о динозаврах

Отец приезжает в три часа дня в субботу; это – вторая их встреча за последние девять лет. Первая случилась в среду на той же неделе: Зик пришёл с тренировки в десятом часу (Том подвёз), а отец сидел на кухне, пил бабушкин чай, ел её яблочный пирог и молчал. Молчали и бабушка с дедушкой, и Зик молчал тоже; сумка с формой упала на пол, и он стоял на пороге кухни, растерянно и напуганно моргая. Отца он даже не узнал. Не в первую секунду. Сначала он решил, что это кто-то в гостях у бабушки с дедушкой. Кто-то. Потом отец повернулся, и Зик уронил сумку, и растерянно заморгал. Ему казалось, он сейчас задохнётся. У него кружилась голова, а за рёбрами пекло и давило. Он столько лет хотел спросить «почему ты ушёл?», а в итоге спросил: – Зачем ты приехал? А потом бабушка подскочила, запричитала про ужин для Зика, стала хлопотать, накрывая на стол, а дедушка тяжело покачал головой, а отец – продолжил молчать, пока не встал из-за стола, отодвигая от себя почти нетронутый бабушкин пирог, и не подошёл к Зику. Зик ненавидит себя за то, что подумал, что он хочет его обнять. Конечно, отец не хотел. – Я заеду за тобой в субботу в три, – и это было первым, что Зик от него за девять лет услышал. Ничего больше. Отец не сказал, что скучал по нему; отец не спросил, как у него дела; отец вообще не хотел с ним говорить, он только сказал, что заедет за ним в субботу, но даже не объяснил, почему. Потом, когда отец уже ушёл, а Зик так и стоял, задыхаясь от гари в своих лёгких, бабушка подошла к нему и попыталась успокоить. Она сказала: – Он просто волнуется, – но это не было правдой. Она сказала: – Ему тяжело из-за стыда, что он не приезжал столько лет, – но и в это Зик тоже не верил. Он отказался от ужина, оставил сумку с формой лежать на пороге кухни, и несколько часов лежал в постели без сна, невидяще смотрел в тёмную стену. И думал – много; думал – разбирал на кусочки каждое своё чувство, каждую свою мысль, каждое своё воспоминание. Думал о том, как отец ушёл точно так же: даже не посмотрев ему в глаза; думал о том, что с маминых похорон прошло два года, а отец даже не позвонил. А в субботу в три отец действительно заезжает за ним. Он знает, что у Зика тренировка до двенадцати, и к трём он будет свободен; бабушка сказала, нет сомнений. Зик на неё не злится: она хочет, как лучше. Он знает, что она каждый год звонит отцу за неделю до его дня рождения. Каждый раз – без толку; Зика это обижало совсем в детстве, потом – он перестал видеть в обиде хоть какой-то смысл. – Куда мы поедем? – спрашивает Зик уже в машине; никакого знакомого запаха нет, а ведь когда-то в детстве запах отцовского одеколона Зику нравился. В машине пахнет лесной свежестью. Конечно, это другая машина, не та, что была у отца девять лет назад: она выглядит новой и чужой, таким же выглядит и сам отец. – Ко мне домой, – вот, что он отвечает, и Зик прикрывает глаза, потому что так ему легче сдержать в себе резко вспыхнувшую волну разочарования. Он снова хочет спросить очень много: вопросы набухают на корне языка, давят тяжестью на глотку, вызывают короткий спазм тошноты. Мысленно Зик кричит на него: «Почему ты ушёл?». Мысленно Зик бьёт его по лицу, по поджатым недовольно губам: «Я нуждался в тебе, мама нуждалась в тебе!». Мысленно Зик утыкается лицом в ладони и тихо спрашивает: «Почему ты не приехал, когда мама умерла?», и думает о том, как Том – совсем посторонний человек, – утешал его после похорон, как бабушке было тяжело с его ночными кошмарами, и как он до сих пор не может войти в старую квартиру – кажется, если открыть дверь в ванную, мама будет там, бледная и уставшая, лежащая в дрожащей алой воде. Зик хорошо помнит, какая у неё была кожа: скользкая и холодная. Её тело выскальзывало из его рук, мокрые волосы липко пристали ко лбу, а глаза были открытыми и пустыми – прозрачные, бледные, как у мёртвой рыбы. Снова и снова в нём что-то плавится, тлеет, гарь покрывает его лёгкие, парализуя сердце. – Вот как, – говорит он тихо. Отец отъезжает от дома и пожимает плечами: – У меня есть жена и сын, – его голос будничный и спокойный; Зику хочется закричать, что у него были и жена, и сын, но он повторяет: – Вот как, – потому что не знает, что он должен чувствовать. Сын. Он сказал, у него есть сын. Зик вертит эту мысль в пальцах, словно монету; вертит, словно подгнившую ягоду – чуть сильнее сожмешь, и она лопнет, пачкая тебе пальцы. Слишком много вещей ему нужно осознать сразу. У отца есть другой ребёнок; слишком ли его жизнь похожа на жизнь Зика? Кричит ли он на него? Отец никогда не поднимал руку – ни на него, ни на мать. Он кричал: Зик научился закрывать глаза, опуская голову вниз, едва отец повышал голос; чаще он слышал его крики не на себя, а на маму – они были в своей комнате, но всё было слышно и через стенку, и мама плакала, а отец кричал. У отца есть другой ребёнок; похож ли он на него? Отец кричал на маму, что Зик «весь в неё», а Зик не понимал, почему так плохо, что он на неё похож – и поздно понял, что отец говорил не о внешнем сходстве. Мама однажды (Зику было четырнадцать; она убила себя через пару месяцев после того разговора) заметила, что у него отцовский взгляд. У отца есть другой ребёнок; это значит, что этот ребёнок – брат Зика, и как это вообще – иметь брата? Или сестру? Он знает, что у отца была сестра; она умерла маленькой. Но он был единственным ребёнком, и до этого момента он даже не задумывается, каково это, делить родителей с кем-то ещё. Сколько лет этому мальчику? Что Зик должен к нему испытывать? Он закрывает глаза, пытаясь представить этого ребенка, и ничего не получается. Он должен его ненавидеть? Или должен жалеть, потому что Зику повезло, и отец ушёл, оставив его, и никто больше не кричал на него, а этот ребёнок растёт с ним, и что, если… Ни ненавидеть, ни жалеть того, кого не знаешь, не получается. Зик жмурится; он представляет, как впивается пальцами в свои виски, и они лопаются под давлением, как гнилые ягоды; когда он вытаскивал маму из воды, её кожа была разбухшая и скользкая, как будто шкурка гнилых ягод, и тоже грозилась прорваться под пальцами. Потом он слышал, как бабушка обсуждала с кем-то: Дина вскрыла вены утром, после того, как он ушёл в школу; она пролежала в воде двенадцать часов – потому что в тот день у Зика была тренировка, и он вернулся только после восьми. В реальности его виски не лопаются, потому что он не сжимает голову ладонями. Он сидит с закрытыми глазами, его голова кружится, мысли запутались. Первый психолог, к которому он ходил, однажды посоветовал выбирать для себя уютное воспоминание, уютное место, где бы он хотел оказаться в такие моменты. Зику это не помогло: он не знал, где ему было хорошо. Он не знал, куда спрятаться хотя бы в своей голове. Остаток пути они едут молча. Зик открывает глаза, только когда машина отца останавливается. Он не знает этот район; перед домом лужайка с горкой, усаженной цветами. Он вспоминает старую квартиру, где они жили сначала все вместе, а потом – только он и мама. Цветы у мамы не росли – северная сторона. Он не любил эту квартиру: большую, просторную, старую, со скрипучим паркетом и лепниной на потолке в коридоре. Он хотел её продать, но ждал совершеннолетия; он понимал, что не сможет решиться. – Я хочу, – наконец говорит отец, когда они выходят из машины, – чтобы мы начали общаться. Как раньше уже не будет, – продолжает он; Зик тихо хмыкает, стаскивая очки, чтобы протереть, – но я хочу попытаться. Зик молчит, потому что ему смешно это слышать. Он смотрит, как отец нажимает на дверной звонок, слышит резкую трель (у него кружится голова, от этого звука его тошнит), а затем за дверью слышится чей-то вопль, топот, недовольное капризное хныканье, словно… Словно кто-то не достаёт до дверной ручки, но очень хочет достать. И когда дверь открывается, Зик растерянно замирает, глядя на ребёнка перед собой. Ребёнок смотрит на него испугано, но, говоря откровенно, Зик испуган тоже. Ребёнок перед ним ни капли не похож на отца; у него отсутствует резец слева на нижней челюсти, у него синяк на лбу, заклеенный пластырем, и следы мороженого на щеке, и он прижимает к себе игрушечного динозавра, глядя на Зика с подозрением на дне больших зелёных глаз. Это его брат. Это его брат. Зик повторяет эту мысль про себя раз десять за несколько секунд, пока отец не касается его плеча: – Зик, это… Эрен. – Мой брат, – выдыхает Зик, удивляясь тому, что говорит, а затем присаживается на корточки перед Эреном, чтобы поравняться с ним лицом. Эрен закрывается от него динозавром, хмурится и поджимает губы. Он смешной, и Зик неловко, слабо улыбается, удивляясь ещё раз: тому, что этот ребёнок вызывает у него именно такую реакцию. Нет, не так; он улыбается этому ребёнку, как не улыбался уже давно. Возможно, это динозавр в руках, возможно, выбитый зуб или цветной пластырь на лбу, но Эрен какой-то удивительно трогательный, маленький и… Это его брат. Э р е н. Зик смотрит на него, чувствуя себя странно: внутри будто закручивается тугой узел, но вопреки обычному, это не неприятно. Он протягивает руку для взрослого, серьёзного рукопожатия, и говорит: – Привет. А Эрен в ответ смотрит на него с ещё большим недоверием. Поднимает взгляд на отца позади них, моргает растерянно, и только потом шлёпает ладошкой Зика по руке, словно не знает, как правильно себя вести. – Привет, – бормочет Эрен; он слишком рычит на звуке «р», и это снова заставляет Зика улыбнуться. Несколько секунд ничего не происходит, а потом он слышит шаги откуда-то из глубины дома, и маленькая трёхсекундная идиллия тает так же быстро и внезапно, как окутала его. За Эреном становится какая-то женщина – его мать, и Зик медлит, прежде чем подняться. Как он должен посмотреть ей в глаза? Ему дико и непривычно от всего этого. Другая женщина – жена его отца. У отца другая семья. Другой ребёнок. Зик не питает иллюзий; он не нужен отцу, он понял это не сразу, но когда осознал в себе, боль внутри стала чуть легче (хотя иногда всё равно возвращалась, принося с собой глупые и бессмысленные желания). Но зачем-то отец привёз его сегодня в свой новый дом, познакомить с Эреном, и хотя Зик не понимает его мотивов, он знает, что сопротивляться не получится. – Эрен, положи динозаврика и пойдём в столовую, – у женщины мягкий голос; его мать звучала чуть хрипловато, но тоже мягко. Зик смотрит на неё, с каким-то неявным облегчением понимая, что Эрен похож на свою маму, а не на их отца. Непонятно почему, но его это успокаивает. Выпрямившись, он тут же сталкивается с ней взглядом: она улыбается, и Зик не уверен, должен ли ненавидеть и её тоже, так же, как должен ненавидеть Эрена. Она обнимает его, и Зик задыхается; он стоит, опустив руки, его плечи напрягаются почти до боли, ему нечем дышать и ему так больно, что он тонет в этом, пока женщина обнимает его, тепло и радушно, как своего сына. – Привет, Зик. Меня зовут Карла, – говорит мама Эрена, отпустив Зика несколько секунд спустя. Он так и стоит, опешив; бабушка иногда обнимала его, а дедушка и Том трепали по плечу, но никто не делал это так, как сделала Карла – крепко и уютно, – по крайней мере с тех пор, как мама умерла, а может, и вообще никогда. – Давай ты будешь звать меня по имени, хорошо? Мойте руки и пойдёмте за стол. Эрен стащил мороженое, пока я готовила, наверняка сейчас будет капризничать… – она болтает и болтает, уходя от входной двери, и Зик отмирает только когда отец опускает руку ему на плечо – это их первый тактильный контакт за много лет. – Я покажу тебе ванную комнату, – кажется, ему так же неловко, как самому Зику. Должен ли он радоваться? Злорадствовать? Его отцу неуютно в собственном доме, и Зик знает, что тот заслужил. Но у него не получается насмехаться над неловкостью отца – слишком погряз в своей собственной. Чуть позже они сидят в небольшой, уютной столовой; у окна стоит высокое лимонное дерево в горшке с парой крошечных плодов среди листвы, круглый стол накрывает скатерть с витиеватым узором по краю, перед Зиком – кувшин, в котором в алой жидкости плавают кусочки апельсинов и лимонов. Эрен сидит напротив, всё ещё с динозавриком в руках; следов мороженого на щеках поубавилось, а недоверия в глазах – нет. Неужели Зик так устрашающе выглядит? Наверное, нет. Наверное, он просто всегда подозрителен к новым людям. Зик слабо улыбается – в детстве он был таким же. – Это пататас бравас, – Карла ставит на середину стола большое блюда с чем-то, что для Зика похоже на жареный картофель, который полили соусом и притрусили оливками. Эрен тут же лезет в блюдо рукой, хватает жирную оливку пальцами; Зик удивляется, когда тот не получает шлепок по ладони, только укоризненное тихое «Эрен» от отца – в детстве его ругали, когда он лез в тарелку впереди всех. – Зик, я не знала, предпочитаешь ты мясо или рыбу, и сделала всего чуть-чуть: вот тут эскабече из хека, а здесь мясные фрикадельки. Эрен тем временем ворует уже третью оливку, пока Карла рассказывает Зику о многообразии испанской кухни, выставленной на стол. Он соглашается попробовать по чуть-чуть, но «чуть-чуть» в понимании Карлы выливается в гору еды на тарелке, и Зик только и может, что удивиться, как с таким режимом питания отец не раздобрел. Рыба холодная и острая, но вкусная. Пока Зик ковыряется в ней вилкой, Эрен напротив него ловит фрикадельки пальцами, и картошку суёт в рот тоже пальцами – вилку он явно игнорирует. Несколько раз отец тихо просит Эрена сесть ровно и есть нормально, но даже когда Эрен роняет на себя фрикадельку, пачкая соусом и свою футболку, и своего динозаврика, никто на него не кричит – только Карла осторожно вытирает салфеткой лицо сына, позволяя ему и дальше играться с едой. Они все смотрят на Зика – как на зверушку в зоопарке. Они не делают этого явно, но взгляды то и дело застывают на нём, и Зик ёрзает, неуверенный, что ему следует делать. – Ты ведь занимаешься бейсболом, да, Зик? – Карла не выдерживает первой. У Эрена снова всё лицо в соусе, но едва ли это кого-то волнует. Отец молча жуёт, почти не поднимая взгляд от тарелки, а Зик напротив, напрягается и садится ровно. – Да. Я питчер в школьной команде, – он откладывает вилку и говорит тихо, но надеется, что Карла не решит, что он невежливый. Наверное, он должен ненавидеть эту женщину, но после её хлопот вокруг у него почему-то не получается. Отец наконец-то смотрит на него, постукивая вилкой по краю, и Зик чувствует, как кусок рыбы останавливается в горле от его взгляда. – Надеюсь, ты не собираешься быть одним из тех, кто решает, что пара удачных бросков в школьные годы сделает их звездой бейсбола. – Гриша, – Карла тянется к нему рукой, успокаивая, и радушно улыбается: – Я бы хотела сходить на твою игру, Зик. И Эрен тоже, да, Эрен? – Бейсбол скучный! – безапелляционно заявляет Эрен, сбрасывая фрикадельку с высоты на свою тарелку. Зик вздыхает: конечно, бейсбол скучный. – Ты просто никогда не был на игре, cielito. Но разве ты не хочешь посмотреть на то, как играет твой старший брат? – Карла столь мягко произносит это, что Зика даже не передёргивает от мысли, что он чей-то старший брат. – А кроме спорта? – отец делает глоток, откидываясь назад, на спинку стула. – Какие предметы ты изучаешь? Зик снова выпрямляет спину, чувствуя жжение в позвоночнике. Он знает, к чему ведёт отец, ещё до того, как тот продолжает свою мысль, спрашивая, как у него с успеваемостью. Стыд заливает щёки, Зик опускает глаза и молчит. Это – больная тема. Чаще всего отец кричал на него за оценки. Он любил читать, но не мог делать этого долго; он понимал, как считать, но отвлекался и делал глупые ошибки; когда у него что-то не получалось, он расстраивался и начинал плакать. Это было проблемой даже в детском саду, это усугубилось в школе, и даже сейчас, хотя Зик давно разучился плакать из-за помарок и ошибок, оставалось где-то на периферии, мешая сосредоточиться. Хуже всего было после смерти мамы: Зик не сделал ни одного домашнего задания за полгода, и чудо, что его не оставили на второй год – учителя сетовали, что он бедный мальчик-сирота, и закрывали глаза на заваленные тесты, потому что Зик всю злобу, обиду и растерянность выливал на бейсбольном поле – а это приносило их юношеской команде победы. Когда-то отец рвал его домашние задания, если видел ошибки. Сейчас Зик снова чувствует себя беспомощным и маленьким, сжавшимся в комок под его криками, только перед глазами не падают рваные хлопьями листы бумаги. – Мой средний балл в прошлом году был 3.1, – Зик выдерживает его взгляд, напоминая себе, ему не семь, ему шестнадцать; его отец девять лет не интересовался его школьными успехами, и он не собирается сейчас поддаваться эмоциям. – То, что в детстве у меня были проблемы с концентрацией, сейчас уже не… Всё нормально. Я взял в этом году больше часов немецкого, истории и математики. – 3.1 это хороший балл, – Карла вклинивается в разговор, подкладывая себе картофель. – Тем более у тебя ещё два года впереди! Я закончила школу с 3.6, мне повезло, что я знала испанский лучше, чем наш преподаватель, – она усмехается, успевая снова вытереть лицо Эрена, а также отобрать оливку, которую тот пытается засунуть в нос. – Тебе нравится история? – Мне нравится антропология, – Зик видит по взгляду отца – тот недоволен ответом. Это вызывает желание закричать на него, спросить, что опять не так? Зик занимается спортом и делает успехи; у него хороший средний балл; он абсолютно самостоятелен, не доставляет проблем дедушке с бабушкой и уж точно не пытается засунуть оливку себе в нос – но отец всё равно смотрит на него с лёгким пренебрежением, и это так сильно бесит, что у Зика сводит руки от напряжения. Он делает медленный вдох, чтобы не начать кричать. – А мне нравятся динозавры! – заявляет Эрен, вскидывая вверх свою игрушку. Напряжение рассеивается, и Зик выдыхает, глядя на него с растерянностью. – Вам рассказывают про динозавров в школе? Нам вот нет! Мы только рисуем и читаем, но мама купила книжку про динозавров, и мне разрешили её почитать в классе! – У него такой период, – Карла вздыхает, – сплошные динозавры на уме. – Зик в его возрасте любил книжки про астрономию, – неожиданно говорит отец, и Зик сглатывает; ему больно, что отец это помнит. – И про мифологию. Особенно скандинавскую. Зик сглатывает ещё раз; отец говорил ему, что лучше бы он делал уроки, чем читал сказки про богов и чудовищ. Очевидно, Эрена воспитывают иначе, раз он сидит весь по уши в соусе, с таким же измазанным динозавром, и никто, кроме пары слабых попыток, не делает ему замечаний. –Уже думал об университете? – так же неожиданно резко, но в то же время предсказуемо по своей сути меняет тему отец, и Зик понимает, что больше не сможет съесть ни кусочка. Он действительно не хочет показаться грубым, но он не может есть, пока отец устраивает допрос исподтишка. В каждом его слове, в каждой фразе сквозит раздражение от того, что Зик вырос вот таким, вот только проблема в том, что только Гриша знает, каким на самом деле должен быть Зик, а стремиться к этому недосягаемому результату Зик устал. Так он говорит себе мысленно; слоем ниже он сжимается в комок и кричит, царапая свои виски, пока отец не замолкает. В реальности Зик улыбается Карле: – Это очень вкусно, – а потом поворачивается к отцу, поджимая губы: – У меня… У мамы были знакомые. В Колумбийском университете. Доктор Ксавьер преподаёт на факультете биологии, – он не знает, зачем отцу эта информация, и тем более он сам не собирается идти на биоэтику или что-то подобное. – У них сильная бейсбольная команда. И у меня есть шансы получить спортивную стипендию. – Даже со стипендией, Колумбийский – дорогой университет, – замечает отец, и Зик сжимает губы ещё плотнее, осознавая, к чему идёт разговор. – И средний балл там нужен выше четырёх. Тебе нужны углублённые курсы, если ты хочешь туда поступить даже ради стипендии. Ты справишься? Уверен? – У меня есть деньги на учёбу, и я не только базовые курсы изучаю, отец – его голос тихий и уставший, и это замечают, кажется, все – даже Эрен, который сидит спокойно едва ли не впервые за обед. Они вообще должны обсуждать всё это? Зика раздражает тема для разговора едва ли не сильнее, чем весь этот фарс: приветливая Карла, непоседливый Эрен, нарочито вежливый отец – его тошнит, потому что это всё кажется ложью. Кажется, если он ущипнёт себя, то всё рассеется: лимонное дерево в горшке у окна окажется сгнившим, истлеет еда на столе, а кожа сидящих перед ним отца и его новой семьи покроется струпьями и трупными пятнами, и вот тогда – тогда всё будет настоящим. Он приходит в себя неизвестно сколько времени спустя: кровь так шумит в ушах, что он не сразу понимает смысл слов Карлы, спрашивающей, будет ли кто-то чай и пирог. У Зика дрожат руки. Никакой пирог он не хочет, его всё ещё мутит от ситуации, и он хочет поскорее уйти. Домой. К Тому. На поле, взять мяч и бесцельно бросать его в сетку. Куда угодно, лишь бы не здесь. – Спасибо, но я, кажется, объелся, – он улыбается Карле с мягкостью, в которой нет ни капли искренности. Кажется, она верит. Они все верят; а может, не хотят видеть, что Зик лжёт им в лицо. Ему не нравится здесь. Ему не нравится Карла, хотя она дружелюбная и тёплая на вид, и она наверняка хорошая женщина, но Зику противно от фарса, который разыгрывается только ради того, чтобы отец ещё раз, снова нашёл повод проехаться насчёт того, как сильно Зик его разочаровывает. Тот факт, что отец привёз его к себе ради возможности опять самоутвердиться, опять напомнить, какой Зик жалкий, заставляет его внутренности гнить, тяжело пульсируя от боли. Он так сильно сжимает вилку, что она впивается в его ладонь острым краем рукояти. – Зик, – его дёргают за рукав, и Зик растерянно выныривает из своих мыслей. Эрен стоит рядом, с серьёзным лицом и хмурыми бровями. Судя по его выражению, дёргает его за рукав он уже не в первый раз. – Что? – Пойдём, я покажу тебе своих динозавров! Зик хочет отказаться. Сказать, что ему пора домой. Написать Тому с просьбой заехать за ним, если тот может, или пройтись пешком до ближайшей остановки автобуса, добравшись самостоятельно. Зик действительно хочет, но перемазанная соусом мордашка Эрена внезапно становится капризно-просящей, и он сдаётся. – Хорошо. Но тебе сначала надо умыться, – и, честное слово, Зик не знает, почему он так сказал. Какое ему дело до того, что Эрен запачкался? Почему он вообще включает режим «старшего брата» по отношению к едва знакомому ребёнку? Но судя по короткому смешку Карлы, никому это не кажется странным. Она подходит к Эрену, треплет его по волосам. – Эрен не очень любит есть аккуратно, правда, Эрен? – Ага, – с гордостью заявляет Эрен в ответ на мягкое замечание мамы. Карла продолжает: – Зик, он в состоянии умыться сам, но будет лучше, если ты присмотришь за ним, чтобы он не… Не отвлекался. – Не убился! Ты говоришь «не убился»! – весело хихикает Эрен, вытирая грязную щёку о динозавра. Бедная игрушка после обеда выглядит так, словно прошла войну во Вьетнаме. Карла отбирает динозавра после небольшого сражения, включающего в себя визги Эрена на уровне ультразвука; Зик даже не знал, что дети умеют так верещать. В итоге ей удаётся отвоевать динозавра, пообещав вернуть его сразу, как постирает, и Эрен моментально, словно где-то кнопку переключили, замолкает, глядя на Зика влажными от неизвестно когда набежавших слёз глазами. – Пошли смотреть на динозавров! Зик не уверен, стоит ему согласиться или отказаться? Он не любит динозавров. Он хочет отсюда уехать. Но Эрен так умоляюще смотрит, и… – Сначала мы тебя умоем, как сказала твоя мама, – повторяет он, понимая, что сдался. Это фиаско. Он только что проиграл шестилетнему на вид пацану. Зик думает, что Эрен вполне самостоятельно может добраться до ванной, но Эрен решает иначе, и полминуты спустя Зик уже держит его на руках, стараясь не вляпаться в следы соуса на его лице рукой или щекой, и несёт его наверх по лестнице, слушая громкие команды возомнившего себя штурманом Эрена. «Не убился», значит? Эрен в ванной пытается опереться на раковину, и хорошо, что тумба намертво вмонтирована в пол и стену, иначе бы он упал вместе с ней. На удивление, с тем, чтобы умыться, Эрен справляется действительно сам и без травм. Потом он хватает мокрой ладошкой Зика за руку и тянет в свою спальню. Там ужасный бардак. Зик ёжится, понимая, что будь у него в комнате такой беспорядок, отец бы кричал несколько часов, а потом бы за руку заставил его убирать. А то и за шкирку. Но нет, у Эрена в комнате настоящий хаос: пресловутые динозавры в виде плюшевых игрушек разных размеров валяются под ногами вперемешку с кусочками конструктора, игрушечными машинками, ещё какими-то игрушками; на кровати взбито в кучку постельное бельё, везде валяется одежда, и когда Зик мягко спрашивает, не хочет ли Эрен переодеться в чистую футболку, то быстро понимает, почему одежда валяется – потому что Эрен залезает на полку ногами и летит кубарем вниз вместе с кучей футболок. Кажется, с этим хаосом никто даже не думает справляться. Зик ловит Эрена от падения на пол задницей на разбросанные детальки лего, меланхолично прослеживает, как летит в противоположный угол комнаты его футболка, измазанная соусом, и только вздыхает, когда Эрен ногой распинывает игрушки с пола, освобождая угол, чтобы сесть. – Вот это мои динозавры! – он расставляет игрушки перед собой, и Зик присаживается напротив, стараясь быть внимательным слушателем. – Вот это мистер Рекс! Он потому что большой. А вот это, – он тычет рукой в динозавров поменьше, – Донателло! И Леонардо! И Рафаэль! И… – Микеланджело? – подсказывает Зик. Эрен хватает динозавра и кидает ему в голову: – Откуда ты знал! – Ты назвал динозавров в честь Черепашек-ниндзя? – Черепахи противные, – пожимает плечами Эрен. – Но ведь черепахи и динозавры – рептилии, – Зик правда не хочет быть занудой, но разве это не элементарно? Эрен таким не убеждён. Он снова пожимает плечами, тыча пальцем в следующего динозавра: – Вот этого мне подарил Армин! Армин мой друг, и он тоже любит динозавров, и он сказал, это ар…аргентинозавр! Он самый большой и с длинной шеей. А вот это… – он с таким упоением перечисляет всё своё динозавровое царство, что его бормотание убаюкивает. Зик откидывает голову на край кровати, неожиданно для себя понимая, что расслабляется. Странно, конечно. Перед ним сидит совершенно незнакомый ребёнок, которого он видит впервые; ребёнок, который сначала смотрел на него недоверчиво, а теперь разрешает познакомиться со своими любимыми игрушками; и этот ребёнок – его брат. Близкий человек, получается? Близкий человек. Брат. Зик следит за тем, как Эрен машет руками, бормочет что-то о своих динозаврах, начинает показывать коллекцию лего-динозавриков (Карла была права, у него действительно период), и повторяет про себя: брат, брат, брат. Его брат. Вот этот маленький ребёнок – его брат. У них один отец. Одна кровь. Они… Связаны, в каком-то смысле. И должен ли Зик ненавидеть Эрена за то, что его детство, очевидно, лучше, чем то, что Зик имел в его возрасте? Никто не кричит на Эрена за беспорядок. Никто не кричит на него за игрушки за обеденным столом и за желание перехватить кусочек перед тем, как все сядут есть. И Зику кажется, за ошибки в домашней работе на него тоже никто не кричит. Наверняка отец его любит. Наверняка отец о нём заботится. У Эрена есть то, чего Зик был лишён по определению: отцу или было плевать, или он кричал на него от разочарования; мать – погрязла в собственных проблемах, не всегда замечая Зика; а бабушка и дедушка не могли заменить всё это, хоть и старались – и он их любил, но… Всегда были какие-то «но». Зик поворачивается, подкладывая ладонь под щёку. Смотрит на Эрена, увлечённо играющего с динозаврами. Ловит себя на том, что слабо улыбается. У этого ребёнка есть всё. Вызывает ли это у Зика зависть? Конечно. Он прикрывает глаза лениво, на мгновение пытается представить таким себя: сидящим в комнате посреди беспорядка, за который никто не будет ругать, с книжкой в руках, которую может читать так, как ему удобно, отвлекаясь и рисуя на полях. Никто не заставляет читать его, сидя за столом, с ровной спиной и аккуратно поставленными локтями; никто не стоит за спиной, вымеряя скорость его чтения и спрашивая, что он понял из предыдущего абзаца; никто не отбирает книжку про скандинавских богов, вручая вместо неё учебник. Никто не кричит. Он завидует. Это бессмысленно, потому что Эрен не виноват. Открыв глаза, Зик шумно выдыхает. Нет, абсолютно: никакой вины Эрена в этом, он даже не родился ещё тогда. Эрен не виноват, что отец третировал Зика. Эрен не виноват, что отец ушёл. Ненавидеть Эрена и его мать не за что. Ну, вот сколько ему? Шесть? Когда он родился, отец не виделся с Зиком без малого года три. А ненавидеть Эрена просто за то, что он есть, не получается, да и кажется глупым. Другое дело – отец. Зик ненавидит его, и это отравляет. Это отец виноват. И он сам тоже. Он не смог стать достаточно хорошим ребёнком, чтобы заслужить что-то кроме криков и ухода без лишних объяснений. – Я бы хотел стать динозавром, – Эрен подсаживается ближе, тоже задирая вихрастую голову вверх, ложась ею на край кровати. – Большим! Огромным! Как аргентинозавр! Ходить, топтать людей! И сжирать всех! – Аргентинозавр был травоядным, – Зик усмехается, снимая очки: те дужкой и носоупорами неприятно впиваются в кожу от такой позы. – И людей тогда ещё не было. – Ты скучный, – супится Эрен. – И что! Я бы хотел им быть сейчас. А сейчас люди есть. А ты бы хотел быть динозавром? Зику не нравятся динозавры, но он не уверен, что стоит подобное Эрену говорить: ещё обидится. Он качает головой, отмазываясь тем, что у него нет настолько любимого динозавра, чтобы хотеть быть им, и это, вроде бы, срабатывает. Эрен хватает одного из динозавров и наглядно демонстрирует, как бы хотел топтать людей: бросает игрушку в стоящий на столе недоделанный лего-дом, который с грохотом падает на пол. Зик вздыхает. – Мама не ругает тебя за беспорядок? – Немножко. Но потом она сама убирает. Убирать скучно, – Эрен напряжённо сопит, сгребая в кучу кусочки лего, и начинает ставить их один на другой, чтобы слепить башню. – Мне это не нравится. Вообще мне много чего не нравится! Чистить зубы. Ходить к врачу. У меня недавно была пробка в ухе, и папа отвёз меня к врачу, а тот вставил мне в ухо огромный шприц. Фууу… А твоя мама ругает тебя, когда ты не убираешь в комнате? Зик чувствует, как слабая, только было наплывшая на губы улыбка сползает с лица, и пожимает плечами. Снова закрывает глаза, вспоминает: когда отец ушёл, маме стало всё равно на беспорядок и в его комнате, и в остальных тоже. Он заходил в старый кабинет отца: там стоял давно не работающий камин, внутри которого клубками лежала пыль, и кресло, на котором отец когда-то сидел, одиноко косилось у окна – в солнечные дни редкие лучи, заглядывающие в квартиру, нагревали кожаную обивку, а Зик садился рядом, укладывался щекой на сиденье и ждал, что кто-нибудь придёт. На кухне всегда было много немытой посуды: когда чистая заканчивалась, мама закуривала и наконец-то принималась за мытьё, но с сушки никогда не разбирала, так и оставляя там груду мокрых тарелок. В её комнату – в бывшую родительскую спальню, – Зик не заходил ни разу, пока она не умерла. Потом увидел: плотные шторы запылились, потому что она их почти не открывала, пепельница у кровати была полна окурков, а возле туалетного столика лежали осколки давно разбитых духов. К ним не приходили гости, так что стыдиться беспорядка было не перед кем. В гостиной, объединённой со столовой, тоже было грязно: иногда мама лениво мыла полы и собирала разбросанные вещи, но на лакированной поверхности стола оставались следы от влажных тарелок, а вокруг дивана месяцами мог лежать мусор. Только мамин рабочий ноутбук выглядел опрятно, хоть и стоял зачастую посреди столика, заставленного старыми кофейными чашками и забитыми пепельницами. После маминой смерти бабушка наняла трёх трудолюбивых мексиканок, за день вычистивших квартиру до блеска. Зику было всё равно: он собрал свои вещи и больше туда не возвращался. Иногда он думал, что продаст квартиру, когда ему исполнится восемнадцать; потом понимал, что не сможет – квартира маме досталась от родителей, с которыми она разругалась, выйдя замуж за отца. Те даже не приехали на похороны. А может, и умерли к тому времени? Зик знать не хотел. – Нет, не ругает, – отвечает он после слишком большой паузы: судя по растерянности Эрена, он уже забыл, о чём они говорили. Но Эрен всё равно с важным видом кивает, а затем трёт себя по носу: – А как так получается, что ты мой брат, но у тебя другая мама? – Так и получается. У нас папа один, а мамы разные. – Я даже не знал, что так можно, – Эрен серьёзно озадачен. – Я думал, мама может быть одна. – Ну да. У тебя одна. У меня одна. Просто они разные, – терпеливо объясняет Зик. Ещё раз почесав нос, Эрен хмурится: – Правильно! Ты на мою маму совсем не похож, – и это, наверное, должно звучать как оскорбление, но звучит забавно, и Зик коротко со смешком выдыхает. – А где твоя мама? У тебя дома? – Она, ну. Умерла, – сухо и коротко отвечает Зик, снова разворачиваясь так, чтобы смотреть в потолок. Осознаёт ли Эрен концепцию смерти? Ему лет шесть, разве в этом возрасте дети в ней хоть что-то понимают? Или наоборот, должны? Зик детей не любит и, слава богу, с ними не контактирует. Не контактировал, точнее – раньше. Он плохо помнит, осознавал ли он концепцию смерти в шесть. Кажется, он не осознавал этого, пока мама не умерла: он знал, что люди умирают, но никто не умирал рядом с ним, и ему казалось, это его не касается, не коснётся, это не про него, не про маму, не про бабушку с дедушкой. – Я бы не хотел умереть, – Эрен грустнеет, морщит лицо, как будто сейчас заплачет. – Это ведь тогда я не смогу видеть маму и Армина с Микасой! Вообще никогда. Я бы скучал по ним. Твоя мама по тебе скучает? – Я не знаю, Эрен, – Зик устало вздыхает, надеясь, что обойдётся без слёз со стороны Эрена – и без воплей. – Не думаю, что скучает, потому что, ты знаешь, когда люди умирают, там ничего нет. – Совсем? А как же призраки! Ты всё врёшь, – он пинает Зика в бок ладонью. – Призраки откуда берутся? Ничего ты не понимаешь, – его глаза становятся мокрыми, и он снова морщится, и Зик ловит себя на мысли, что готов кому-нибудь помолиться, чтобы Эрен не разревелся. Безуспешно: короткие всхлипы всё равно слетают у Эрена изо рта, и он обиженно обнимает свои колени: – Ты дурак! Ничего ты не понимаешь… Впрочем, в громкие рыдания это не развивается. Зик соглашается, что он дурак и ничего не знает о призраках, Эрен успокаивается так же быстро, как расстроился, вытирает лицо краем футболки, а потом притаскивает книгу – «От тираннозавра к петуху». Её он и вручает Зику: – Почитай мне! – Ты сам не умеешь? – Умею, но мне нравится, когда мне читают, – тоном, не терпящим возражений, заявляет Эрен. Зику приходится надеть очки обратно – без них буквы плывут. Открыв книгу на случайной странице, он разворачивает её так, чтобы Эрен мог водить пальцами по картинкам, начиная читать вслух: – …после долгих исследований и бесконечных дискуссий палеонтологи установили, что ближайший ныне живущий родственник наводящего страх тираннозавра – не крокодил, не ящерица, а именно курица. – А кто такие палеонтологи? – перебивает его Эрен. – Они изучают динозавров и вообще, как жил мир, пока не появился человек. – Ого! Я хочу быть палеонтологом! На это Зик только разводит руками, усмехаясь. Как угодно. Палеонтологом или ещё кем – в шесть лет он мечтал стать астронавтом и открывать новые планеты, а через неделю решил, что ему больше понравится лечить животных и работать в зоопарке. Читать вслух оказывается сложнее: Зик не любит это с детства, часто запинается, кашляя, и облизывает мгновенно высохшие губы, к тому же Эрен часто перебивает, начиная расспрашивать что-то, уточнять незнакомые слова или тыкать пальцами в картинки. Он любознательный и не может сидеть на месте долго: Зику кажется, прошло около получаса, пока они читали, и за это время Эрен успел посидеть рядом слева, посидеть рядом справа, попытаться залезть к Зику на колени, помяв и выронив книгу, а потом забраться на кровать и обнять его со спины. Зику неуютно ощущать чьи-то объятия так долго: Эрен горячо дышит в ухо и иногда шмыгает носом, а ладони, которыми он давит ему на шею, липковатые, но потом Эрен почему-то затихает и успокаивается, и Зик, как ни странно, успокаивается тоже. Его перестаёт волновать тяжесть маленького тела позади себя, он только надеется, что Эрен не будет пускать пузыри слюней ему за шиворот – дети ведь так делают иногда, да? Или Эрен слишком взрослый для такого? – Ого, гигантский ленивец! – Эрен почти визжит ему на ухо, оглушая Зика на несколько секунд. Очевидно, ему нравится всё гигантское. Кивнув, Зик начинает читать абзац про гигантских ленивцев, которых истребили люди, и тут дверь в комнату открывается – стоящая на пороге Карла замирает, снова мягко и радушно улыбаясь. – Ох, Эрен. Ты заставил Зика тебе читать? Он обожает, когда ему читают, – она подходит ближе, и Зик чувствует, как её ладонь, трепавшая Эрена по волосам, задевает и его затылок тоже. Почему-то он резко ощущает себя лишним. Хочется закрыть книгу и уйти из этой комнаты, а лучше – из этого дома. – Он тебя не утомил? – Всё в порядке, – Зик пожимает плечами, опять жмурясь. Карла ему верит, а может, хочет верить – он не знает. Она снова треплет Эрена по голове: – Тётя Марина звонила. Армин спрашивает, пойдёшь ли ты с ним гулять? – Ну… – Эрен отпускает Зика, кубарем скатываясь с кровати, и задумчиво чешет синяк на лбу. – Нет! Не пойду! Я сегодня с Зиком играю! Ой, мам, а ты знала, что курицы это как динозавры? Давай заведём курицу! – Мы поговорим об этом позже. Не докучай Зику, – Карла настолько спокойна, словно идея завести курицу для Эрена абсолютно в порядке вещей. – Зик, если он станет слишком навязчивым или ты устанешь, просто позови меня, ладно? – И ничего я не навязчивый! – возмущается Эрен, глядя вслед уходящей матери. Зик тоже смотрит на Карлу: она выглядит моложе, когда он рассмотрел её ближе. Сколько ей? Кажется, меньше тридцати. Молодая жена, непоседливый сын, дом в пригороде; здесь явно никто не курит и не кричит друг на друга – прошло меньше десяти лет, а у отца как-то всё слишком изменилось. Маме было двадцать семь, когда он ушёл; за несколько недель после она постарела лет на десять, как казалось Зику – он не мог заметить седину в её светлых волосах, но замечал синяки под пустыми, скорбными глазами. От этих мыслей обычно хочется закрыть глаза и уши; странное дело, но Эрен, возящийся рядом с грудой игрушек, отвлекает Зика от этого желания. Книжку читать больше не хочется, а беспорядок вокруг немного угнетает. Зик тянет Эрена за плечо: – Давай соберём все детали от конструктора? Приберёмся тут немного, – лицо Эрена кривится в отвращении, и Зик добавляет: – И заодно построим что-нибудь… Дом для динозавра? – Ты глупый, – фыркает Эрен. – Динозавры живут в лесу! Но построить можно… Не то чтобы Зик себя чувствовал слишком взрослым для такого дерьма – у лего нет возраста, – но факт: он слишком давно в последний раз возился с конструктором. Он старается, чтобы цвета и кубики сочетались, а вот у Эрена другой взгляд: его не пугают дыры в конструкции, образованные детальками разного размера, и кое-где вместо «лего-кирпичиков» он пытается вставить то голову от лего-человечка, то найденную на полу высохшую, с прилипшими пылинками жвачку. Зик чувствует напряжение внутри, когда видит это, но решает придержать замечания при себе. Вероятно, если он скажет Эрену хоть слово против, Эрен засунет окаменелую жвачку ему в нос, а Зик бы предпочёл как-то без этого. Это всё ещё до чёртиков непривычно: Эрен возится с конструктором, пыхтит, когда что-то не получается, непрерывно болтает – рассказывает про школу, про своих друзей Армина и Микасу, про то, как чуть не сломал нос, когда упал с велосипеда, как он назовёт свою динозавро-курицу, когда мама и папа её купят, и кучу, кучу всего. Его лепет полон искреннего желания поделиться всем, что происходит в его маленькой жизни, и, кажется, в ней происходит куда больше впечатляющих вещей, чем в жизни Зика – а может, это он забыл, сколько восторга вызывали у него события его жизни лет в шесть. Зику в ответ не особо-то есть чем похвастаться, но Эрен и не спрашивает. И может, это к лучшему. Зик про себя говорить всё равно не умеет – не с кем было научиться, потому что едва ли это кого-то интересует. Для него и периодические сеансы с психологом – пытка. Что уж говорить о разговорах по душам с шестилетним мальчиком, которого больше увлекают динозавры и лего, чем чужие проблемы? – У меня вон какой домик высокий! Туда точно поместится аргентинозавр, – сооружение, слепленное руками Эрена, выглядит криво и устрашающе, и будь оно реальным, не продержалось бы ни дня. Зик всё-таки замечает влепленную в разноцветные детальки жвачку и усмехается, ощущая, как в груди развязывается узел: – Ты молодец, – он треплет Эрена по волосам, и Эрен взамен кидает в него кусочком лего, но хихикает. Немножко гаденько, к слову, хихикает, потому что секундой спустя он уже валит Зика на пол и пытается пощекотать, только в процессе оказывается, что Эрен и сам щекотки боится, и стоит применить его оружие против него же самого, как тут же поднимает визг и начинает брыкаться. Он вообще очень шумный. И драчливый. И пару раз пытается Зика укусить. Это утомляет, но Зик не чувствует ни раздражения, ни усталости. Скорее им движет интерес: сколько времени уйдёт, чтобы Эрен устал и успокоился? Он похож на непоседливого щенка, которому всё нужно и интересно. Но к моменту, как Эрен пытается померить очки Зика и чуть не ломает их, надежда, что заряд энергии у Эрена хоть иногда кончается, увы, тает. Зик теряется во времени, на самом деле. Он не может сказать, что его слишком увлекает нянчиться с Эреном, но рядом с Эреном он (как ни парадоксально) чувствует спокойствие, словно часть давно заевшей внутри тревоги, грызущей его лёгкие заживо, внезапно отступает. Он зависает, слушая детскую болтовню: словно шумовая завеса, она не позволяет мыслям Зика атаковать его. Это отвлекает настолько, что он даже не замечает, когда телефон в кармане толстовки вибрирует, напоминая о себе: это Том; пишет, всё ли у Зика в порядке – Зик жаловался ему о желании отца увидеться, и спрашивал, стоит ли соглашаться; Том сказал, что решать только ему – и сейчас Зик не жалеет, что всё-таки поехал. «Всё ок», отвечает он. Том спрашивает, нужно ли его забрать. Зику неловко, что он так возится с ним: часто подвозит после поздних тренировок, например, хотя живут они совсем в разных районах: Том – на той же улице, где осталась стоять и пылиться старая квартира мамы, Зик – в получасе езды на юг. Он в состоянии добраться сам, конечно, и не хочет его напрягать, поэтому так и пишет, а ответа не получает. Это вынуждает вспыхнуть слабое чувство вины: Том так добр к нему, а Зик словно этого не ценит – а ведь даже родной отец никогда так хорошо к нему не относился. – А у тебя есть любимая игрушка? – Эрен залезает к нему на плечи, пытаясь заглянуть в экран телефона, и Зик поспешно закрывает сообщение, не позволяя Эрену не прочитать ни слова. Опять горячее сопение на ухо, у Зика от этого кружится голова, но спрятаться в капюшоне от Эрена всё равно ведь не выйдет, так? – Я… – «я достаточно взрослый для такого», думает Зик. Потом он думает о потрёпанной плюшевой мартышке, которую оставил в старой квартире матери, на её кровати – он не знает, почему именно там, но ему показалось это правильным. – Была. Обезьянка. – Ты её потерял? – Нет, я… – Не волнуйся, если ты потерял обезьянку, я тебе могу дать свою, – Эрен спрыгивает с кровати, и через пару минут рытья в большой горе игрушек в углу достаёт обезьянку бежевого цвета с большими фиолетовыми глазами. Зик даже не уверен, что обезьяны такой расцветки существуют, но это же игрушка, верно? Они бывают и розовые, и зелёные, и, наверное, в разноцветный горох. Эрен садится перед ним и толкает обезьянку вперёд, надувая щёки: – Вот! Это Диди! Она любит чизбургеры и смотреть шоу про дельфинов! – Ох, Диди, – Зик не уверен, нужно ли ему взять обезьянку, но Эрен буквально толкает игрушку ему в руки: – Возьми! Но не навсегда. Потом вернёшь, когда найдёшь свою обезьянку, понял? – он ещё сильнее надувает щёки и даже краснеет то ли от усердия, то ли от своей небывалой (это явно) щедрости. – Понял, – Зик прижимает к себе Диди; она маленькая и лёгкая, и её круглые фиолетовые глаза смотрят на него с почти таким же недоверием, как у Эрена, когда они увиделись впервые несколько часов назад. Не сразу Зик понимает, что улыбается, мягко и глупо, и ему приходится закусить губу, потому что внутри что-то теснит и сжимается; не сразу Зик понимает, что так же мягко и глупо гладит обезьянку по пушистой голове, пока Эрен отвлёкся на другие игрушки. Его брат. Его младший брат. Подарил (ладно, дал «не навсегда») ему игрушку. Зик хихикает, и осекается, потому что такое состояние для него непривычно – когда он вообще, господи, хихикал в последний раз? Он так и сидит с обезьянкой в руках, а Эрен показывает ему свои книжки (естественно, большая часть из них тоже про динозавров), когда заходит отец. Первое желание Зика, когда он слышит собственное имя, произнесённое привычно громко и отрывисто – откинуть игрушку прочь. Но он наоборот, сжимает мягкий искусственный мех в пальцах, поднимая на отца взгляд. – Зик, – повторяет отец. – Я отвезу тебя домой, пойдём. Это звучит как «с тебя хватит», это звучит как «больше ты здесь не нужен». Зик кивает – если в его груди и разгорается разочарование, то оно настолько привычное, что ему почти не больно. Зато этим недоволен Эрен. Его визг оглушительнее всех его визгов за сегодня, Зик не успевает даже заметить, когда это он успел схватить плюшевую акулу и бросить в отца, но тот даже не реагирует, а вот Эрен моментально начинает рыдать: – Я не хочу! – следующим в отца летит один из динозавров. – Не хочу! Не хочу, не хочу, не хочу! Он кричит так сильно, что у Зика звенит в ушах. Поначалу ему кажется, это очередное детское «покричи, чтобы добиться своего», но потом Эрен начинает всхлипывать и беззвучно трястись, и лезет к нему, обнимая так сильно за шею, что Зику нечем дышать, и… Так странно: Эрен не хочет, чтобы он уходил? На крики прибегает Карла, чуточку более взволнованная, чем до этого, и вместе с Зиком они пытаются успокоить Эрена, пока отец стоит в дверях, скрестив руки. – Можно Зик останется? Ну мам! Я не хочу, чтобы он уходил! – Эрен икает после каждого слова, и неуверенные замечания Карлы, что у Зика есть свой дом, и ему нужно вернуться, тонут в его всхлипах. Отодвинув женщину, Зик обнимает Эрена сам – не так тесно, чтобы тот начал задыхаться, но достаточно, чтобы его слёзы тут же промочили ему толстовку. «Перестань рыдать, развылся тут, как девчонка», – зудит в голове старое воспоминание; голос отца в нём скрипучий и резкий. – Эй, тише ты, – Зик гладит вихрастую макушку, понимая, что понятия не имеет, как успокаивать рыдающих шестилеток. – Я ещё приеду, хочешь? Или вот… На игру ко мне приходи, хорошо? А после игры мы с тобой купим какую-нибудь новую книжку про динозавров. Или сходим в палеонтологический музей. Ты был в палеонтологическом музее, Эрен? Нет? Вот вместе и сходим. Эрен оглушительно шмыгает носом, затягивая сопли внутрь, и смотрит на него покрасневшими от слёз глазами, настолько несчастными, что у Зика выдержать этот взгляд не получается. Эрен кивает, опять всхлипывает, и бормочет: – Хорошо. Ты только ещё приезжай, и верни обезьянку. Он отказывается слезать с рук Зика до тех пор, пока они не спускаются к двери, и там, уже у выхода из дома, пытается немного поверещать снова. Только у машины Зику удаётся кое-как пересадить хнычущего Эрена на руки Карле; та виновато улыбается и гладит сына по волосам. Потом Эрен машет ему ладошкой и громко вопит, чтобы Зик не обижал Диди, и Зику приходится поклясться честью, что с ней всё будет в порядке. В машине он молча сжимает игрушку, перебирая пальцами мех. Отец то и дело косится с осуждением, но Зику плевать. Они едут обратно без единого звука, от чего дорога кажется невыносимой и долгой. В другой обстановке Зик ощущал бы себя ужасно, но ладони ему греет искусственный мех на животике Диди, и он улыбается, думая, что у него ведь теперь есть младший брат. И он обещал ему сходить в палеонтологический музей. И Зик обязательно вернёт ему обезьянку, купит мороженое и сколько угодно игрушечных динозавров, чтобы комната Эрена ещё сильнее погрязла в этом игрушечном хаосе. – Мне от тебя ничего не нужно, – говорит он отцу, когда машина останавливается перед домом бабушки и дедушки. Горит окно на кухне, и Зик представляет, что бабушка его ждёт, наверняка уже с чаем и яблочным пирогом. Нужно будет ещё Тому написать, сказать, что всё хорошо. И почитать расписание палеонтологического музея. – Я даже видеться с тобой не хочу. Но могу я иногда видеть Эрена? Он… Он хороший ребёнок. Он его младший брат. – Конечно, – кивает отец. – Когда угодно. Зик улыбается – но не отцу. И он, наверное, впервые за долгое время чувствует, что счастлив.