Пепел

Медленно-медленно пальцы опустились на клавиши. Ладонь была тяжелая и мягкая, такая, что следующие арпеджиато путались между кончиками пальцев, соскальзывая и сливаясь в одном оглушительном громе. Музыка наполняла комнату, плескаясь, как недопитое вино в бокале. Звучал нижний голос, педаль только слегка задевала мятущиеся терции, и левая рука Австрии словно вела смычок, он плавно касался рояля. Шестнадцатые ноты падали одна за другой, неотличимые в одном голосе, громко и до неприятного метко. - Господин комендант, к Вам… - Просите, - Австрия не поднял глаз. Дверь комнаты еще раз отворилась, а потом захлопнулась. Вошедший, казалось, замер на пороге. - Австрия, - его голос был хриплым, но спокойным, без тени нетерпения или досады. Впрочем, радости встречи в нем не было тоже, одна лишь учтивость. - Германия. Людвиг прошел по комнате вправо и тяжело опустился в кресло. Полы его теплой шинели были в пятнах грязи, растаявший снег каплями блестел на плечах, скатываясь на грудь. Это должна была быть тяжелая дорога. По паркету комнаты вверх, к ногам Мюллера, ползла бледная полоска света, пробивавшегося через неплотно сдвинутые шторы. Людвиг сидел прямо, настороженно прислушиваясь. Рояль, казалось, принадлежал совсем другому, мирному времени, и его звуки будоражили память и раздражали нервы. - Удивительно, правда? - ни на секунду не прерывая игры, Австрия бросил быстрый взгляд на окно, за которым носились белые плевки снега. - Что именно? - Какими бы ни были времена, музыка остается неизменной, - он позволил себе прохладную улыбку, проходясь пальцами по клавишам в последний раз, вверх и вниз по одной октаве, прежде чем закрыть крышку рояля. - Вы с инспекцией? Германия долго и как-то отрешенно на него посмотрел, будто забыл, кто сидел перед ним, а теперь пытался вспомнить. Австрия опустил глаза. Он не должен был спрашивать о цели визита, против этого говорила военная этика. Впрочем, Австрия давно решил полагаться не на этикет, а на календарь, который раз за разом напоминал ему, что сейчас зима тысяча девятьсот сорок четвертого, а не весна тысяча девятьсот тридцать восьмого. - Нет, я тороплюсь и сейчас уже уезжаю, - словно в подтверждение своих слов Людвиг хлопнул себя по коленям и поднялся, оправляя шинель. Движения его были резкими. - Позвольте, я вас провожу, - Австрия тоже встал и повернулся к двери, жестом приглашая Мюллера пойти первым. Тот коротко кивнул и шагнул за порог, когда Австрия обернулся и напоследок оглядел комнату. Света он не зажигал. Стены были обиты деревянными темными панелями, чуть расходившимися по цвету с паркетным полом. Портьеры, закрывающие выход на небольшой балкон, еле заметно колыхались. Австрия вздохнул и закрыл за собой дверь. В коридоре Германия не проронил ни слова. Родерих принял свою шинель из рук адъютанта и надел фуражку, а затем поторопился догнать Мюллера, который остановился, чтобы дождаться его. Когда они вышли на улицу, свет показался Австрии слишком ярким, и он прикрыл глаза ладонью. Небо было белесым, словно полиняло, и на его фоне, тяжелые и грязно-серые, висели облака. Людвиг прибавил шагу. Вместе с Австрией они прошли длинный ряд административных зданий. Старый кирпич, из которого они были выстроены, отсырел и теперь выглядел бурыми и словно перепачканным в крови и грязи. Австрия неодобрительно покачал головой, но Мюллер, кажется, ничего не заметил или не обратил внимания. Река оставалась все дальше позади, и, когда Австрия в очередной раз обернулся, поправляя слишком крепко севшие на переносице очки, она почти совсем скрылась из виду за широкими черепичными спинами хозяйственных построек. Послеобеденный зимний час выдался холодным, и с неба без остановки шел темный от дыма снег. Подтянув перчатки, Родерих предложил Германии воспользоваться служебным автомобилем, тем, на котором приехал сам Мюллер, или тем, который Австрия как комендант лагеря мог бы предоставить, однако тот отказался. Когда они подошли к накалившимся рельсам железнодорожных путей, в нос ударил резкий запах, жирный и горький. Конечно, он ощущался и в других частях лагерного комплекса, и даже далеко за его пределами, однако нигде он не был таким угрожающе сильным, как здесь. Австрия прикрыл нос платком скорее по старой привычке. С этим запахом он давно сжился. Чем ближе они подходили к главным воротам Биркенау, тем сильнее была слышна музыка лагерного оркестра. Казалось, играли «Ты и я в лунном свете». Австрия невольно скривился. - Неужели, узнали, что я сегодня здесь? - Людвиг, должно быть, чувствовал то же, что и он сам. - Разве ваш визит должен был быть тайным? - говорить на морозе Австрии было неприятно, горло пощипывало, а вдыхать удушливый запах носом было больно. - Нет, - Мюллер вдруг остановился и окинул взглядом длинное проволочное заграждение. - Нет. А все-таки она чудесная женщина, Ильзе Вернер. Австрия быстро и опасливо посмотрел по сторонам. Дневальные были на местах. Охранники на сторожевых башнях тоже. И хотя лагерь выглядел несколько неопрятно из-за слякоти и вызвавшего ее снегопада, Австрия мог быть уверен, что его управление не может вызвать серьезных нареканий. Не теперь. Повисло молчание. По заснеженной дороге в ворота под конвоем прошел отряд коммандос угольной шахты. Издалека они казались одинаковыми, словно вырезанными из одного бруска. Оркестр оборвал романс и заиграл «Высокие ели». Австрия следил за тем, как, шлепая разбитыми башмаками, заключенные ставят ноги, пока они совсем не скрылись из виду. Над Солой поднималась белесая испарина. Словно больной в лазарете, река ворочалась в русле, билась о вымерзшую землю берегов, как в предсмертной агонии. Дымка расходилась далеко от нее, смешиваясь с тяжелым запахом из реторт и остужая воздух. Австрия зябко поежился и стукнул сапогом о сапог. Он знал, что не должен прерывать молчание первым, и тут уже дело не в уставе. Германия сильно похудел за то время, что они не виделись, и все-таки даже сейчас он был заметно крупнее и крепче Австрии. Он стоял, широко расставив ноги и взявшись руками за пояс. Форма на нем теперь сидела плохо и заметно морщила на плечах, прорезая ткань выпуклыми складками. Когда Мюллер обернулся, Австрия отметил, что он был недавно брит: кожа на его щеках была красноватой. - Сколько на данный момент бараков в большом лагере? - Мы располагаем, - Австрия ни на секунду не задумался, - двумя сотнями бараков. В основном, деревянными, господин штурмбанфюрер, - сухо произнес он. Германия молчал. За проволочным заграждением вдруг задвигался водянистый туман. Он рвался на куски, колыхался, и в просветах показывались худые жилистые ноги, больше напоминавшие ветки. Они медленно ступали на серый снег, почти не оставляя следов. За кривыми линиями лодыжек показались кости бедер, таза, прикрываемые слишком большой для них формой. Мусульмане двигались медленно, как звери, и из их раззявленных ртов слышались хриплые жалобные стоны. Зубов давно не было. - Идут в сортир, господин штурмбанфюрер, - безразлично проговорил Родерих. - В это время им разрешено выходить. Мюллер не ответил. Он не мог оторвать глаз от оборванной грязной шеренги. Движения мусульман были еле заметны, они словно не шли, а плыли по воздуху, как игрушка над люлькой младенца. Германия видел многие тысячи заключенных - так же медленно и безмолвно они двигались вперед или вдруг прирастали к одному месту и в страхе вертели своими ввалившимися темными глазами - но он никогда не стоял к ним так близко. Практически все это время он был на фронте - на фронте размышлять некогда. Теперь же цифры плана на бумагах с государственной печатью стали живыми. Они двигались перед ним, чавкая своими беззубыми челюстями. - Я приехал, чтобы сооб… Это произошло в один короткий и страшный момент. Из длинной шеренги вывалился заключенный. Некоторое время он шатался, как пьяный, потом вдруг закричал, молотя стоящих рядом своими крошечными кулачками. Но потеряв свое место в очереди, снова занять его было нельзя. Заключенный пошатнулся и, неожиданно живо перебирая ногами, бросился к ограде, как будто всю свою жизнь копил силы для этого последнего момента, и еще прежде, чем по нему успели открыть огонь, повис на металлических шипах. Все его тело вздыбилось, из него словно вынули позвоночник: он резко прогнулся назад, запрокинув голову, и на его лоб медленно опускались снежинки. Запахло жжеными волосами. Австрия отшатнулся, зацепив пяткой сапога промерзший ком земли и чуть не завалившись на спину. Когда он снова выпрямился, хмуро оправляя рукав и тряхнув головой, он в сотый раз повторил себе, что уж его-то это не касается. Это не его вина. Ответственность лежит не на нем. - Так вот… Да, - Германия не пошевелился, только как-то нервно моргнул. - Я приехал… - он не мог заставить себя отвести взгляд, его словно парализовало. Мысли то и дело возвращались к распятому на проволоке телу, от которого теперь уже поднимался белесый парок. - Я приехал, чтобы сообщить, что лагерь необходимо эвакуировать. - Что? Лагерь? - Да. Отправить заключенных в тыл, в другие лагеря в Германии. - Отправить поездом? - У нас нет на это средств. Поезда нужны для другого. - Тогда, пешком, пешим маршем? - Да, - Германия, наконец, обернулся. Его глаза были красными. - Ввиду приближения линии фронта. - Я понимаю. - Это временно. Только пока не начнется контрнаступление. - Конечно. Они немного помолчали. Над трубами крематориев темнело небо. По ту сторону заграждения эсэсовцы крюками срывали с проволоки тело заключенного: его надо было списать и отправить в яму. Австрия устало вздохнул. В последнее время ему совсем не спалось. Всю ночь он ворочался в своей мягкой постели, несколько раз взбивал подушку, накрывался одеялом с головой, чтобы спастись от запаха разложения, и все равно сон не приходил. - Надеюсь, приказ будет приведен в исполнение как можно скорее. Они не должны этого видеть. - Можете не сомневаться, - Эдельштайн изумленно посмотрел на Мюллера. - Русские, я имею в виду. Они не должны видеть, - упрямо повторил Людвиг, уперев взгляд в пуговицы на шинели Австрии. - Никто не должен знать. Разберите печи, склады. - Германия… - Пойдут разговоры. Мы и так слишком пострадали от этой войны, - Австрия промолчал. Людвиг снял фуражку и, пригладив волосы, надел ее снова. - Исполняйте. - Есть, - Родерих, вытянувшись, вздернул вверх руку и щелкнул пятками сапог. Он думал только о том, как сегодня вернется в этот старый кирпичный дом, выпишет необходимые распоряжения, может, выпьет бокал коньяка и будет снова лежать без сна в своей холодной кровати, запутавшись в простынях, словно в белых руках мертвецов. Здесь их единицы, десятки, многие сотни тысяч. Они давно не думают и не шевелятся, а только лежат в реке, в лесу, в болоте, стоптанные с землей и ушедшие под снег. Они молчат и не хотят никакой мести. Своей сожженной кожей они покрывают кожу земли вокруг лагеря, в садах и на огородах, и летом сквозь них прорежется к свету трава. В Биркенау все смолкло. Больше нельзя было различить звуков оркестра. Германия подтянул перчатки. - Мне нужно возвращаться, - негромко произнес он. - В самом деле? Вы можете остаться на ночь здесь, - Австрии вдруг очень захотелось, чтобы Мюллер согласился. Через мгновение это чувство испарилось так же внезапно, как и появилось, и он уже жалел о своем предложении, хотя и знал наверняка, что Германия не останется. - Время не ждет, к сожалению. А особенно теперь, - Людвиг дернул щекой. - До встречи, - он отвернулся и зашагал по направлению к Аушвицу. - Хайль Гитлер! Германия через плечо долго и пытливо посмотрел на Австрию, будто раздумывал, возможно ли, что тот над ним смеется. В конце концов, он тоже поднял руку, а затем зашагал прочь. Австрия еще некоторое время стоял на месте, всматриваясь в хрупкую белесую дымку. На его плечо медленно опустилась снежинка. Он снял перчатку и провел пальцами по плотной ткани. Рука осталась сухой.