***
Я лежал в первом часу ночи на диване в доме Фрэнсиса и потягивал незамысловатый коктейль, состоящий из виски, льда и колы. Ветки дуба методично били в стекло, и я дергал ступней в такт, отсчитывая количество глотков, оставшихся мне до момента, когда мой взгляд упрется в толстое донышко стакана. Я представлял наперед, как прерву свою грустную перекличку со стариной Сократом (такое имя дал дубу Генри), и буду вынужден предстать перед выбором: подняться наверх или уснуть тут. О продолжении банкета не могло быть и речи — мой мутный взгляд упёрся в потолок, и я едва мог бороться с ускользающим сознанием, не желая окончательно погружаться в забытие, но при этом стремясь быть как можно менее трезвым; я со смехом вспомнил, что на последний стакан колы не хватило. Время шло, стакан опустел, моя голова тоже. Дуб продолжал стучать, ритмично и успокаивающе, я же совсем сбился, и затих, вжавшись в обивку дивана. Мне вдруг стало совсем не весело — тени от веток теперь казались враждебными, комната чересчур большой и неуютной, а я, ещё секунду назад бывший на вершине мира, теперь стал маленьким и жалким. Я прикрыл глаза, но не смог избежать повторения событий в ущелье; они словно пленка перематывались снова и снова, и голова кружилась, и пол качался, и подо мной будто бы ничего не было, и ничто меня не держало, также, как и не держало Банни Коркорана, когда он полетел вниз, навстречу своей смерти. Смерти, которой в итоге так и не случилось. Банни Коркоран выжил, и ни у кого из нас не хватило смелости спустившись вниз его добить. Я моргнул. Банни был там, внизу. Лежал, скрутившись, и не мог позволить себе ничего кроме того, что мы приносили ему поесть, не мог позволить себе кричать, и даже попытаться выбраться наружу — дверь в подвал была плотно закрыта на ключ и навесной замок. Да и сам Банни, как бы это ни было странно, никуда выбираться не хотел. Он проявлял исключительное послушание и покорность, проистекающее, как думал я, из страха и шока, и как думал Генри, из обиды и здравомыслия. Генри вообще был единственным, кто остался таким же холодным и неприступным, каким и был до момента неудачного падения. Словно ничего не колыхнулось в его душе, будто камень, по моему мнению размером с хороший такой метеорит, прилетевший в озеро его душевного спокойствия своим падением мало того, что не потревожил водную гладь, так еще и разбился о нее с оглушительным треском, словно это и не вода была вовсе, а сталь. Фрэнсис, как и я, страдал от галлюцинаций, что в ночных кошмарных снах, что наяву. Особенно это было тяжело, когда подходила его очередь спускаться в подвал. Он методично и долго готовился, подбирал правильное выражение лица и тон, сооружал на подносе вкусные и простые блюда из тех, что Банни особенно любил, и все равно к моменту, когда все, что оставалось, это преодолеть ступеньки и провернуть ручку уже открытой двери, Фрэнсис замирал, словно почуявший опасность напуганный лис. Близнецы реагировали проще. Рядом с ними я даже мог забыться на пару мгновений, окунувшись в ауру безмятежности и старых добрых дней, настолько легко было рядом с ними. Камилла с ее искрящимися на солнце волосами, и влажно блестящим жарким взглядом глаз, которые казалось были обращены только ко мне, хоть я и понимал, что это все лишь желаемая для меня правда… И Чарльз, такой же веселый и добродушный, очаровывающий своими улыбками и шутками, своими ежеминутными предложениями переключиться на что-то, что помогло бы разбавить возникающую иногда тишину. Я просто не хотел замечать, что они никогда не остаются наедине, и шум, легкий как вуаль, никогда не покидает их двоих, защищая их сознания от разрушительного воздействия самого присутствия Банни Коркорана этажами ниже. Вспоминая сейчас, я вижу все так, словно это было вчера — стиснутые пальцы и зубы, нервное жевание перекусов и выросшее количество алкоголя на тумбочке Чарльза. Камилла, тщательно разглядывающая потолок, словно взгляд был ее перьевой ручкой, а лепнина далеко вверху стала чистым листом бумаги. Я смотрел, но видел лишь себя и свои переживания, свое недовольство на черствого, пугающего своей расчетливостью Генри, отвлекался на нервно скулящего Фрэнсиса, и делал передышку в обществе близнецов, пока не подходила моя очередь спускаться вниз. Я считал ступеньки в подвале, разглядывая солнечные блики, бегающие по стенам, и думал о чем-то весьма трагичном и претенциозном: вот он, я, Харон, который перевозит души мертвых, вынужден оставить свой благородный пост, ради менее благородной цели — приставлен стражем для самого опасного из своих заключенных, чей затаенный потенциал не разглядел в момент, когда его нога ступила на мою ладью из костей смертных. Фрнэсис мог быть с одинаковой долей вероятности как узником, так и одним из законных обитателей этого подземного царства. Я спускался в Ад, а он мог быть там всегда, и судя по всему ни капли не жалеть об этом — огонь его волос сплетался с языками пламени Тартара, и закручивался вверх, отвлекая меня в сторону лирических размышлений. Чарльзу я сразу же вручил роль игривого и быстрого Комоса, бога излишества, бога чрезмерного пьянства; сына и спутника того самого Диониса, думать о котором без злой усмешки я не мог. Возможно с моей стороны было излишне жестоко даже в мечтах вспоминать о роковом недостатке Чарльза. Генри, думал я не без зависти, был бы Аидом, отрешенным, мрачным, но несомненно божественным моим повелителем (здесь я обычно спотыкался, цепляясь за стену, невольно краснея от странности моих мыслей), а Камилла… Я вздохнул, проворачивая ручку подвала, и готовясь снова столкнуться лицом к лицу с причиной своих ночных-дневных кошмаров. Солнечный луч, отскочивший от светлой стены попал ровно в центр прозрачной стекляшки вставленной в ручку, и рассеялся на сотни золотистых нитей, на миг ослепив меня. Они напоминали о придуманной мной красивой сказке моего детства, об апельсиновых рощах, купающихся в закатном солнце, о смехе, такой же золотой Калифорнийской молодежи, к которой принадлежал и фальшивый я. Мои пальцы смахнули их, обернулись, сжались в кулак, я представил, что сжимаю прядь чужих волос. А Камилла была бы Персефоной, несомненно.Часть 1
30 августа 2021 г. в 19:52
— Знаешь, Ричард — Генри потер переносицу кончиками пальцев, крутя в другой руке не зажженную сигарету — Ты единственный, на кого он смотрит более менее спокойно.
Я недоверчиво уставился на него, от усталости не став скрывать свои эмоции. Генри улыбнулся, заметив выражение на моем лице.
— По крайней мере, он не пытается врезать тебе.
Чарльз, до этого мрачно смотрящий в окно повернулся, и так и не решив на кого ему хватает сил смотреть, теперь сверлил взглядом стену между мной с Генри.
— Я думаю это потому что он не до конца осознал, чью сторону ты принял, — и не дав мне вставить слово, Генри продолжил, — посуди сам, в его голове все выглядит довольно странно: вот он спустя не один день молчания выбалтывает тебе нашу историю, а уже через пару дней натыкается на всех нас, вместе, в лесу.
— Он не видел, общались ли мы с тобой до этого, как и не знал твою точную реакцию, — и закончил немного тише, — Тем более учитывая его изначальное отношение к тебе.
Он замолчал, не переставая крутить в пальцах мятную конфету от горла. Она привлекла мой взгляд к себе словно магнит. Мордашка на порванной упаковке давилась отчаянным кашлем и напомнила мне о моем больном горле. Затем — о горле Банни.
С ним, по идее, все было в порядке. По крайней мере так сказал Фрэнсис, перед тем как Банни попытался прокусить тому руку. С горлом было все в порядке, но говорить он не мог. Не объяснял ситуацию ни лёгкий ушиб шеи, ни прокушенный язык — хотя бы часть его была на месте, и мы посчитали потерю незначительной.
Но Банни не говорил, и наше мнение по этому поводу совпадало. Мы считали это благом, неожиданным подарком в нашей ужасной ситуации.
— А ты не думал, что все может быть как раз наоборот? — Чарльз зло дернул плечом, но остался стоять на месте, слушая. Я продолжил:
— Твои слова работают и в сторону теории о том, что он ненавидит меня даже больше вас. Потому что разочарован моим выбором в вашу пользу.
Я перехватил взгляд — глаза бегают по комнате в поисках спасительного стакана виски, с виду абсолютно не заинтересованные в разговоре. В менее отчаянном положении я бы посчитал свои слова откровенно грубой попыткой перескочить на довольно щекотливую для меня тему — тему моего положения в компании, которое я считал, чувствовал, крайне шатким.
Но задеть, или хотя бы впечатлить Чарльза оказалось провальной идеей с самого начала. Он продолжил смотреть в стену с таким же выражением на лице, и я снова вернулся к Генри, прекрасно понимая, что на нем ни одна из моих уловок точно не сработает.
Ни один человек в мире не был рожден для того, чтобы сводить других с ума. Но думая о Генри, я понимаю, что именно такие мысли он во мне и сеял. Даже в мгновения, когда я взлетал над ним на воображаемый пьедестал, чувство безысходности, его настоящий давящий авторитет не покидали меня ни на секунду. Глупо было даже думать, что неудачная попытка убийства сможет заставить меня испытывать к нему страх или презрение.
Ещё минуту назад я был готов опровергнуть эти слова, доказать, что я ненавижу каждого в этой комнате, каждого в этом доме. Но это было лишь из-за того, что я перестал смотреть ему в глаза. Я разорвал зрительный контакт, который и был самой большой и странной ловушкой во всем его образе. Глупо было думать, но я думал, и собственный цинизм всей своей неприглядной правдой душил меня. А образ Генри тем временем приобретал ту самую непорочность и непричастность, которые он, я уверен, планировал задействовать в случае смерти Банни.
Милый старый Банни, с которым никто не знал, что делать, и некуда его было пристроить.
Камилла и Чарльз встретились со мной около входа в подвал, и мы обменялись взглядами. Мой говорил о том, как я не хочу туда спускаться, их — как они не хотят там оставаться. Но стоило кому-то из нас моргнуть, как перед нашими глазами представала картина из ущелья: мокрый снег, нелепые попытки цепляться за жизнь, черный прямоугольник пальто Генри, который заслонил мне испуганное напряженное лицо Банни. На этом мой легкий, почти невинный кошмар прекращался, и я открывал глаза, чтобы через долю секунды снова в него погрузиться. Близнецы моргнули, моргнул и я.
Каждый из нас справлялся с этими образами с разной степенью успешности. Я, по своему скромному мнению, был подвержен терзаниям меньше всего, если исключить из уравнения Генри. Генри исключать себя был пока не намерен.
Я вдруг сильно разозлился и пнул дверь, ведущую в подвал. Злость захлестнула меня, закружила своим тягучим потоком, и я за секунду спустился вниз, и не задумываясь со всего размаху хлопнул выключателем. Лицо Генри, маячившее передо мной рассеялось, как и темнота. Слабый треск, запах затхлости и неопрятные груды мусора, раскиданные по всему помещению прыгнули на меня, застав врасплох.
Банни обнаруживается за шкафом, плотно прижатый между ним и стеной; свернувшись в клубок он дремал, видимо утомленный попытками близнецов его растормошить, или своими попытками выцарапать кому-нибудь из них глаза. Дремал, но стоило мне приблизиться на расстояние вытянутой руки, как мне стало ясно, что он не закрывал глаза уже очень-очень давно — кожа на лице побелела и натянулась, под глазами засели пугающие темные пятна, а сами глаза медленно перекатывались в глазницах, практически не заметные из-за красноты, позволяющей им слиться с такими же красными набухшими веками.
Я открыл рот, уже готовый позвать его, но передумал, и продолжил стоять, молча глядя на него. Не сказать, чтобы меня охватила жалость — некое противное чувство, с дурным привкусом во рту сжимало мне грудь, и давило на плечи, — скорее я был все еще под впечатлением от произошедшего, и не до конца владел собой. Я был сонный, злой, уставший от вранья еще задолго до того, как оно должно было начаться — по прикидкам Генри уже через два дня нам предстояло начать играть роли обеспокоенных несведущих друзей — и потому был в полном беспорядке.
Пальцы рук сжались сами по себе, и мне пришлось подождать минуту, разглядывая костлявые плечи, проглядывающие через огромный желтый дождевик, грязные щиколотки, костяшки на побелевших пальцах, и судорожные вздохи человека, которого я… мы, в своих мыслях уже списали со счетов.
Но сколько бы я не моргал, Банни не исчезал. Все также зажатый между шкафом и стеной, все также молчалив и пугающе равнодушен к своей судьбе. Я склонился над ним, и осторожно потянул за его рукав, избегая касаться кожи.
Банни дернулся, на секунду перестав раскачиваться и мелко дрожать, и я уже было подумал, что он наброситься на меня прямо сейчас — он впервые за все время обернулся и посмотрел прямо мне в лицо своими черными провалами вместо глаз. Зрачки словно заняли все место, не оставив и намека на радужку, брови свела судорога, оставив на его и так малоприятном для меня лице подобие жалостливой гримасы. Я отшатнулся от него как от прокаженного, в последнюю секунду успев отдернуть руку. Банни так и замер с растопыренными пальцами в воздухе, сжав губы и сипло дыша, глаза его снова закатились и он рухнул обратно в свое убежище, не сказав мне и слова.