай остановимся, - - Всё хорошо, - На языке до сих пор горечь едкая и вкус таблеточный, как будто аспирин и в самом деле где-то есть, где-то в закромах затерялся этих старых тумбочек, которые они уже так давно не разбирали. Пыли, конечно, там столько, что от одной мысли в глотке делается сухо. Достать бы одну только белую порошковозастывшую капсулу и дрожащими руками еле-еле положить себе на язык, наслаждаясь постукиванием медицинских драже в пластмассовой банке и понимая, что ещё на десяток таких случаев хватит. Голос звучит лихорадочно, болезненно хрипло, как после праздничной чехарды в тысячу человек – ни жив, ни мёртв, но счастлив до безумия. И в самом деле счастье – расплывается приятно по внутренностям, как стекло в раскалённом чугунном чане, разноцветное и мозаичное, вниз стекает крайне медленно в какой-нибудь затейливый шаблон с интересной побрякушкой, которой потом вечность можно наслаждаться. Дразня будто бы, раззадоривая сильнее, чем оно есть и могло быть, огненная жидкость опаляет стенки сердца, обугливает аорту и оставляет ожоги где-то там дальше, не жалея нисколько. Ещё чуть-чуть и дым из горла попрёт, заполнит каждый сантиметр комнаты, обволакивая кожу и въедчивое красное раздражение оставляя пятнами. Карл устал, разумеется, как собака гончая устал, тут и говорить об этом нечего, но едва ли остановится – даже не подумает. - Я всё чаще думаю, что мы мало проводим время вдвоём… а у тебя оказывается была такая замечательная идея. – Вздох не то уставший, не то слегка разочарованный раздаётся слабо, почти не слышно, потому что Ниган расстраивать боится, лишний раз создавать эмоциональную тревогу, скрежетание под коркой мозга и рёбрами, на которую нет абсолютно никаких сил и ещё долгое время не будет. - Боже, Карл… на чистоту - у тебя сейчас вся голова забита только этим треклятым местом и тем, что будет завтра. Я просто… просто не хочу тебя снова перенагружать, - У них обоих нет права на такую роскошь, а повязка на глазах, серая, старая, ранее изношенная до дыр ткань вся пропахла керосином, сбивая это постоянное чувство ответственности хотя бы на час, меньше, минут на сорок, если им повезёт. А ему неприятно думать об этом, неприятно чувствовать, что он снова кого-то подводит, даже если незначительно, почти незаметно это время, проведённое здесь, в душной до тошноты, с зелёными обоями комнате, которая явно далека от проблем снаружи, если вдруг открыть входную дверь, там дальше вниз по лестнице, пересекая гостиную и кухню. На ней колыхается занавесочная сетка древесного оттенка, бесполезная до жути и иногда так чертовски мешающая, но сил не хватает, чтобы выдрать её с корнем и щепками. Так на всё не хватает сил. - Я же сказал – всё в порядке. Или ты уже предпочитаешь не доверять моим словам? – Круги под глазницами стали заметнее, посинели сильнее настолько, насколько ещё себе может позволить эта кожа. В уголках выступили еле заметные маленькие морщинки, лицо осунулось по-новому, так, как никогда раньше. Радужка, будто бы пестрившая несколько минут назад, тут же погасла, стала резче, как под эффектом – почти ненастоящая. Взяли карандаш чёрный и так, от руки намалевали и оставили серость холодную, серьёзную и пугающую. Ниган едва ли видит просвет солнца из окна через плотную рвань, но чувствует, как глаз напротив сейчас превратит его в маленькую беспомощную льдинку, которую Карл после благополучно разобьёт вдребезги одним лишь постукиванием пальца. Кристаллическая вода сожмёт его горло крепко, кожу грязно-бледную стиснет меж холодных замёрзших прутьев, не выпуская из цепких ледяных когтей, а более острые наконечники вонзит в кожу медленно, лёд этот, как иглу из-под шприца. А ему разве и жалко, ему разве и есть дело, как долго он сможет продержаться, пока не посинеет, пока кровь не хлынет бордовой гурьбой из вен, чрез прозрачные ветки просачиваясь. - Я верю, разумеется, я тебе доверяю. Но ты ведь понимаешь, о чём я говорю, – Стул скрепит протяжно, тело напрягается так, что выступили извилистые вены на плечах, верёвки сжимают руки всё сильнее, сдерживая в очередной раз, а Карл позволяет себе лениво улыбнуться, то ли слов не слыша - игнорируя, так по-детски, то ли его забавит такое заботливое поведение. Как будто это не Ниган предложил ему такую крайне бесстыдную выходку, а Карл, промурлыкав слова в ушную раковину покусывая хрящи, а пальцами очерчивая кожу, которой обтянута аккуратная и красивая челюсть. Походка у него лёгкая, почти невесомая, хотя ноги внутри будто ржавеют, как скованные из свинца, того гляди споткнётся и упадёт, расшибив себе коленные чашечки и зазанозив уже вспревшую в утренней жаре кожу. Он лишается своего единственного предмета опоры и идёт на свой страх и риск, словно ослепший в ураганной пустыне - песок жжёт единственный глаз, а земля чуть ли не уходит из-под ног раз за разом, как прыжки на натяжном батуте. Карл почти крадётся, подходя ближе, всё ещё не продравший до конца глаз, пытается вести себя мышкой, неуклюже переступая с ноги на ногу, тихо-тихо, будто на нижнем этаже кто-то ещё ходит, спит или завтракает и слышит каждое слово. Циферблат всё ещё мечется перед взглядом Карла, мысленно и вкрадчиво, как лёгкая галлюцинация после неизвестных препаратов или чёрт его знает какого алкоголя, а отогнать её вряд ли получится. - Ты себя скоро угробишь. Хоть убей, не помню, когда ты в последний раз нормально спал или ел, – Скрип и скрип, сплошной диссонанс в голове с каждым новым звуком входит в привычку за такое короткое время, что стоило бы начать злиться, стирать зубную эмаль и необоснованно грубить на пустом месте. Это всё недосып, конечно, бесконечное недоедание на завтрак, обед и ужин, а также пару комплексов после неудачных опытов и не оправдания чужих надежд, но всё это, время от времени, кажется такой сущей мелочью, о которой думай-не думай – легче не становится. И игнорировать - легче. - Ты устал не меньше моего, – Ему бы только упасть ничком на плечо или грудь напротив, как на спасательный плот из костей и крови, услышать сердцебиение быстрое и учащённое дыхание, уплыть часа на четыре, хотя всё тело трепещет от недели или две. Карл сжимает ладонью спинку кресла, облокачиваясь на него, ведь ступни уже подкашиваются, будто с разорванными сухожилиями внутри. Подушечкой пальца проводит по напряженной венке на шее, засматривается, как напрягаются тонкие хрящи, и кадык отскакивает то вниз, то вверх, что появляется желание зажать его между зубами, сжать кожу тонкую и вырвать из гортани, кровью заплескивая близлежащий ковёр, руки и губы. Голос становится тише, как будто бы меркнет. Хрипит, напоминая старый винил патефона, кряхтящий на каждой ноте, а на «си» притихает совсем, растворяется в утренней влаге, которая уже успела осесть на стенках лёгких и, как маленькими холодными пальцами, очертила бронхи. - Я просто хотел, чтобы это место стало чем-то нашим… тогда тебе не пришлось бы возвращаться обратно в Александрию. - - А ты не хочешь, чтобы я возвращался? – Подбородок всё выше, обнажая, на удивление, будто бы помеленную пудрой кожу не то для поцелуев припекаемого солнца, не то для грубых, но юрких рук Карла, которые царапают своими намозоленными ладонями шею, ногтями проводят по контуру нижней челюсти, очерчивая маленькие шрамики от бритвенных лезвий или чужих ножей и задевая жёсткую чёрно-седую щетину. Улыбка широкая и самодовольная, как после хорошей шутки, где Ниган – очередной комик из этих однотипных шоу на видеокассетах и DVD дисках, хотя дрожь пробивает его тело раз за разом, с каждым новым прикосновением, где подушечки пальцев и верхние фаланги смакуют на ощупь влажную и мерклую кожу напротив, а обнажённое колено соприкасается со внутренней стороной бедра, и острая подтянутая коленная чашечка Карла смешно постукивает по сетчатому гостиному стулу, как будто отбивает какой-то ритм. Правда, тот в итоге глохнет, как и остальные звуки откуда-то из окна и с нижнего этажа, становясь чем-то отдельным от всего окружающего, как простейшее существо, заметить которое можно только через световой микроскоп. - Я не хочу, чтобы тебя пихали лицом в грязь, - Свободная рука сжимает подрагивающее левое бедро, совсем чуть-чуть поглаживая, заставляя в очередной раз гусиной кожей покрыться, но голос Карла всё равно похолодел, стал жёстким, как наждачная бумага, готовая всем подпилить острые языки и надменные взгляды, но едва ли это сейчас нужно. Его впалое, почти мертвецкое лицо так близко, что, даже несмотря на мерзкий кусок ткани на полузакрытых веках, оно ощущается здесь, прямо в десяти или меньше, в двух сантиметрах, что будь у Нигана чуть больше свободы, ему не составляло бы особого труда потянуться и, хотя бы, дотронуться до сухих губ, обветренных и в маленьких ошмётках погрызанной кожи. Облизнуть их, дать хоть немного какой-то влаги бедной коже. Но он лишь мажет бесцветными губами по острым щекам и подбородку, чуть скривившись от досады и потянув руки к себе, как будто упругая бечева сама собой ослабла, сделалась браком. И Карлу хоть бы сжалиться над ним один единственный раз, но тот лишь улыбается терпко, как выдержанный ром, усмехаясь тихо-претихо, но Ниган всё равно его прекрасно слышит. Слышит его издевающуюся улыбку. - Почти никто здесь не знает, кем ты был до этого всего, - Карл чуть помахивает бледной ладонью около лица, вычерчивая в воздухе нечто похожее на мяч для регби, как будто бы и забывшись, что Ниган даже не видит очертаний его тела, учитывая из каких закромов был вытащен обрывок какого-то старого белья, который сейчас крепко покоится вокруг его висков. Они были слишком одурманены идей, утренней зарёй и резко поднявшимся давлением, что не сразу сообразили, насколько убога эта жалкая тряпочка и сколько же времени им потребуется на пустую, но так крайне необходимую иногда болтовню, на которую, впрочем, не было лишних минут никогда. - А как же эти... как их там...? Анна и Закари? Там ещё пара тройка юнцов. Этим малькам и двадцати ещё нет, а они смотрят на меня, как голодные ястребы. Как будто я трахал их матерей, пока они спали в соседней комнате, ей-богу. – - Да эти безобидные, - через слегка стиснутые зубы Карла почти со свистом устало выходит воздух, горячий и болезненный, как будто бы тот материальный и его можно разглядеть, потрогать, словно тот чьё-то новенькое полотно, размалёванное акрилом или ещё чем, и чья рамка сделана из подручных средств - вкось и вкривь торчат спичечные коробки и заржавевшие металлические гвоздики, обожжённые с краёв, но лишь для того, чтобы за острить получше, а не наоборот. И пахнет, взаправду ли – почти не верится, палённым и горелым, как подожгли этот старый коробок спичек, и схлопываются палочки тоненькие с красным фосфором на конце. – ну, вряд ли стоит ожидать от них забастовку или бунт. Я мог бы провести с ними воспитательную беседу… если ты захочешь, - Кофе в узорчатой почерневшей турке на огне почти такой же – палёный на запах и уже надоевший до чёрта на вкус, а сдобренный размокшей сигаретой утром и вечером становится угольным осадком на губах, будто толстую оловянную стружку подожги и положили на язык, как таблетку амфетамина или пластинку жвачки, чтоб несло этой древесной свежестью и укачивало в разные стороны, как от тупого удара в голову. Едва ли Ниган против чувствовать этот горело-угольный запах на своих щеках по утрам, вечерам и иногда где-то в середине дня, мельком совсем, во время работы или перерыва, но его больше волнует, как много кофе уходит в эту злосчастную, отколотую кое-где по краям турку предрассветным утром и совсем под ночь, чтоб аромат этот так приелся к бледным губам и на языке. Как часто уже почерневшая, ранее светлого-пресветлого персикового цвета кружка наполняется этой крайне горькой, ничем не разбавленной – ни молоком, ни сахаром и такой нынче дорогой бурдой. -Да и хуй с ними. Вдруг им от этого легче становится? Могу потерпеть переходный возраст нашего молодого поколения ради их же блага, – Карл прыскает от смеха, а после тихо, но откровенно хихикает, хрипло, правда, но так, будто приправленный чем-то горьковато-сладким сверху, напоминая семидесятипроцентный шоколад с медовым сиропом, что Нигану крайне сложно приторно не улыбнуться, смакуя эту «давнишнюю» сладость на кончике языка. А Карл холодным носом тычется куда-то чуть выше виска напротив, чтобы почувствовать жёсткость полу-поседевших волос и утренний, почти незаметный запах пота, перемешанный со старым эфирным маслом и керосином с тряпки рядом. - Я на это и рассчитывал. Ты знаешь, у меня нет времени на вразумление революционных по натуре взрослых подростков, – Обнажённые плечи соприкасаются, как наэлектризованные металлы, магнитики старые, потрёпанные, близко-близко, а потом раз и щелчок резкий, как бы кончики пальцев не прищемить, но Карл всё равно кожу чужую обжигает и свою тоже, будто бы и впрямь болью отдаёт. Но это лишь нечто фантомное и скорее сильней раззадорившее их обоих. Карл сильнее сутулит плечи, пытаясь продлить это приятное развлечение, лёгкую и случайную прелюдию, от которой руки задрожали и голени, словно натянутые музыкальные струны, словно он – один сплошной хрупкий инструмент, виолончель или скрипка, от сложности которого начинается нещадящая мигрень, а таблеток, как назло, не оказалось и близко. Жадный до одурения, Карл даже не спешит по началу, мажет нежным, невидимым никому взглядом по чужому выжидающему лицу напротив, а ладонями сжимает бёдра сильно, до красных пятен и царапин, тянувшись к паху через стёртые спальные шорты – их грязно-жёлтый цвет так привлекает его внимание – и только после целует смазано, неряшливо, будто бы впервые. Понемногу соприкасаясь губами, раз за разом повышая «порции», как будто Ниган сладость какая, мороженое или джем, и Карл ест не в меру с каждой ложкой, крадучись, словно вор. Он пользуется своей вседозволенностью и, всласть насладившись, веет губами в паре сантиметров и соприкасается с кожей только на щеках, подбородке и в уголках чужих губ, обманывая в которых раз и тихо лелея над своей властью. - Жадина, - Раздаётся фырканье, чуть злобное, чуть нервное, но оно никому не препятствует. Голос ослаб значительно, сел и засипел, как сломанный телефон, что почти трудно разобрать, а что же там говорят, но Карл прекрасно слышал. И улыбался только, совсем позабыв об окружающем мире, наслаждаясь визуально каждым потрескиванием и содроганием чужого тела, как живой скульптурой, такой же побелённой, вот только чуть более бледной и покрасневшей в некоторых местах. Он ладонью сжимает чужой пах через потрёпанную ткань, пальцами обводя контуры и поглаживая правое бедро, чувствуя, как напряглись все мышцы, как подбородок скакнул вверх и воздух со скрежетанием вырвался, будто заключённый из клетки. Карл поддался лицом вперёд, прямо к ушной раковине Нигана так, что та резко несвойственно дёрнулась, а за ней скопились маленькие капельки пота, что щекотали кожу. - Ну может совсем чуть-чуть… – В нём немного тревожности, нестерпимой уже усталости, болезненности и азарта бешенного слышалось, что любая сдержанность, любая ответственность вот-вот по швам разойдётся, затрещит этими крепкими хлопковыми нитками и лопнет к чертям, но Карл едва-ли, а держится, ставя себе мысленные предупреждения – преграды – как высокий забор из кирпича, всё высматривая циферблат, будто тот собирается куда-то удрать. А он и не меняется, в каком-то смысле – стрелка-то всё идёт и идёт, так быстро, что Карл только и похлопывает сожжёнными на солнце и вечернем огне ресницами, сощуривая уставшие веки, вдруг снова опомнившись, что времени-то у них и нету почти. Голову резко поманило в сторону, а от сонливости веки закатывались назад и руки слабли, кожа, будто высушенная кора, еле сгибалась, хотя вот она – и наощупь всё также холодна и немного, несвойственно возрасту грубовата. Становилось неприятно жарко, как в огненном чугунном котле, наполненном раскалёнными углями для движения поездов. Ему уже не то чудится, не то слышится четко чужое одурманенное бормотание, которое, почти как снег, тает где-то на полпути, разливаясь солёной водой по ушному проходу, частично только добираясь до адресата. И из полузастывшего состояния Карла вырывает лёгкий, но колючий из-за щетины на подбородке укус, оставленный где-то чуть выше и левее кадыка – влажный, быстрый, спонтанный и почти не обжигающий никак, не оставляющий никаких следов, будто и не настоящий вовсе. - Борт вызывает своего капитана. Вы ещё с нами, сир? – Ниган расцеловывает шею напротив, ещё более побледневшую, едва ли соприкасаясь кое-где губами, пытаясь всё дотянуться до заветной кожи, но тщетно промахивается и кусает только, покусывает даже, словно смакует, там, до куда позволяют жесткие верёвки на запястьях. Он шепчет довольно громко и улыбается легко, почти невесомо, будто мурлыкает тягуче, напоминая плавленую карамель с горячим молоком. А у Карла улыбка болезненная, мерклая, как отполированный мрамор, уставшая и вымученная, никем сейчас невиданная, нечто похожее на ночную тень – затмевает даже его собственные недуги, мысли об раздражающем постоянстве их нынешнего жития и разрывающие головные боли, мигрени, вечноболеющие мышцы. Всё становится ещё более терпимым, когда ему чувствуется солёность чужих губ на языке, их приятная терпкость, как давнишнее запечатанное вино. - Я в норме, - По голосу слышно, что Карл вот-вот развалится битым стеклом, каким-то хрупким драгоценным камнем с разводами, будет стучат об деревянный пол своими блестящими ошмётками и хрустеть под ногами, забиваясь под кожу настолько далеко, насколько сможет. И Ниган, с дрожью представляя себе полную «картину», намеревается заставить его остановиться наконец, принять свою дикую заёбанность и уйти отсыпаться на ближайшие три дня, но знает, что услышит отказ, много отказов с рвением и наигранной готовностью, с этим надоедливым упрямством и множеством слов об ответственности перед людьми, которых ему поручили. Улыбка его скисает на глазах, а поцелуи, быстрые и глубокие, заставляющие его заткнуться, не помогают, ничего не меняют. Ниган кусает сильно щёки изнутри, будто пытается в себя прийти, пока Карл переводит дух, сглатывает горькую слюну шумно и немного нервно, но точно – заметно. - Нам лучше остановиться. Ты ведь так устал, Карл. Мы на это всегда найдём время. Давай… - Последняя фраза утопает где-то на глубине комнаты, движется к холодному дну, расслаиваясь на части и застревая где попало, как мучное тесто. Услышать, чем же она в итоге закончилась, Карл не имеет желания, даже злится откровенно, стиснув зубы до неприятного слуху скрипа и ладонь на чужих губах, в наглую, не спросив никакого разрешения и ещё после не произнося ни слова, будто пытается умерить свой пыл и не сказать чего-нибудь едкого и обидного, о чём позже явно пожалеет. Он вздыхает тяжело и сумбурно так, будто сейчас это его единственная проблема, но уже чуть ли не через минуту черты лица смягчаются, напряжённые светлые брови, ранее нахмуренные на переносице, расслабились, а губы расплылись в напыщенной улыбке. - А ты знаешь, так даже лучше, – Смех глухой, но заливистый и счастливый, настолько несвойственно себе громкий, что даже оглушает слегка и, наверное, слышен с первого этажа в самой дальней комнате, наверное, слышен даже под сильным напором горячей воды. Затихает только быстро, остаётся приятным эхом, сладким послевкусием, что Ниган почти и не злится, почти забывает всё на свете, принимается быть прозрачным для прикосновений – не чувствует, кажется, вообще ничего. Думает теперь, как не хватает ему этого чуть охрипшего от кофе и сигарет, но яркого смеха, как он разливает тепло по рёбрам и как хотелось бы слышать его в любое время, совершенно случайно, неожиданно, словно тот подарок без повода. Он целует и кусает фаланги чужих солёных пальцев, когда те расслабляются, теряют свою незамедлительную тогда хватку, становятся пластилиновыми – послушными и мягкими, но кожа грубовата здесь уж через чур, как грунтовая дорога посреди пляжа. - Заткнуть меня у тебя просто так не получится, - Карл сползает со стула, быстро и юрко, будто бы позабыв, что от резкости его движений голову пронзает «выстрелами», шальными молниями, которые потом ещё и оставляют болевой осадок. А он лишь щурится, улыбается слегка после собственного смеха и тянет холодными кончиками пальцев за резинку чужих жёлтых шорт, специально задевая кожу, будто сам себя дразнит. Не обращает внимания на дальнейшие колкости Нигана, которые так и льются с языка, только посмеивается тихо, словно они дети, выходящие ночью за стены дома, чтобы поиграться. Карл снимает с себя остатки нижнего белья, не замечая, как откидывает их куда-то в сторону, в глубь комнаты, в тень так, что потом вряд ли найдёт. Не думает, что явно после будет материться и искать вещи, злой и уставший сядет на кровать, раздражённо вздохнёт и уснёт тут же. Может оно и к лучшему, что бельё потеряется, может он специально не отдаёт себе мысленного отчёта, что будет делать дальше после всего этого. Левое бедро Нигана приятно лежит поверх правого бедра Карла, как два кусочка пазла цвета подзагоревшей кожи, не однотонной, правда, но искусно между собой переливающейся при утреннем свете, будто так оно и должно быть. Там, напротив, почти точно также, и нога Карла слегка подрагивает потная, в грязных бликах от солнечного света, в ссадинах и в синяках. Влажной кожей она скользит, придвигается ближе к чужому паху, почти не оставляя свободного места. Они так близко к друг другу, так часто опаляют друг друга горячим сбивчивым дыханием, что становится слишком жарко, даже чересчур. А может это просто уже ударила жестокая жара, может это солнце выжимает из работающих людей последние соки, плавит металлические кривые пластины на открытой местности, сводит с ума. Там запах спёртый стоит, неприятный, до блевоты уже надоевший, пока здесь, между зажатыми раскрасневшимися телами, что-то другое, странное, забытое на какое-то время и лестное им обоим. Будто укрывающее их плотное одеяло, убаюкивающее, успокаивающее, но всё ещё не дающее полного покоя. Рука Карла мягко сжимает чужой вставший член у крайне плоти, надавливая большим пальцем на влажную нежно-розовую головку, из которой небольшими каплями выходит слабо-видимый предэякулят. Он играется с уретрой, заставляя ту больше изливаться предсеменной жидкостью из-за отсутствия другой нормальной смазки, но той, всё равно, казалось было слишком мало. Ладонь на пробу прошлась от головки до середины пару раз, более-мене умеренно, насколько Карл сумел из себя выдать, хотя пальцы подрагивали, а запястье едва не дрожало от резко накатившегося возбуждения – как высокой волной полной солёной воды, где всё смешалось. И его постоянная притупленная боль, и его желание, сильное, жадное, больно кусающее где-то внизу живота. Ему до одурения всё больше хотелось не сдерживать себя или Нигана, как бы много времени это не заняло, как бы быстро не побежала стрелка старых, кряхтящих часов, как бы сильно не ударила жара, что и в комнате стало бы невыносимо находится. Сжимать его член всей ладонью, пока тот не начнёт задыхаться, или совсем невесомо проходится кончиками пальцев по слабо дрожащей головке, чтобы слышать приглушенный стыдливый скулёж, чувствовать, как холодные капли пота скапливаются на кончиках чёрных волос и падают на бледную кожу. Приятно, холодно и полчища мурашек, кажется, единственные, кто напоминают о реальном времени, что оно ещё существует. Глаз не оторвать, какой у бывшего «спасителя» сейчас вид. Рука грубая, а движения почти что ломанные, жесткие и сухие должны были привести максимум дискомфорта, веки заставить сощурить, сжать недовольно губы и съязвить что-нибудь от дела отвлекающее, но у Нигана бёдра подбросило вверх, как от электрического заряда, как от кончика острого ножа, и пальцы ног сжались сильно-сильно, наверное, даже до побеления, выпирая маленькими косточками. Каждая мышца казалась напряжённой, как натянутый конский волос для акварельных кисточек, кожу побагровевшую растянула, заставила изогнуться его в спине и голову слегка назад запрокинуть, приводя влажные волосы в движение, наконец избавляя их от чрезмерной влаги. - Тихо… - У Карла голос казался умиротворённым, каким-то отдалённым, как проблеск среди тёмной ночной глуши, будто спокойствие и вправду давалось ему с волшебной лёгкостью, пока пару секундами ранее он прижимал свободную ладонь к собственным губам, чтобы его восхищённый возглас не вызвал массу интересных мыслей и эмоций у Нигана. Он с трудом позволил себе высвободить рот от сжимающих его пальцев и направить их к чужой загорелой шее, довольно сильно сдавливая указательным пальцем адамово яблоко и грубо проводя погрубевшими от работы фалангами по коже, загоняя её под пластину ногтей. Ведь этого Нигану и хотелось – лёгкой сухой грубости, эффекта подчинения, который оставляет после себя небольшие царапины и неприятные на вид синяки. - Совсем сухо, а? – - Там в тумбочке был вазелин… его немного, но д-должно хватить, - У Карла глаз недовольно закатился назад, и лёгкая досада показалась в нём, будто бы вот он сейчас встанет со своего прекрасного удобного места, поплетётся усталыми ногами к тумбочке, вернётся и раз – и уже прошло оно это всё, что чуть не заставило его подпрыгнуть к потолку, пробить хрупкую штукатурку, деревянный каркас и вылететь на орбиту Земли. Кровь снова неприятно залила его лицо и шею стоило ему только подумать о том, какие ещё более интересные и громкие звуки сможет выпалить из себя Ниган в таком состоянии. Ладонь сама собой расслабилась, примостилась к щеке совсем чуть-чуть, дотрагиваясь кончиками пальцев до мест, ближе к губам расположенных, чтоб почувствовать, как содрогается кожа, всё тело. - М, думаю, я и без этого управлюсь, - Карл замечает, как Ниган с сомнением щурится, как уголки его глаз слегка сужаются, образуя «гусиные лапки», видимые даже за этим грязным тряпьём. Его рот чуть приоткрыт, и слышится с хрипцой вылетающий воздух, будто от раскалённого железа где-то там, внутри, в самом низу всех его органов какой-нибудь колчан огненный, адски горячий стоит и плавит нечто большое и необъятное. Карл дотрагивается подушечками пальцев до сухих губ, обветренных, напоминающих высохшую кожицу фруктов – яблок, хурмы, каких-то надкусанных ягод. Наверное, они как виноград – напоминают безвкусный изюм на ощупь, а на вкус явно полусладкое белое. Горькое и дорогое. Тонкие, бледно-загорелые пальцы протискиваются во внутрь, ощущают вибрацию громкого вздоха, слишком высокого несвойственного тембра, смачиваясь вязкой и густой слюной, такой же горячей, как и воздух откуда-то из глубин глотки. От Нигана слышится несвязанное тихое бормотание, похожее на несуразный мат и различного вида ругательства, лично им придуманные в шутку ли, или для отдельных случаев. Они то и дело вскакивали, невпопад, стоило только Карлу лишний раз провести фалангами по кромке зубов, корню языка, заходя уж слишком далеко, или по узорчатому нёбу, где что-то странное, будто выцарапанное чем-то. Он в последний раз слегка проводит подушечкой пальца по нижней губе, словно случайно задевая, наконец смачивая загрызенную «до дыр» кожу, а после водит этими пальцами по возбуждённому члену, подразнивая, едва касаясь нежной плоти, выступающих синеватых венок, чуть ли видных, но различимых. Со спины выпирают острые позвонки, показываются в этой бледной оболочке, обтянутые донельзя и образуя собой тонкую нить «крючком». На кожу падает грязный солнечный свет, урывками своих бликов показывая, на сколько та искалечена множеством рубцов от ножевых ранений, самодельных бронзовых пуль, которые изготавливают из того, что плохо лежит, и, наверное, крупного битого стекла, когда с силою берут и перебрасывают через всю затхлую комнатёнку, близко к оставшимся в мире зеркалам или оконным рамам, деревянным развалинам с кусками острого стекла. Удивление, да, оно самое, а ещё зависть лёгкая, «белая», и облегчение, что Карл ещё жив как-то, что не умер от кровотечения в каком-нибудь заброшенном промышленном центре, наспех притороченный к ближайшей железной трубе с видом таким, что из него, явно, выбили почти всё его последнее дерьмо. Лицо превратилось в красно-посиневшее месиво со сгустками грязи и осколками пыльных старых зеркал, как подтаявший кусок свиной печени. Делалось дурно от боли, кажется, в каждом сантиметре его тела, что ещё бы пару минут и тот остался бы так и висеть, мертвецки бледный и почти не дышащий, но Карлу достаточно наглой изворотливости, странной особенности выходить из не менее странных вещей. И сейчас ему бы сполна хватило этих качеств, чтобы, чуть съехав с бедра, наклониться к чужому паху, опалить того горячим вибрирующим дыханием и прикоснуться губами к головке, выдавливая максимум из себя слюны. Ругательство слышится сверху, смазанное и громкое, как сквозь неисправный громкоговоритель - какое-то искажающееся, хриплое и с помехами в конце слога, а после вздох мучительный, будто грудную клетку придавили пятикилограммовой гантелью – длинной и чугунной. Дрожь по чужому телу казалась бесконечной, всё время прерывающейся на пару секунд, а после та снова возобновлялась, переводя дух будто бы. Её заметность постепенно увеличивалась, по мере того, насколько Карл мог позволить себе движения ладонью «вверх-вниз», будто заведённый аппарат, но более медленный и дразнящий. И ему хоть бы что, а Ниган, напротив, был на грани того, чтобы застыжено долбиться парню в мозолистую ладонь, едва ли себя сдерживая. Карл припадает к чужой шее, кусает маленькие холодные крапинки на коже довольно сильно, улыбаясь сквозь зубы, слыша, как из губ напротив с лёгким хрипом, неуверенно и тихо вылетают яркие полустоны, шипение озлобленной змеи и мычание настолько, зачастую, громкое и звонкое, что казалось неестественным, ранее никогда наслышанным. Тело потрясывало то к верху, будто от осколочной гранаты, то въёживалось оно в спинку кресла, пока то не затрещит и шея продолжительно не хрустнет. А Карл только всё и посмеивается, сжимая иногда левое бедро в свободной ладони, когда резко то вдруг затрясётся в бешенной тахикардии, покрываясь ещё одним слоем соленой жидкости. Чужая кожа приятно соприкасается с рукой, будто так всегда и нужно было, но солнечный послеполуденный загар явно резко выделяется из-под бледных пальцев Карла. Они сильно сжимают плоть скорее даже от напряжения, чем, чтобы удержать на месте, оставляя вместо себя синяки, болючие, но почти незаметные. И может Карл играется резво, бесстыдно, не щадя никаких абсолютно нервов и сил, которых у них и так особо то и не осталось, но у самого голова разрывалась на части. Стоило только приступить уже к самому главному, как боль нитью распласталась на весь головной мозг, прорезалась внутрь извилин, в самую их глубь и била свинцовым молоточком по особо важным импульсам. На перепонки давило высокое давление тела, комнаты, будто пытаясь разорвать их изнутри, пробить резким ударом и выбить из колеи. Каждый кусочек плоти этих уставших мышц бил тревогу от того, как приятно было находиться в данный час своей жизни и как отвратительно чувствовалось существование, нутро, изнывающее от любого внешнего раздражителя. Изнеможение притуплялось с каждой секундой, но от этого не становилось слабее, а лишь сильнее пробивало насквозь, отдавало в пот, но, сконцентрировавшись на том, что происходит – на звуках, на движениях, на ощущениях, Карл позволяет себе подзабыть, что им нужно куда-то идти, что им нужно что-то делать, нужно ровно в семь сорок уже сказать, кто и чем будет заниматься. Быть там-то, там-то, сказать это-это, показать этому и этому, что нужно делать именно так и никак иначе. И… и… бесконечное количество этих «и». Карл наконец заставляет Нигана разомкнуть высохшие лепестковые губы, потянув за кончик подбородка сильно, случайно не рассчитав меру, как раздражённые мамы заставляют своих детей выпить горькую пилюлю, придерживая щёки большим и указательным пальцем, неприятно давя на скулы и челюсти. Дети, похожие так на полудохленьких рыбёшек в жестяном ведре с минимум воды, послушно делают то, что им говорят. Ниган тоже послушен, по их общему договору, который он же сам и предложил, по своему собственному желанию, сегодня проявившее себя во всей красе, ровно в четыре утра, а точнее полчаса. Он выглядел, как призрачный силуэт, почти что ненастоящий, что Карл даже по началу подумал, испугался, что ему это всё приснилось в полудрёме, в полусне. Каждый день, казалось, сводишь концы с концами, даже когда все счастливы, даже когда всем хорошо, что лежание на постоянно незаправленной постели уже казалось лишь дрёмом, несерьёзном, по сути то, делом, а полноценный сон слишком дорогостоящая штука, которая им явно не по карману. Поцелуй кажется тяжёлым, тягучим и неповоротливым, таким ленивым с ноткой рьяности на оставшиеся силы. Карл вдруг вспоминает вкус пряностей на праздники, когда они ещё адекватно существовали, их запах, их шуршание в салафановых пакетах или красивых подарочных банках, стекло которых красиво переливалось в свете кухонных ламп или обжигающего солнца. Он почти и не дышит, через раз как-то, и Ниган кажется тоже, боясь спугнуть эдакое нечто, без которого всего бы сейчас этого не было. Они почти симметричны, соприкасаясь телами и убирая остатки свободного пространства, Карл сжимает член у головки, не позволяя его обладателю и мыслей о том, как бы кончить, достаточно сильно сведя пальцами, чтобы Ниган откровенно вскрикнул сквозь стиснутые губы и прикусил чужой кончик языка. За чересчур дерзость, о которой и думать не думал, даже и не догадывался, с какой именно наглостью Карл воспользуется его положением. Царапает, как может, фаланги пальцев, исследует способы отвлечься как-нибудь, коих не так много, боясь, что своей, по его мнению, слишком большой громкостью всех в округе всполошит. Улыбка напротив чувствуется на губах, сладко-горьковатая, с лёгким вибрирующем в голове страхом, что их застукают, как подростков в толчке. Карлу бы только сейчас поиграться, поиздеваться над чужими, и так обострёнными нервишками, чтоб Ниган ещё сто раз пожалел о том, что решил наконец предложить такую авантюру. Будто вся серьёзность, сдержанность и ответственность Карла растворилась в воздухе, расщепилась на мелкие частицы, окислилась в этом удушливом запахе пота и нарастающей духоте будущего дня, не оставляя практически и следа своего существования. И он, конечно же, придаётся своему любимому делу – намеренно усугубляет ситуацию, с такой пьянящей резвостью и жёсткостью, будто собирается по кусочкам нашинковать Нигана на тёрке, вывернуть наизнанку его помутневший рассудок, чтоб «добить» до конца уж. Сжимает подбородок с такой силой, что думается, словно тот держится за последнюю соломинку где-то над бесконечно тёмной бездной. Сердце стучит громко. Его слышно, наверное, за версту от сюда, и Нигана этот томный, гладкий стук оглушает до звона в ушах, до головокружения, делает его ещё более уязвимым, мягким – пластичным – будто он разгорячённая под ладонями матовая глина. Всё остальное теряет смысл, своё прежнее значение. Катится по скрипучему полу в угол комнаты, отголоском отскакивая где-то в подсознании тихим «Аууу», а потом всё стихает, будто и не было. В горле пересохло до нездорового хрипения, и, хотелось бы, губы облизнуть сухие, корочкой покрытые, приложив язык к нёбу, наконец, вязкую слюну сглотнуть. Но у Карла и в мыслях нет, видимо, чужой подбородок из жесткой хватки выпустить, будто корни уже пустил свои окровавленные в чужие сосуды, примостился к ним, как бы – свой. Молчание держится долго, даже, что могло показаться, неприлично долго, целую вечность, но Ниган не позволяет себе даже хмыкнуть недовольно, клацнуть зубами или цокнуть кончиком языка не то от того, что у него этот самый язык напоминал высушенного кальмара, не то резкость и чересчур жесткость Карла его пленила, интересовала, как раньше, как по-старому, но снова в диковинку, от которой тепло, приятно, и отдавало ностальгирующим эффектом, легко потряхивало до самых стоп. Вот он, рядом примостился уже долгое время как, что, наверное, и икры ног затекли, но улыбка напротив обжигает губы, будто в нём открылся какой-то резервный отсек с ресурсами: свежесть его тела чувствовалась благодаря чужим прикосновениями – весь пружинистый, резвый, прыткий, как кошка – вот сейчас как прыгнет, вот прямо сейчас! Ах. Молчит. Молчит и выжидает, хитро-хитро всматривается, хотя вот сам то скоро заискрится маленькими тлеющими крупинками, будто воспламенится внутри себя. Ниган почти уверен, что Карл рассматривает его досконально снова, как в первый раз, хотя многие, еле заметные, чёрточки, ямочки и прочие примочки видел ни одну сотню раз, водил пальцами, очерчивая кое-какие впалые контуры тела. Запоминал для каких-то отдельных мысленных заметок. Терпит. А самому то, ой, как хочется взглянуть на бледное лицо, подчёркнутые скулы, большие, неестественно большие синяки под светло-голубыми глазами, хищную, определённо азартную улыбку и, впрочем, на всё остальное, что к этому так щедро прилагается. Расцеловать широкие, в длинных царапинах и уродцах-ушибах плечи, пройтись кончиком языка по глубокой впадинке между ключицами, сжать влажными пальцами лопатки, очерчивая острые кости, еле-еле царапая погрубевшую кожу ногтями и сильно к себе прижимая, будто, если вдруг что, то они тут же расцепятся, потеряются здесь, в этом бело-ядовитом тумане утренней зарницы и запаха тел. Ужас, что делается. Сознание скачет от образа к образу, не давая никакого покоя. Тяжело. Тяжело дышится, думается, двигается и, определённо, живётся. Хочется уж перенасытиться этими резкими клочками получувст, полу-эмоций, такими искренними и огромными, острыми светящимися камнями, чтоб до конца, до летального исхода. Ниган уже затылком чувствует, как воображаемый ветер кружит над чёрной огромной бездной, подталкивает его к карнизу, сильным порывом ударяя в пах, как бешенная гончая, хотя Карл сам с этой задачей неплохо справляется. Хочется взвыть, вскрикнуть – «Я люблю тебя, я хочу любить тебя, что же ты делаешь со мной?», бить голыми руками железобетонные стены, чтоб в кровь и плоть, чтоб до костей ничего не осталось и губы стирать, даже хуже, чем зубами, об чужую кожу, чужие линии да изгибы, сказать что-нибудь слащаво-приторное, будто оно будет иметь значение, будто оно вообще будет услышано. Едва ли? Карл пропустит это мимо ушей, не специально, конечно, ведь у самого чуть глаза из орбит не выскакивают, чуть сердце своей волной ударов не рвёт грудь изнутри, так больно и так хорошо располосовывая плоть какими-то невидимыми розгами. Ужас, просто ужас, что с ними делается. И тело пробивает, кажется, что копьём – от хрипучей и стонущей глотки до самого копчика, и боли на мгновенье становится больше, чем должно было быть. Нигану не по себе – от себя собственного вдруг холодком пробежало по спине, и неприятно прохладно стало, что вот-вот продует, если не отойти от таких навязчивых мыслей. Он широко раскрывает веки, зная, что кроме тёмной зеленоватой тряпки, через которую еле-еле проступает свет слабым и блеклым огоньком, ничего и не увидит. Как бы не хотелось. Коротко подстриженные ногти Карла вызывают резкую боль в месте чуть повыше бедра – скорей всего, он подскочил снова на хлипком кресле, будто ошпаренный, вызывая какой-то полувосхищённый, полуусмехающийся вздох напротив. Ему смешно, да где это видано? Ниган вот-вот что-то хочет сказать, возразить его тихим, хитрым усмешкам, которые он якобы «не слышит», но слова застряли в глотке комом, будто, пока складывались в предложение, все поперепутались, и ничего путного в итоге не вышло. Карл выбивает из него остатки совести и какого-то ни было осознания того, где они находятся. Вот так вот, без предупреждений, без слов, одновременно в гробовой тишине под солнечным пеклом из окна и с этим же в огромной своре звуков, которые уже налезают друг на друга — им невмоготу потеснится. Он сжимает их вдвоём, сместив сам воздух между телами, сжимает их члены своей огрубевшей ладонью довольно сильно, даже достаточно сильно, чтобы вызвать у Нигана яркий гортанный возглас, чьим одним появлением можно был уже доставить себе массу удовольствия. Такой громкий и несвойственно звонкий стон заставил предплечья Карла задрожать, как листву деревьев, которых вот-вот захватит смерч в свои смертельные объятия, но едва ли он остановится — и мысли о таком из головы выбросит. Его пальцы движутся плавно, в умеренном темпе, сжимая только кое-где посильнее нежную плоть, чувствуя, как острые зубы Нигана ему стискивают больно плечевые сухожилия, прямо над ключицей, держась за кожу, как за плот среди морской бури. Карл мимолётом думает, что останутся невероятно огромные фиолетовые синяки, словно он ввязался в межобщинную драку снова где-то на задворках, вдали от аванпоста, и она в итоге приобрела какой-то интимный характер. Тут главное быстро смыться, чтоб не попасть в неудобную ситуацию, но щетина покалывает ему шею, а чужие губы целуют любую попавшуюся на ощупь поверхность, и мысли об людях, общинах и обязанностях вновь вылетают из головы лёгким и быстрым ветерком. Он сам утыкается холодным и сырым от пота, как у бродячей собаки, носом в загорелую, почти сгоревшую кожу напротив, вдыхая запах какой-то пряной сырости, естественности тела. Оно липкое и шершавое, скорее всего не только в этом месте, а по всей своей области, будто запечённое яблоко в сладкой застывшей карамели. Карл только и проводит влажным языком в месте чуть пониже щеки, ощущая солёность на кончике и дрожь в чужих бёдрах, серьёзную дрожь, сильную, будто кровь в поджилках взбунтовалась и начала жить своей жизнью. Он даже подумывает довести Нигана до разрядки — пальцами длинными совершать движения резкие и быстрые, а свободной рукой сжимать пряди тёмных волос на затылке, заставляя голову запрокинутся назад. В таком случае, любой звук из чужих приоткрытых губ слышен отчётливо и громко, любой возглас, стон, свист и самая азартная просьба, самая желанная, где в голосе закрадываются лёгкие слёзы, надрывность и приступы паники. У Карла закатывается один единственный глаз чуть ли не до самых белков, не до самого мозга, и, пряча томно-синюю радужку за веко, он сам себе мысленно клянётся, что готов выполнить любую сказанную просьбу, не важно, насколько бы та была безумной, лихорадочной и невыполнимой, но вот только сил едва ли хватало, чтобы раскрыть глаз снова или сжать пальцы ног. Руки ослабли, точно бы сделанные из старой пожелтевшей бумаги, а та рассохлась из-за сырости и грязи, где валялась, в старом подвале или на земле, в мире, где больше по ней никто не пройдётся, и вот снова накрапывает дождь, добивая её — вдавливая в бетон или то, что от него оставалось после стольких лет. У Карла, кажется, началась отдышка, но это меньшее из их общих бед, потому что ему ничего не слыхать — уши заложило, точно морской водой, пока плескаешься в море до посинения губ, и белый шум чуть ли не отключает ему мозг. Взгляд помутился, ничего не разглядеть, никого не услышать, почти как калека, беспомощный и жалкий до безумной злости, до скрипа зубов. Карл и впрямь злится, точно скован какой-то клейкой паутиной, чёрной сеткой для ловли маленьких рыб, что пока распутываешься пройдёт вечность, а время — слишком дорогая цена, слишком дорогой ресурс, дороже всего, чего только можно представить. А Ниган смотрел на него молча, чуть с приоткрытым ртом, точно видел какую-то диковинку на стенде посреди комнаты, которая и выглядела опасно, но завораживала своим видом, и его каряя радужка с болотным оттенком мха виднелась отчётливо, потому что зрачки сузились при ярком солнечном свете. Повязка, видимо, сама спала с глазниц на оголённую шею, опоясывая её, точно бандана. Усталые и вялые руки Карла настолько побледнели, ещё хлеще, чем обычно, что, казалось, будто кожа на тыльных сторонах ладоней покрылась чёрными полупрозрачными пятнами, как вечерним туманом. Они медленно поднимаются с чужих бёдер, еле-еле разрывая пальцы между собой, создавая хоть какое-то пространство для возможности схватить тряпку с ключиц напротив, обтянутых влажной кожей. Грудь вздымалась высоко и быстро, воздух из неё выходил гурьбой, словно её обладатель бежал без оглядки несколько километров, пока Карл лёгкими, почти невесомыми движениями собирал капли спермы отовсюду. На руках, бёдрах и животе, протирая раз за разом, покуда не закончил, а после выбросил обрывок куда-то в сторону ванны, надеясь потом попутно вспомнить его и выбросить. - У тебя тут такие узлы… не поможешь? – Звук окружающего вдруг более прояснился, хотя ещё и был более мутным, приглушённым, точно в ушах затычки из плохого тонкого материала. Голубые глаза, словно маленькие фарфоровые блюдца, поднялись и резво забегали по щетинистому лицу, чуть загоревшему, осунувшемуся от усталости и с такой явной остринкой игривости, какая только ещё могла остаться после всего. Улыбка слаба, так слаба, что поначалу уголки губ даже не могут позволить себе подняться, но в конечном счёте бело-жёлтые зубы сверкнули на солнце как-то по-особенному, что Карл тут же припадает к приоткрытому рту, целуя слишком долго, глубоко, будто пытаясь слиться губами с чужими воедино, пока его пальцы неожиданно проворно развязывают узел за узлом, вынимая из петли, кажется, что тысячу кончиков и клубочков, маленьких и больших, почти вечность выворачивая собственные руки, чтобы отбросить жёсткую верёвку наконец на пол. Чужие ладони тут же потянулись к влажной коже, приятно скользя по чуть подрагивающим бёдрам, очерчивая белые, до конца не зажившие рубцы шрамов и сжимая усталые мышцы пальцами, будто их подушечками пытаясь прорезаться сквозь этот загорелый покров. Глаза прикрываются у обоих так, чтобы продлить чувство полной невесомости, независимости от пространства и времени, будто на мгновенье был создан новый мир, новая планета, где их на одной земле только двое и есть, а всё остальное – кромешная тьма, безудержная и нещадящая, обволакивает и поглощает, ложно убаюкивая. Икры Карла вдруг пронзает сильной судорогой, что ногу свело до боли, до неприятного фырканья и зажмуривания глаз, и тот точно просыпается ото сна, а повсюду беспорядок безумный, страшный, что голову снова поманило куда-то в сторону, так жалобно заныли глазницы в ожидании сна. Лбом упирается снова в плечо напротив, широкое, точно большая упругая подушка из костей и плоти, только вот вымокла вся насквозь, а рукой тянется к колючей щеке, очерчивая челюсть, на которую кожа натянута, будто изображая дорогущий диван из винтажных магазинов. Когда они ещё существовали, разумеется. Сейчас их обглодало время, что быстро несётся сквозь заброшенные города, и насекомые сточили об них свои зубцы и хоботки, осели в них, перекочевали внутрь материала. - Эй, эй, как ты, а? – Его голубой глаз даёт о себе знать – ресничка подрагивает так, что это можно ощутить на влажной ключице, куда патлатая голова всё-таки соскользнула, смахивая какую-то, точно бы, усталость, потому что далее Карл просто поднимается со своего места – так же легко и невесомо, хотя ноги покачивало в разные стороны, и кивает, еле-еле, только и вздыхая глубоко и тяжело, как будто курил уже так давно, что лёгкие сами себя подводят, забитые никотином до самой трахеи, и сейчас ему трудно воздух в себя пустить без кашля. Как бы ни так – он плетётся к кровати, высматривая в зелёных обоях циферблат часов, точно зная, что его здесь не увидит. Ему бы только мельком взглянуть сколько времени прошло, как много минут убежало на их такую глупую затею, как далеко умчалась стрелка длинная и чуть её короткая подруга. Он приземляется на кровать, почти падает, от перины скрипом сопровождаясь, её личным, вечным, струнным оркестром, но Карл не жаловался ни разу, только выслушивая строгое бормотание Нигана, когда старался лечь всё тише, покуда из окна уже струился тёмно-синий оттенок неба, и звуки птиц убаюкивали и одновременно пугали. Сколько времени? Он понятия не имел, и каждый раз клялся себе, что в следующий раз будет ещё затемно, когда перина вновь заскрипит. Пальцы зарываются в замасленные волосы, а ладони прикрывают глазницы, вдавливая в одну из них само яблоко, и перед взором тут же выкрашиваются в разные оттенки салюты, круги и точки. Карл невольно засматривается на них, вглядывается в остроту их цветом, от которых никуда не деться, разве что – снова взять себя в руки, но они завораживали, будто пообещали решить все его проблемы, только бы он обратил на них внимание. Но счёт идёт у него бесшумно на губах, что насыщенные краски в хрусталик глаза начинают бить сильнее. Раз, два, три… тридцать семь, тридцать восемь… семьдесят. Крайне красивое на звук число, что хочется произносить его снова и снова, как мантру, но сейчас у него времени мало, и он считывает секунды для того, чтобы прийти в себя. Интересно, семидесяти секунд точно достаточно? можно было и меньше… Больше? Карл чувствует, как макушку оглаживают несколько тонких пальцев, обматываясь его локонами вокруг себя, и он чуть ли не вскакивает, явно норовя вырвать себе клочок волос. - Спокойно… - Шепот заставляет его судорожно вздохнуть, потерев пальцами переносицу и лоб, а после поднять замученный и потускневший голубой взгляд, с рыхлой улыбкой на лице – того гляди сейчас обвалится, как песок сквозь пальцы на руках. Он долго не протянет. Карл хочет наконец подняться со своего места, но широкая ладонь, которая до этого так убаюкивающее игралась с волосами, а после плавно переместилась ему на плечо, его затормозила, не до конца, конечно. Будь он не настолько вымучен, ему бы и особого труда не составило проигнорировать данную преграду, хотя бы потому, что сам Ниган делает лишь довольно жесткое, но предупреждение, однако никогда не заставляет всерьёз. Его уважение, его смирение, когда Карлу нужно или необходимо применить своё последнее лидерское слово так, чтоб его не перебивали и не отталкивали – это дорогого стоит, это заставляет его грудь плавиться от упоения и даже сейчас, когда жест так незначителен, однако собственные мысли обладают невообразимой жестокостью, уже прорываясь во внутрь его сознания, чтобы оборвать любые попытки расслабить мозги. Они вгрызаются в его совесть так, что та заметно кровоточит, и у Карла сердце то и дело «вскрикивает», щебечет от боли. - Мне нужно идти, ты же понимаешь. Нам нужно идти, - - Нет, я один. Ты лучше… лучше выспись хорошенько, - Плечо сжимают довольно сильно, почти до хруста костей, но Карл бы и от этого сейчас не отказался, лишь бы снять хоть какую-то усталость, хоть как-то придать ему малейших сил, а сейчас на нём всё висело, как проклятье, и кто-то лишний, третье лицо, просто перекладывает карты, решая, насколько станет хуже. И у Нигана этих глянцевых карточек не меньше – его веки то и дело норовят закрыться, а кистями рук сложно сделать хоть какое-то движение, и голова склоняется набок, будто бы сделанная из свинца. Смотреть на его полуживую фигуру едва ли хватает сил, а заглядывать в карий цвет глаз становится так сложно, что тошнота подкатывает к горлу вместе с каким-то отрывистым и обречённым вздохом, но Карл едва ли понижает голос, сдаваясь своей усталости – нинасколечко. - Ты что, издеваешься надо мной? Сейчас вообще никак нельзя сбавлять обороты – ещё немного и… может ещё неделю или две в таком режиме… всё будет хорошо, - - Ты не выдержишь ещё две недели, - Чужие брови почти встречаются у переносицы, губы закатываются в тонкую трубочку, и Ниган хмурится настолько, насколько может вообще себе позволить. Ему бы сейчас всё сказать, что он думает об их затее, высказать любые опасения, поругаться, позлиться, вливая в лидерскую голову свой гнев и свою злость, но язык сам по себе заплетался, и сказать что-либо требовало чуть больше сил, чем обычно, и это ничего – это только думается, что ещё не расшатался, ещё не влился в атмосферу постоянной работы. Ниган злился так сильно, что хотелось лишь рвать и метать, ходя кругами по комнате, про себя повторяя, как же он ненавидит эти чёртовы зелёные обои, ругая то и дело Карла, как он их обоих загоняет в гроб, всех их людей, даже самых молодых и глупых, таких бойких и целеустремлённых, которые к вечеру становятся не подвижнее самых жирных гусениц. Остаётся только цепляться за мысль, что всё во благо, что всё это не зазря, приобнимая Карла за плечи так сильно, чтобы они оба не упали от бессилия прямо по середине рабочего дня. - Выдержу. Этим людям нужна моя помощь. Я им должен, я обязан… - - Ты не сможешь им помочь, если в конечном счёте сляжешь с обмороком на несколько дней. Я не спорю – ты нужен им, нужен мне, но во вменяемом состоянии, - Лицо будто оттаяло, расслабилось почти полностью, а глаза блаженно прикрылись, что мимолётом думаешь к чёрту к чёрту к чёрту! завалюсь ка я спать, но Ниган только и вздыхает, влажной от пота ладонью прикасаясь к щетинистой щеке, поглаживая скулу подушечкой большого пальца, чтоб обратить взгляд неполной пары голубых глаз снова на себя. Радужка, кажется, что заблестела, и солнце справа обдаёт её своим неприятным светом, что слепит так сильно, суживая чёрный зрачок до почти незаметной маленькой точки, но Карл не смеет оторвать зрительного контакта, выжидая эдакое нечто, что у Нигана в мыслях, на языке, в самой ладони, что так бережно сжимает нижнюю челюсть тонкими пальцами. Он тянет подбородок на себя, снова ощущая медленно дыхание напротив, тёплое, еле-еле заметное, но оно тут, и воздух из-под губ едва ли не доводит Нигана до трясучки в ладонях. Точно хочется отбросить всевозможные заботы, не думать не о чём в мире другом, кроме как слабой фигуры напротив, и желание это так близко к тому, чтобы окатить целиком всё тело, будто сухим льдом – холодным до дрожи в костях, однако таким обжигающим кожу. Оно уже чувствуется на языке – приторная сладость яблочка в карамели, и кусать нужно аккуратно, чтобы ненароком не упало ни щепотки уже застывшей сверху конфеты, однако Ниган не притрагивается к нему. Он целует даже дольше, чем нужно, влажно шевеля губами – ему крайне не хочется уходить, и разочарование, кажется, переносится через слюну, точно вирус. И, отрываясь наконец, глаза сощуриваются от обиды, от идиотского, вымышленного, внутреннего потрескивания костей грудной клетки, и сколько не старайся – от чувства этого избавится не так просто, как думалось до этого. - Просто… пожалуйста, если что-то случится – разбуди меня, я прошу тебя, - - Что? Так боишься потерять своё лидерство? – Очередная усмешка, которая прозвучала за утро уже много-много раз, не смотря на крайнее состояние Нигана в каждый такой случай, если же сознание загоралось за доли секунды, и, казалось, оно вот-вот себя исчерпает до самого дотла, до самых угольков, и сейчас, когда его мысли только и шепчут о застеленном матрасе, он пытается сохранять себя, свой рассудок, будто каждый день не завален ещё больше, чем предыдущий, будто они спят в нормально режиме, едят что-то более-менее съедобное и уделяют друг другу столько внимания, сколько для это нужно. - Нет, нет… я боюсь, что, пока я буду спать, с моими людьми… с нашими людьми что-то сможет случиться, Ниган, - Губы близко к влажному бледному лицу, и им не составит особого труда провести собой по вспревшему лбу, задевая уже еле заметные морщины от постоянной хмурости, недовольства и лёгкой грусти. Прикосновение было тяжёлым, точно удар наковальни, как когда-то в американских мультиках, крутившихся по «ящику» часами напролёт на каком-то определённом канале, где не замечаешь время или пространство. Одна картинка сменяет другую, кадр за кадром и дело к вечеру, а ты всё сидишь на ковре или диване чопорного, но мягкого покрытия и заворожённо глядишь в цветастый экран. Как сейчас, Карлу кажется, что он точно застрял посередине вечности в одном чёртовом мгновенье, и ему не хочется выходить из этого вакуума, каким бы тяжёлым не казался поцелуй, пусть он хоть раздробит ему череп. Но Ниган отдаляется от него, и разочарование отхватывает новой волной. - Всё будет хорошо, - Направляется в ванную своей лёгкой-лёгкой походкой, будто ничего и не было, будто он – двадцатилетний молодняк, везде слоняющийся без дела, юный и полный сил, и Карл в очередной раз удивляется неправильности, но красоты его стройных загорелый ног, подтянутым икрам, кое-где косоватого шага, точно бы подбитая птаха. Он хватает в последний миг Нигана за запястье, вскидывая густые брови и игнорируя собственное восхищение – ему точно хочется убедиться, что он всерьёз, что он выполнит обещание, даже, когда кажется, что процент этого равен почти что нулю. Ниган вряд ли разбудит его посреди дня, какая бы беда не случилась, он просто заставит его отдохнуть, и Карл таким образом продлевает время, покуда они вдвоём на равных, покуда они вместе. - Клянусь. А теперь иди спать, - Ниган наклоняется к нему с лёгкой усмешкой и приторным шепотом даёт ему спокойствие, лёгкое и почти безграничное. Толкает его кончиками пальцев в плечо, и Карл падает на подушку, точно неваляшка, которая сломалась и теперь больше не встаёт. Он мычит в мягкую тёмно-коричневую наволочку явно от небольшой обиды, что не успел сказать или даже возразить и слова, а может быть этот звук просто погряз в трясине пуховых перьев и мягкой ткани. И единственное членораздельное, что слышит от него Ниган, это как Карл с усталым и вымученным стоном жалуется на боль в голове. Ему кажется, что он мгновенно засыпает, как только касается подушки, кажется, будто тело в удобный случай сразу перешло в режим покоя, и это хорошо, что произошло это сейчас, а не пока они были бы на вылазке, в толпе ходячих, или пока над ними висела огромная металлическая плита для укрепления стен, и сами бы стены тотчас рухнули, рухнувши лидер, и мысли эти, почти нереальные, мечтательные, топили мозг в едком своём болоте. Ниган быстрым шагом движется в душ, чтобы еле тёплой водой смыть «грязь» из подкорок мозга, надеясь, что та вторично не появится. Последнее за утро, за день, за сутки и ещё немного от следующего дня Карл слышит всплеск воды об кафельную плитку, думая перед забвеньем глупо, как же им повезло занять именно этот коттедж с кафелем, так ещё и в ванной.