Nach der Ebbe kommt die Flut

Я падаю прежде, чем успеваю услышать разрыв, и клубы земли вздымаются передо мной, как морские волны. Я падаю, пытаясь зарыться глубже в мягкую жирную землю. Едва различая звуки и зажмурившись, я проползаю пару метров вперед и вправо и выпрямляюсь за каменной стеной блиндажа, подогнув под себя ноги, и только теперь могу как следует вдохнуть, оплевываясь землей. Небо здесь темное, вечернее, со всполохами красных сигнальных ракет. Низко гудят артиллерийские расчеты и позади, и впереди, деревьев в округе почти нет, только голая уродливая земля. У противоположной стены сидит солдат моей дивизии, но я его не знаю или не узнаю. На его щеке красуется глубокий порез, кровь стекает по желтовато-бледной лоснящейся от пота коже к подбородку, срываясь вниз и пачкая китель. Отвратительное выражение застыло на его лице: глаза выпучены, рот искривился, словно в рвотном позыве. Я непроизвольно морщусь, потягивая носом запах крови и черноземной гнили. Слева вновь бухает снаряд. Земля дрожит. Сплевывая и перекидывая винтовку на другое плечо, я делаю движение вперед, ухватывая его за рукав. «В атаку! - я ору ему прямо в лицо, не жалея голоса, так, что капельки слюны остаются на его щеках, и он выглядит еще более напуганным. - Что, в штаны наложил? В атаку!». Как следует тряхнув его, я тяну его за китель назад, выглядывая за край стены блиндажа, испещренной следами от пуль и осколков. Каска съехала на глаза и закрывает мне обзор, но все-таки я различаю избуравленную, обгорелую землю, белыми струпьями на ней проступают каски, ранцы, пустые коробки от противогазов и гильзы, кое-где вместе с пулеметными лентами. Есть так же развороченные черпаки, кастрюли и доски - должно быть, снаряд попал в походную кухню - и, конечно, трупы. Их тут много, они лежат поодиночке, а иногда, если пулеметчик был особенно хорош, и вповалку, так, что никакими силами нельзя отличить одно тело от другого. Я едва успеваю отпрянуть назад, за стену, как блиндаж глухо стонет и начинает дрожать. Земля и осколки щебня сыплются на нас и сверху, и слева, словно мы попали в песчаную бурю, солдат вскрикивает и вырывает свою руку из моей. Он плюхается на живот и ползет в сторону от линии огня, загребая руками землю, как заправский пловец воду. «Куда?! - реву я, силясь заглушить разрывающиеся снаряды. - Вернись, вернись!». Но, конечно, он не вернется. «Сукин сын», - выдавливаю я сквозь зубы, зажимая свою левую руку чуть ниже плеча. Китель там потемнел и намок, похоже, осколком меня все же задело, но и только. Плотнее обхватив приклад, я рывком выскакиваю из-за стены, пробегая вперед и вновь падая, передо мной небольшая насыпь и выкорчеванное дерево - они меня укрывают. Я прочищаю горло и кладу приклад на одну из обожженных веток. Рука болит, и нести винтовку тяжело, поэтому я в полной мере наслаждаюсь каждой секундой выигранного отдыха. Выждав еще несколько мгновений, я поднимаюсь, и в единственный крошечный момент перед моими глазами яркая вспышка, потом темнота, и я падаю, как подрубленный. Кто-то кричит. Меня накрывает землей. Я вижу дом в белой штукатурке, и свет, и свою постель. Я просыпаюсь. Кто-то стучит в дверь моей комнаты. Такое надоедливое, размеренное постукивание, это может быть только мой ненаглядный братец. В исступлении я смотрю на свои ноги, накрытые белой простынью. Резкие в утреннем свете линии кажутся угловатыми, неестественными в контрасте с четкими прямыми кровати. Сглотнув, я тяну вверх грубую ткань, так, что она оголяет светлую чистую кожу: ни порезов, ни ожогов, ни белесых пеньков костей. Мое горло будто сжимается, выталкивая из глотки громкий стон, и я опрокидываюсь спиной на кровать, накрывая лицо руками. - Брат? - голос Германии из-за двери звучит приглушенно и сдавленно. Он думает, что-то случилось. - Я голый! - ору я, и стук на мгновенье прекращается - я не могу сдержать ухмылки - а затем начинается вновь. За что я люблю Людвига - он всегда готов идти до последнего. Поднимаюсь с кровати в попытке отыскать свои брюки, взгляд быстро царапает зашторенное окно. Свет довольно бледный, снаружи все стопудово серо и убого, как рожа Австрии, и это моего настроения совсем не улучшает. Механически, почти неосознанно, я тут же убираю постель - старая привычка, от которой я так и не сумел избавиться. Моя кровать здесь, в доме брата, кажется мне почти роскошью в сравнении с койкой, которую я занимал в лазарете. Трясу головой, силясь отогнать от себя подобные мысли, и замечаю свои брюки чинно покоящимися на стуле - явно не там, где я их оставлял. Руки совсем не шевелятся, я кое-как натягиваю на себя одежду и плетусь к двери, стараясь не запнуться и не разбить свою драгоценную головушку о какой-нибудь особенно острый угол. - Если у тебя не пятый размер груди и не великолепная задница, - я не хочу тебя видеть, - чуть приоткрываю дверь так, чтобы в щелку разглядеть, как Запад досадливо морщится, это одна из тех редких картин, которые мне никогда не надоедают. - Не мог бы ты поторопиться со сборами? - обыденным тоном интересуется он, кажется, полностью проигнорировав мою фразу. Приставляю руку к подбородку и возвожу глаза к потолку, делая вид, будто всерьез обдумываю вопрос. - Пожалуй, мог бы, - произношу я задумчивым и несколько отрешенным тоном, который берегу специально для таких случаев, иначе шутка приестся. - Если бы и ты мог сменить эту постную рожу на что-то более либеральное, конечно. У нас же теперь республика. Довольный собой, я делаю шаг назад и распахиваю дверь, пропуская брата в комнату. Надо сказать, выражение его лица ничуть не просветлело, напротив, теперь он выглядит так, будто увидел особенно большое пятно на любимой рубашке. Одет он сегодня празднично, хотя и довольно просто: серая пара, которая по теперешним временам должна стоить миллионы, узка ему в плечах, нитки в швах натянуты и жалобно скрипят, когда Запад делает особенно широкие движения руками. С запоздалым удивлением я отмечаю, что больше он отнюдь не жилистый подросток, он взрослый мужчина, трудности закаляют, и вот живое тому подтверждение. Ведь он воевал, и воевал хорошо, если вообще можно сочетать два этих слова друг с другом по отношению к той войне. Он получил Крест, сейчас, впрочем, он его не носит. Стыдно, наверное. - Слушай, Запад, почему бы нам сегодня не остаться дома? - вновь кошусь на окно, невольно дергая плечом. - Дома? - он, кажется, удивлен. - Я думал, тебе нравятся такие собрания. Я чувствую себя уязвленным, непонятно почему. Разумеется, мне нравятся такие собрания, молокососу не мешало бы чаще напоминать, что без меня он ничего в жизни не смыслит и решить не может. А то он, кажется, возомнил себя совсем самостоятельным, забыл уже, как Брагинскому в рот заглядывал и вздумал воплощать его дебильные идеи. Пошел за польской бабой и адвокатишкой. Больше я ему такой ошибки совершить не дам. - Уж больно погода мерзкая - жопу с кровати поднимать совсем не хочется. - Там не холодно, а только пасмурно, - изрекает Запад. Раньше бы он непременно скривился при слове «жопа», теперь - нет. Определенно, мое общество не на пользу его манерам. - Тебе так хочется посмотреть на этого коротышку? Что, за все то время, пока Гинденбург будет лизать ему задницу, не наглядишься? - Ничего еще не решено, - убежденным тоном истинного зануды произносит брат. Уверен, он, так же как и я, понимает, что все решено. Было решено даже еще до того, как начались эти нелепые выборы. Понимает, но ничего не может сделать, и в этом наше главное проклятье. - Мне надо отлить. Поворачиваюсь к нему спиной и выхожу из комнаты. Честно, не имею ни малейшего желания обсуждать сложившуюся ситуацию, все и так слишком хреново. Я чувствую внутри внезапную волну раздражения, она поднимается все выше, наполняя горечью глотку и пощипывая кончик языка. Я словно бы снова вижу перед собой изрытое поле, но только теперь на моем лице противогаз, и я шумно втягиваю ноздрями воздух. Он проходит через респиратор медленно, ему мешают тысячи крохотных частиц фильтра. Желтушный дым стелется по земле и сползает в окоп, накрывает мое плечо, словно мягкая ладонь. Он закручивается у самой земли, опадая и мешаясь с воздухом. Я отпинываю носком сапога кусок битой черепицы и пытаюсь стянуть противогаз, слишком узкая маска намертво прилипла к лицу и теперь ни за что не желает отделяться. Когда мне все-таки удается от нее избавиться, я вдыхаю: воздух на вкус все еще горчит, и мои глаза слезятся. Внезапно, я чувствую резкую боль в висках, голову с затылка будто пробивает тонкая металлическая игла, выходя острием из самой середины моего лба. Глухо застонав и скрючившись, я трясу головой, завитки горчичного газа оплетают мои локти, и я отчаянно хватаю ртом отравленный воздух. Жжение внутри становится нестерпимым, будто мне внутрь, в самые легкие, льется расплавленный свинец, неотвратимо выжигая все мое естество. Опрокидываюсь на спину, царапая ткань кителя, покрывающего мою грудь. В глазах темнеет, жжение поднимается к горлу, и я хриплю, я захлебываюсь слюной и собственной кровью. Перед лицом начищенный пол туалета. Я поднимаюсь с колен, отряхивая штаны, все еще недоверчиво озираюсь по сторонам. Но я действительно здесь, надо мной не гудят турбины, и воздух чистый и прозрачный. Облегченно вздыхаю и приспускаю штаны, опираюсь рукой о стену, нависая над унитазом. Звук струи, ударившей по фарфору, приносит мне странное удовлетворение, и я почти расслаблен. Стряхиваю руку и все-таки подхожу к раковине, чтобы помыть ее - гребаный Людвиг с его гребаной гигиеной. Когда я толкаю дверь туалета, он стоит перед ней, скрестив на груди руки, как будто так и подразумевалось, как будто я хотел, чтобы он пришел следом. Это, конечно, в порядке вещей, раз уж мы теперь живем в одном доме, но немного уединения можно? Хлопаю дверью и отворачиваюсь, направляясь в прихожую, и я уже на полпути, когда он вдруг меня окликает. - Брат? - тихий голос, наполненный чуткостью и состраданием. Меня сейчас стошнит. - Чего тебе, Запад? - Твои приступы продолжаются? - спросил прямо, без обиняков. Что ж, вполне в его духе, и теперь я вижу, что война имела на него и положительное влияние. - О чем ты говоришь? - сверкаю на него глазами, но он и не думает отступать. - После контузии. - Никаких приступов у меня нет! - да, я соврал, но, в самом деле, зачем молокососу знать о них? Знать о том, что я уже поссать не в состоянии без того, чтобы не распластаться на полу и не позвать мамочку? Главное, сделать уверенное выражение лица. Сначала Людвиг ничего не отвечает, только хмурится как-то особенно серьезно. Крошечные морщинки, эти тонкие - не толще росчерка пера - поперечные линии на его переносице сейчас видны особенно ясно, и я сразу вспоминаю тысяча девятьсот четвертый год. Тогда мы были в Юго-Западной Африке. Я вспоминаю его тяжелые издубленные зноем кожаные ботинки, его широкие лодыжки, его руки и его лицо, кажется, такое же серьезное, как и теперь. Я рассказывал ему о Шлиффене, о великой войне, а он слушал, приставив кулак к подбородку, и белые в сравнении с варварским загаром кожи морщины так же проступали на его переносице. Я ожидаю, что Запад что-нибудь скажет, однако он не издает ни звука. Я ожидаю, что он подойдет ко мне, однако он недвижим. Меня всегда раздражала эта его манера, это молчаливое осуждение во взгляде. Зачем он сдерживает себя? Неужели он не видит, что его уважение к моей слабости только больше меня оскорбляет? Почти чувствую, как мое лицо искривляется в уродливой гримасе злости и самодовольства. Я делаю несколько шагов ему навстречу, упирая кулаки в бока, и вызывающе вздергиваю подбородок. - А в чем, собственно, дело? Боишься, что я упаду на землю и стану извиваться, как червяк, прямо посреди речи коротышки? - мой голос грубый и еще более рычащий спросонья. Я вижу, как на его лице начинают ходить желваки, он чуть прищуривает глаза, губы бледнеют. - Прошу тебя, брат, - он делает паузу. Сегодня его удивительно легко вывести из себя. - Помолчи. Он тебе не коротышка. - А тебе он кто? Кайзера прогнали, теперь расхлебываем дерьмо чайной ложкой. - Так было нужно, - он повышает голос, и я слышу стальные нотки, которые мне так нравятся. - Войну выиграть было нужно, вот что. А мы ее проиграли из-за того, что тебе золотой нравится больше белого, - я сплевываю прямо на чистый пол. На долю секунды воцаряется полная тишина, затем он покрывает разделяющее нас расстояние в пару быстрых движений и оказывается передо мной, занося руку для удара. Я чувствую резкую боль в голове, с левой стороны, моя скула словно горит огнем. Как и всегда в такие моменты, Запад совершенно не контролирует свою силу, и я опираюсь ладонью о его грудь, пытаясь оттолкнуть его от себя. Выходит плохо. Он сдавливает мое запястье рукой, так сильно, что у меня мутится в глазах, и я проваливаюсь куда-то назад, в темноту, перед моими глазами вытягивающиеся и слипающиеся вместе тела, открытые рты, красные губы, потная дрожащая кожа, переплетенные ноги, и я теряю чувство реальности. Запад держит меня за подбородок. Занавески на окне то поднимаются, раздуваемые сквозняком, то опускаются снова, тени танцуют на щеках Запада, у него довольно широкое лицо, и его глаза горят. Я словно вышел из своего тела, и я наблюдаю со стороны, как мои руки задирают его рубашку, ткань мягкая, податливая и слегка влажная на ощупь. Приседаю перед ним на колени и провожу языком по линии нижних ребер, посасывая кожу и облизывая ее снова. Запад смотрит на меня сверху вниз, в его глазах удивление, и даже сейчас он не может не хмуриться. Это злит меня еще больше, я поднимаю рукой край его рубашки чуть выше и теперь могу дотянуться до его сосков, обхватывая один губами и больно прикусывая. Он, кажется, окончательно приходит в себя, он отступает на шаг и дергает рубашку вниз. - Думаешь, тебе все позволено? - я не говорю, а выплевываю это, я не готов ему уступить. - Думаешь, можешь стать сильнее меня? Да я тебя создал своими руками! - перехожу на крик, но Запад даже не думает возражать. Он смотрит на меня в немом оцепенении, смотрит, как я корчусь на полу, бесконечно жалкий и уже практически не существующий. Я чувствую агрессию, она смешна и выглядит публичной имитацией приступа жалости к самому себе. Поэтому, когда он все-таки подходит, я выпрямляюсь в полный рост и, обхватывая его лицо, шепчу ему в самое ухо, насилуя эти крошечные барабанные перепонки: - Я еще жив, засранец. Я жив… - его руки оплетают мою спину, большие и горячие. Моя голова тяжелеет, словно наливается свинцом, и от шеи вниз по позвоночнику спускается дрожь, толкая мои бедра вперед, заставляя меня тереться о брата. Ткань быстро нагревается от трения, и я жадно вдыхаю, но воздух как будто не доходит до моих легких. Я откатываюсь плечами назад, и его руки съезжают вниз по моей спине, когда я припечатываю поцелуем его губы, облизывая и прикусывая верхнюю. Я упираюсь коленом в его промежность, проходясь по шее языком, но он слишком упрям, чтобы откинуть голову. Тогда я грубо впиваюсь зубами в тонкую кожу над ключицей и посасываю его Адамово яблоко так, что он рвано дышит, наконец расцепляя руки и отталкивая мое плечо, ясно давая понять, как ему это «нравится». Моя рука нащупывает металлическую застежку его брюк, но я медлю, я хочу увидеть, как изменится выражение его лица. Он нетерпеливо тянется вперед и касается своими губами моих. Это нехороший поцелуй: наши зубы прижимаются к губам всеми неправильными способами, постоянно сталкиваясь, и мне кажется, что я чувствую вкус крови, когда Людвиг неожиданно отрывается и засасывает мою нижнюю губу в рот. Расстегиваю на нем рубашку, я двигаюсь медленно, непозволительно медленно, мои руки будто онемели. В приглушенном свете моя кожа выглядит совсем тонкой и бледной, она сквозит голубизной вен. Людвиг, кажется, тоже это замечает, он беспокойно смотрит на меня и притягивает для еще одного поцелуя, уже не такого нелепого как первый. Провожу ладонью по его груди, кожа лоснится от пота и проскальзывает под моими пальцами, пока он опускает руку на мою задницу и жадно кусает мою шею. Обхватывая рукой его проступающий через натянутую ткань член, я вновь опускаюсь на пол, губы оставляют влажные, тут же покрывающиеся мурашками следы на его животе, и я смотрю на него снизу вверх, стягивая с него штаны вместе с трусами и обдавая член влажным дыханием. Он не просит, не стонет, но его губы раскраснелись и припухли, и он смотрит на меня в ответ таким безумным взглядом, что я моментально вспыхиваю и безо всякого предупреждения беру его в рот. Медленно поднимаюсь языком вверх по всей длине. Одна моя рука крепко держит его бедро, и некоторое время я влажно сосу головку, накрывая ее губами и проходясь кончиком языка по уздечке, прежде чем провести по члену рукой, оттягивая и нагнетая кожу. Он инстинктивно толкается в мою ладонь, зубы плотно сжаты, волосы растрепались. Отдышавшись, я вновь наклоняюсь, убирая руку и принимая в рот так много, как только могу. Головка упирается в стенку моего горла, и я отстраняюсь, сглатывая, а затем круговыми движениями обвожу член языком, сжимая рукой мошонку. Все, что я могу видеть из своего положения, это кожу его живота и то, как вздымается его грудь, когда я беру особенно глубоко. Запад запускает пальцы мне волосы, довольно грубо прижимая мою голову к своему паху, но я не собираюсь дать ему кончить так просто. Облизываю его член в последний раз, прежде чем вытереть рот рукавом, стирая смазку и мою собственную слюну одновременно, мои губы горячие и влажные. Брат недовольно всхрапывает и толкает мою голову обратно, так что мне приходится прикусить кожу на его бедре, чтобы он опомнился. Когда его рука наконец слабеет на моем затылке, я рывком поднимаюсь и теперь осматриваю Запад с ног до головы. На его шее уже начали проступать темнеющие следы моих укусов. Они резко контрастируют с его бледной кожей и волосами, которые теперь закрывают его высокий прямой лоб. Скулы четко очерчены, на его лице, словно против его воли, застыло нуждающееся выражение, губы полуоткрыты. Сейчас он кажется мне настороженным, сосредоточенным, будто он готовится к выпаду и, да, это очень похоже на правду, учитывая создавшееся положение вещей. Мы стоим напротив друг друга опасно близко, мы одинаково вытянулись, как солдаты на параде, и, наверное, это тот редкий момент, когда мы с ним до чертиков похожи. Унимая возбуждение, я пытливо вглядываюсь в лицо Запада, в его позу, одежду, я выискиваю слабые места. Сейчас для меня не может быть ничего важнее, потому что в себе я их нахожу слишком часто. Германия делает движение рукой, я отшатываюсь, перехватывая ее, мои пальцы не могут полностью обхватить его запястье, настолько оно широкое. - Не ты трогаешь меня, - отчетливо произношу я, чувствуя, что руки он не выдергивает, - а я тебя. Запад смотрит на меня в упор, чуть сощурив глаза, он прекрасно понимает, что происходит. Именно поэтому в следующий момент он рывком притягивает меня за пояс и успевает развернуть меня к себе спиной, наклоняя вперед так, что моя спина выгибается, принимая форму виолончели. Не собираюсь сдаваться и дергаю голову назад, но он готов к такому развитию событий, и он успевает отвернуться, но я все же сильно задеваю затылком его подбородок. Он наваливается на меня сверху всем весом и снимает с меня рубашку с такой ловкостью, которой вы никак не могли бы ожидать от коренастого недотепы с большими руками. Пытаюсь вырваться, но он сильнее меня, и все, что мне остается, это стараться толкнуть его локтем в бок в нелепой надежде на то, что это его остановит. Закончив с рубашкой, он принимается за мои брюки, абсолютно немой к моему недовольству. В лучшем случае это похоже на соперничество, в худшем - на гнусную непристойность, и я шиплю сквозь зубы, когда через несколько мгновений его пальцы пробегают по моей тощей груди, спускаются до неглубокой ложбинки моего впалого живота и медленно продвигаются вниз, к моему вставшему члену. Ладонь Запада плавно двигается по нему, вверх и вниз, снизу вверх, плотная ткань ограничивает его движения, и я чувствую, как мои собственные руки начинают дрожать, я невольно толкаюсь бедрами назад. Он реагирует незамедлительно и, пока я кляну себя за проявленную слабость, вынимает руку из моих штанов, нащупывая пуговицу и нетерпеливо проталкивая ее в петлю. Когда Запад расстегивает молнию, он тянет штаны вниз за пояс и затем проделывает то же с моими трусами. Не могу сдержать резкого вздоха, когда его ладонь проходится по моим ягодицам, чуть раздвигая их, и дальше вниз по моему бедру. Это совсем не то, чего я ожидал, и это многим больше того, на что я был готов пойти. Сейчас перед моими глазами будто проясняется, и я вижу нас со стороны, Людвига и себя самого, слабого и жалкого. Мои волосы отросли и теперь висят неаккуратными космами, штаны спущены и покоятся на полу, едва доставая до моих щиколоток. У меня худое нескладное тело, границы мускулов отчетливо видны под тонкой кожей, и кривые ноги. В сравнении со мной Запад кажется удивительно большим. Его плечи теперь шире моих, и я с трудом могу поверить, что когда-то он едва доставал мне до пояса. Я зажмуриваюсь так, что темные пятна ходят перед моими глазами, пока детская надежда на то, что, когда я их открою, все это исчезнет, не умирает. Рукой Запад сжимает основание моего члена, это и больно, и приятно одновременно, и я нетерпеливо дергаю плечом. Запад облизывает свои пальцы и медленно вжимает их внутрь, оба сразу. Он удивительно нежен в своих действиях, шокирующе осторожен, учитывая, что между нами было, и он прекрасно понимает, что это не то, чего я от него хочу. Он очень умен. Запад делает еще одно небольшое движение рукой вперед, всего несколько сантиметров, и, если бы я не был так возбужден, я бы непременно врезал ему по роже. Однако я не имею ни малейшего желания шевелиться, я опускаю голову, подставляя ему выступающие позвонки моей шеи, и он тут же проходится по ним языком, обдавая кожу горячим дыханием. Он не уверен, что ему делать дальше, теперь, когда я уступил, но все же он решает довести начатое до конца. Подносит свою руку к лицу, плюет на раскрытую ладонь и растирает по члену слюну. Я слышу его тяжелое дыхание и вскоре чувствую, как он вынимает свои пальцы и упирается в меня головкой члена. Отшатываюсь назад, и Запад на долю секунды теряет равновесие, а затем ухватывает меня за бедра, заставляя меня чуть приподняться. Я чувствую, как он проталкивается внутрь, не резко, не быстро, но это неприятно, и я вновь дергаюсь. Его рука ни на секунду не покидает мой член, сжимает и тянет, когда он снова двигает бедрами, а потом еще и еще, словно на автомате. Запад меняет темп, не дает мне приспособиться, его рот ловит мои губы, впиваясь в них, засасывая их с такой отчаянной жаждой, разворачивая мою голову под таким немыслимым углом, что я чувствую боль в шее. Я утыкаюсь лбом в стену, бьюсь об нее с каждым новым, более быстрым движением, я зажмуриваюсь, и мне сейчас так хорошо, так чертовски хорошо, пусть это мгновение длится вечно. Когда я вновь открываю глаза, Запад трясет мое плечо, и лицо у него взволнованное. Он полностью одет. Я тоже. Следовательно, не составит особого труда предположить, что здесь только что произошло. - Брат! - он прикасается к моей шее, вглядываясь в мои глаза, и я с удивлением отмечаю, что ладони у него холодные и чуть влажные. - Ты в порядке? Я молчу. Я смотрю на его лицо вблизи. Он раскраснелся, привычно бледные щеки сейчас заливает румянец, ресницы слиплись. Ни следа от укусов на губах. Ни единого пятна на шее. Я опускаю голову и отталкиваю его руку. - Был бы в порядке, если бы ты перестал себя вести, как баба, - я подтягиваю колени к груди и рывком встаю, опираясь рукой на его плечо. Челюсть все еще саднит, и я дотрагиваюсь до нее рукой, опускаю и вновь поднимаю, двигаю вправо и влево. Все это время Запад наблюдает за мной с хмурым видом. Похоже, его не на шутку взволновало мое падение или то, что я мог говорить. Я знаю Запад, я его знаю много чертовых лет, и мне не нужно долго рассуждать, чтобы понять, что у него на уме. Я вообще не большой любитель рассуждений. - Ты ни при чем, - сухо произношу я, направляясь к двери. Я иду медленно, потому что боюсь упасть снова. Нет, не так. Я не боюсь - я не хочу снова падать. - Я… - начинает Запад, тоже поднимаясь с пола. - Извини меня. - Забыли, - я делаю жест рукой, будто стирая все, что только что произошло. Уверен, он хочет сказать что-нибудь еще, предложить мне остаться дома, но он по-прежнему чувствует себя виноватым и поэтому не произносит ни слова, позволяя мне самому принять решение. Я чуть мешкаю у порога, надевая ботинки, мои шнурки совсем истрепались, и мне требуется некоторое время, чтобы изобразить из них что-либо приличное. Рядом на одно колено опускается Запад. Я смотрю на его изношенный костюм и думаю, что у нас совершенно нет денег. Или, нет, не так. У нас слишком много денег, которые ничего не стоят. Открываю дверь, и мы с братом оказываемся на улице. Солнце сегодня бледное и выцветшее, оно едва проступает из-за плотных облаков, и по городу ползут серые тени. Пахнет пылью и как будто грозой. Пока Запад возится с дверным замком, я прикуриваю сигарету и поправляю воротник рубашки. Ветер качает ветки сирени в саду перед нашим домом, ее мелкие цветки сыплются на траву, устилая ее белым саваном. Запад подходит ко мне, и я молча протягиваю ему портсигар. Он качает головой, но все же берет сигарету, повертев ее пальцами и наконец прикусывая фильтр. Когда он наклоняет голову, я подношу к его лицу зажигалку, прикрывая ладонью от ветра слабый огонек. Запад делает несколько быстрых затяжек, а затем распрямляется. Я прячу руку в карман. Пару минут мы стоим в молчании и смотрим на город. Я не слишком привык жить здесь, в Берлине, и он все еще кажется мне сухим и уродливым, как кусок прогорклого хлеба, но Западу, должно быть, не слишком бы понравилось такое сравнение, а рисковать своим прекрасным лицом снова меня совсем не тянет. Улица, ведущая от нашего дома, пустынна. Вечереет, но солнце все же еще не скрылось, и свет в окнах не горит, дома стоят темные и тусклые, как мертвецы. Напротив нас из проулка показывается группа мужчин, они одеты в длинные одинакового покроя сюртуки, и они оглядываются по сторонам с явным интересом. Все они вооружены. - Пора, - Запад быстро смотрит на них, потом делает последнюю затяжку и доходит до урны, чтобы затушить сигарету. Я чувствую горечь на своих обветренных губах и провожу по ним языком, крошечные ранки неприятно пощипывает. Пока Запад не видит, я бросаю бычок себе под ноги и притаптываю его ботинком. В конце концов, этот город теперь вряд ли что-либо испортит. По дороге до площади мы практически не разговариваем. Я только отсчитываю трамвайные остановки и хорошеньких женщин, а Запад, кажется, занят какими-то рассуждениями, он морщит лоб. Про себя отмечаю, что у него удивительная походка для кого-то, кто еле сводит концы с концами. Он ставит ноги очень уверенно, чеканно, при этом его плечи не двигаются, а руки лишь чуть поднимаются в такт шагам. Я держусь позади и смотрю на его спину в сером пиджаке. Я думаю о тех временах, когда он точно так же плелся за мной, и чувствую досаду и раздражение. Когда он был маленьким, спина его была совсем узкой. Я помню его золотистые волосы и взгляд, такой ясный и требовательный. Он никогда не был особенно разговорчивым, чаще он бродил один по дому, а если хотел что-то узнать, подолгу стоял у двери, наблюдая за мной. Думаю, он любил меня тогда. Он ждал меня до самой темноты или, даже если приходилось не спать совсем, когда я задерживался, и его глаза блестели, а щеки разрумянивались, совсем как сегодня, когда я рассказывал ему о войнах и о других странах. И каким был тогда я! Чертовски хорошее время. Трясу головой и сплевываю себе под ноги, Запад оборачивается и несколько мгновений смотрит на меня так, будто у меня на голове лежит огромный кусок дерьма. - Здесь себя так не ведут, - строго говорит он, - это неприлично. - Что именно? - засовываю указательный палец в свой нос и несколько раз поворачиваю его там, затем вынимаю и рассматриваю с таким вниманием, словно это план дислокации. Запад смотрит по сторонам, с удовлетворением отмечая, что никто из прохожих не обращает на нас особого внимания. Он в последний раз бросает на меня неодобрительный взгляд, как будто показывая, что инцидент исчерпан, и в дальнейшие пререкания со мной он вступать не намерен, и направляется через дорогу к площади. Она уже совсем близко, и я могу различить нестройный ряд голосов. Их здесь много, и мужчин, и женщин, есть даже дети. Все они взволнованы и то и дело нервно поглядывают на сооруженный тут же высокий помост, украшенный дубовыми листьями и флагами. По периметру площади сплошной плотной линией выстроены отряды штурмовиков. Мы с братом с трудом продираемся через толпу и огибаем помост, поднимаясь по рубленой деревянной лестнице. Запад здоровается с кем-то за руку, я же только киваю. В ожидании я всматриваюсь в ведущую к площади дорогу, огороженную периллами так, чтобы по ней мог без труда проехать автомобиль. На деревянные перегородки забираются женщины, они, должно быть, стоят тут с самого полудня. Звучит музыка. Я возвожу глаза к небу. Кажется, будет дождь. Наконец вдали показывается черная машина. Сначала она напоминает муху или жука, а затем приближается и становится все больше. По толпе словно пробегает электрический разряд, поднимается шум, и люди смотрят на автомобиль жадными глазами и толкают друг друга. Когда он поднимается на деревянную площадку и обводит площадь взглядом, шум смолкает. Он вытягивает руку, мужчины и женщины, старики и дети салютуют ему в ответ. Мы с Людвигом не двигаемся. Он говорит в микрофон сперва тихо, а потом все громче. Он произносит слова «единение», «величие» и «нация» - раздаются аплодисменты. Он говорит «прогнать», «зарыть» и «уничтожить», и аплодисменты становятся громче, они крепнут, и раздаются одобрительные выкрики. Я смотрю на Людвига, его лицо передергивается, и он смотрит на площадь, отважно сдвинув брови. Он тоже аплодирует. Я вспоминаю, каким он был тогда, теперь уже кажется, что совсем давно. Мы прощались на вокзале, ему нужно было ехать на запад, и он так же отважно смотрел на меня, вздернув подбородок и расправив плечи. Я сказал, что мы победим. Он уверенно кивнул, и я быстро прижался к его шинели, крепко обхватив рукой его спину и пару раз с силой хлопнув по ней ладонью. В следующую минуту Запад скрылся в вагоне. Мне остался только запах мыла и пота, и его кожи. Над нами висит этот голос, мы стоим слишком близко, и он дребезжит у меня в ушах. Меня будто снова накрывает землей, кислый газ снова наполняет мои легкие, а занавески на окне то поднимаются, раздуваемые сквозняком, то опускаются снова, я чувствую, как во мне перемешиваются Иуда и Спаситель, Демогоргон и Джеспахад, исступление и хладнокровие. Играет «Великая Германия». Хор поет. Запад оборачивается ко мне, и я впервые вижу сомнение в его глазах, он хочет услышать, что я ему скажу. - Мы победим, - хриплю я, и он кивает. Затишье всегда наступает перед бурей.