нам не взять ни минуты взаймы.

Курапика на мгновение задержалась на тротуаре, оглянулась по сторонам и в спешке зашагала в направлении места встречи, стуча каблуками по мокрой после дождя мостовой. Огни Йоркшина приветливо улыбались ей с многочисленных светящихся билбордов, с каждой улицы и с каждого цветочного прилавка. Этот город встречал её с распростёртыми объятиями всякий раз, когда Курута, в спешке собрав чемодан и кутаясь в пропахший дымом бежевый тренч, покупала билет на самую ближнюю дату. Йоркшин любил её - она же в свою очередь принимала его как должное с выдержанным холодным дружелюбием. Этой осенью сценарий оставался неизменным. На сей раз ежегодный съезд литераторов было решено провести первого сентября - причём точную дату удостоились сообщить всего за неделю до самого съезда. Ей никогда не нравились сборы впопыхах - все эти никому не нужные лишние мороки, сваленные в одну беспорядочную кучу платья и блузки, бельё, лекарства и тюбики с косметикой. Не нравились ей и торопливо рассованные по карманам купюры и связки ключей, сладкий запах освежителя в такси, промозглое ожидание на вокзале и попытки наскоро забронировать номер в гостинице. Курапике, сколько она себя помнила, всегда были по душе конкретика, планирование и ясность, но жизнь нещадно диктовала свои правила. Она остановилась и, достав из кармана пальто телефон, повторно пробежалась взглядом по прыгающим буквам на экране. «В полчетвёртого в кофейне - ты знаешь, в какой. Буду ждать». Хмыкнув (почему-то в том, что ждать сегодня придётся только ей, сомнений не возникало), Курапика поправила растрепавшиеся волосы и свернула за угол, пряча лицо в плену воротника от сырого осеннего ветра. Сентябрь здесь никогда не был тёплым - и именно таким она его запомнила: щедрым на ливни, хмурым и пасмурным, со щепоткой неизбежной осенней меланхолии. Йоркшин после Франции казался ей нестерпимо чужим. Он душил её, сколько она ни пыталась вырваться из этих объятий дождливой духоты. Последний поворот. Сердце забилось быстрее в такт шагам, и на долю секунды желудок скрутило импульсом. «А может, уйти?» Просто взять и уйти. Развернуться на каблуках и сделать вид, будто её нигде не ждут, будто никогда нигде не ждали. Притвориться, словно и нет никакой Курапики - нет никакой выдающейся писательницы, авторки десятков непревзойдённых романов, бестселлеров на полках книжных магазинов и хитов мировой литературы (европейской, по крайней мере, точно). Нет и не было никакой всеобщей любимицы. Просто сбежать. «Нет», - одёрнула себя Курапика. Бежать она не собиралась. Шаг, другой - влажная брусчатка перекатывается под подошвами. Шаг - в последний раз они виделись три года назад, в три тридцать, в кофейне на углу. Шаг, ещё один - внутренности делают кульбит. Ей кажется, что тучи над головой сгущаются, а ветер усиливается - шаг, шаг, шаг… В этот раз она не будет бежать. В этот раз ей некуда. - Я уж подумал, ты не придёшь. - И тебе не хворать, - она пропустила незатейливое замечание мимо ушей, лишь демонстративно выпрямившись и поджав губы. Плетёное кресло едва слышно скрипнуло, прогнувшись под весом тонкого тела, но скрип этот тут же утонул, смешавшись с гулом проезжающих мимо машин и пустой болтовни. Устроившись в кресле и закончив тщательно разглаживать несуществующие складки на пальто, Курапика подняла взгляд. На стеклянном кофейном столике возвышались две чашки капучино, рядом стояла ничем не примечательная керамическая пепельница и лежал коричневый кожаный бумажник. И проклятый букет проклятых винно-красных георгинов. - Ты не слишком жалуешь цветы, знаю, - он коротко усмехнулся, - можешь злиться, но я увидел их и не мог не… - Куроро прервался на полуслове, и черты лица его смягчились. - Чёрт, ты выглядишь просто великолепно. - Благодарю, - сухо отрезала она. Немного жёстче, чем следовало. - Надо же, ты даже не забыл, какой кофе я пью, - и кивком указала на чашки. - Такое разве забудешь, - вновь смешок. Он сделал глоток из своей чашки и нервно забарабанил пальцами по прозрачной поверхности, делая вид, что увлечённо разглядывает капли дождя на выразительно алеющих цветах. В последний раз он смотрел на неё вот так - не через пожелтевшую призму фотокарточек, не с обложек журналов или громких анонсов интервью - седьмого сентября две тысячи восемнадцатого года. Седьмого сентября две тысячи восемнадцатого года он не знал, куда себя девать, куда идти и что делать. Седьмого сентября он, казалось, в последний раз проводил её на поезд и в первый раз пил в глухом одиночестве. Прошло три чёртовых года, а рядом с ней он до сих пор не мог подобрать нужных слов. Она была слишком хороша для него тогда - и оставалась такой до сих пор. Куроро поймал себя на мысли, что никогда не был её достоин. - Как дела с работой? - он наконец решился заговорить. - Ещё пишешь? - Как видишь, да, пишу, - она неопределённо мотнула головой и расправила плечи, - иначе меня бы здесь не было. А ты, - Курапика подняла глаза в попытках установить какой-никакой зрительный контакт, - по-прежнему работаешь в своей вшивой конторке? - И ничего она не вшивая, - он изобразил обиду. - Значит, я права, - в мягком шелковистом голосе звучали колкие нотки непринуждённого довольства собой. Куроро ненавидел тот факт, что она всегда была права. - Нет, вы только взгляните, - она не умолкала, - Куроро Люцифер, великолепный поэт и пианист с большим потенциалом, четвёртый год не может уволиться с работы, на которой за месяц получает меньше, чем я за одно-единственное интервью, - на остром белом лице победно сияла полуулыбка. - Ты невыносима, - не в силах оказать сопротивление, он тоже улыбнулся. Снова разряженное молчание. Снова наэлектризованный, пахнущий грозой и озоновой свежестью воздух. Тишина. - Мачи рассказывала, что ты всё ещё один, - она говорит это будто бы между прочим - как простую констатацию факта, как единственную неоспоримую истину. - С каких это пор ты общаешься с Мачи? - он нахмурил брови, и Курапика невольно заметила, как напряглись сцепленные в замок пальцы. - С таких, - невозмутимо, резко и до неприличия холодно. Куроро ощутил, как в районе рёбер болезненно кольнуло, - уж кому-кому, но не тебе удивляться спонтанности знакомств. - А ты всё ещё со своим? - он поспешил перевести тему. - Как же его… - С Леорио? - утончила она. Как бы между прочим. Куроро скривился и согласно кивнул, - Мы не списывались с прошлого января. Он всё звал меня замуж, - Курапика фыркнула и картинно закатила глаза, - видите ли, семью ему хочется. Стабильность, быт. А это… - Не для тебя, - оборвал её Куроро, - я знаю. - Именно. Для кого-то другого, но не для меня, - она допила, облизнув напоследок накрашенные губы. Вытащила из сумочки пачку сигарет, блеснула в воздухе синим огоньком зажигалки и закурила. Украдкой пробравшееся в уголок сознания озарение всё никак не желало отступать, отметая прочь всю былую собранность и благоразумие. Куроро был влюблён. До беспамятства влюблён в эти тонкие губы, в эту прохладную отстранённую ухмылку. Он был влюблён в каждую её привычку, в каждую черту фарфорового лица и шелест атласной блузки. Влюблён в запах тяжёлого вишнёвого дыма и духов, в пушистые волосы цвета спелой пшеницы. В её потёртую фотографию в своём бумажнике и в её настоящую. Влюблён в её прозу, в её стихи, в тонкие девичьи руки и высокие скулы. Он был влюблён в её возмутительную наглость, в её счастье, влюблён в её грусть и её гнев. Он был влюблён до сих пор. С того момента, как проводил её на поезд, казалось бы, в последний раз. - Ты свободна сегодня вечером? Курапика, сколько она себя помнила, всегда выбирала в пользу конкретики, планирования и ясности, однако в этот раз судьба снова внесла свои коррективы. Она всегда отдавала себе отчёт и никогда не позволяла иррациональному брать верх над рациональным. Её разум был совершенно и несомненно трезв, когда она с жаждой целовала пересохшие губы - такие забытые и такие невыносимо-родные, что кожу жгло остротой осознания. Она была верна себе, когда обнажалась перед ним, когда её бархатные ладони скользили по его груди. Курапика Курута всегда оставалась верна себе. Не желая расставаться с теплом одеяла, она небрежно набросила на плечи безбожно смятую белую рубашку и снова потянулась к оставленной на прикроватной тумбочке начатой пачке чапмана. «Негоже девушке курить» - сказал бы сейчас Леорио. Да и чёрт с ним, с Леорио. - Вы только посмотрите, - она прислонилась спиной к стеклу, сжимая бледные пальцы на дверной ручке балкона, - Куроро Люцифер, простой офисный работник, занялся сексом со знаменитостью. И не совестно ведь. - Знаешь, иногда я тебя не выношу. - Взаимно, - бросила она и растворилась в непроглядной балконной темноте, захлопнув дверь и оставив после себя едва уловимый шлейф вишни, сандала и табака. Курапика Курута всегда оставалась верна себе.