***
Первые несколько прогонов Арсений такой неестественный, что Серёжа как будто один на площадке. Ему не в первый раз, но от таких перемен он нервничает, сбивается, и они стухают оба. Их отпускают на обед, и он не теряет времени, успеют пожрать еще, вцепляется в Арсения, не давая сбежать, и тащит на улицу уверенно. Похуй, что там о них будут говорить, еще полдня впереди. – Арс, — начинает он, выдохнув. Арсений сжимает зубы и смотрит поверх него, сука длинная. Тупо повторять ему все то, что сам же Арс ему рассказывал: это отличный шанс, Шеминов толковый парень, тему знает, надо пробовать, надо работать, надо пробиться, это не должно быть сложно. Это не так сложно — Серёже. Это его стихия, и ему не впервые, и он волнуется, но только немного, как в начале любого дела. Арс мнет сигарету в руках — опять, что ли, Алёне бросить обещал, — и молчит. И Серёжа повторяет. Все это, и что он сможет, и что не нужен тут опыт КВНа, нужно просто отпустить себя и начать играть, и будет смешно, и легко тоже будут, и остальные тут не для того, чтобы судить, как на вступительных экзаменах, а так же, как они — пришли играть. Только играть. Просто играть. Арс кивает, раз, другой, как всегда, больше себе, чем Серёжиным словам, и видно, что собирается. Немного не тот эффект, но для начала сойдет и так. Когда они возвращаются, их уже встречает этот, мелкий самый, и самый длинный же, Серёжа еще не запомнил ни имени — кажется, Антоха, — ни фамилии, хоть и помнит, что она смешная. Лыбится радостно, машет, чтоб подошли: – Мы с Диманом думали, может, пока потренируемся? Ну, не знаю, набрасывать друг другу? Чтоб привыкнуть. Еще двоих нет, и об этом никто не говорит. Шеминов сидит в углу и старательно притворяется, что не следит за ними. Диман — мелкий, как Серёжа, очкарик, смотрит на них на всех, как на говно, и Серёже этим сразу нравится. Он хмыкает, делает шаг навстречу и тащит за собой Арсения под прожекторы — как с обрыва.***
Злополучный мотор наконец заканчивается, операторы дают отбой, и все не спеша расходятся с площадки. Антон, даже уходя, все еще слышит оханье девочек в зале. Как будто бы не руку порезал, а минимум лицом на осколки упал, честное слово. Он стоически терпит осмотр врача, меняющего повязку, слушает извинения Паши, пришедшего в гримерку. – Да забей, Паш, ну где логика – ты же не виноват, что я на осколки напоролся, я мог с таким же успехом и башкой об стол упасть. – Умеешь ты, Шаст, успокоить, – комментирует вездесущий Матвиенко, но Волю такой ответ, похоже, удовлетворяет. – Пациент шутит, пациент будет жить, – смеется Воля. – Будет, куда денется, даже зашивать не надо, – кивает врач и командует Шасту снимать футболку. Что ему вкалывают, Антон даже не уточняет, но лопатку больно адски, куда сильнее, чем ладонь, и это очень обидно. Обидно – это вообще самая сильная эмоция за сегодня. Когда–нибудь, сезона через три, а то и пять – они точно продержатся в эфире даже дольше, Антон уверен – он научится не загоняться по пустякам и не реагировать на собственные проебы, но не сегодня. Первая травма на съемках вызывает бурю эмоций, притягивает внимание, и Антон его не хочет, точно не такое. Самый младший, самый высокий, самый неуклюжий, а теперь еще и самый неудачливый – Шасту обидно, он не хочет желать парням травм даже в шутку, но почему–то все говно происходит именно с ним и это неожиданно, по–детски, расстраивает. Расстраивает и то, что рука, конечно же, правая, и хрен с ним, что он там завтра еще не сможет делать – в голове тут же раздаётся Димкин смешок – а прикурить у него не получается прямо сейчас. Антон вертится, пытаясь извернуться и одновременно закрыться от вечных сквозняков Главкино и не уронить зажигалку, пока у него под носом не появляется чужая рука. Длинные пальцы, обручальное кольцо и Антон иррационально радуется сильнее, чем стоило бы. – Спасибо, Арс. – Пожалуйста, Шаст, – в тон ему отвечает Попов и садится рядом на ступеньки, закуривая. Антон как–то пытался следить, когда Арсений курит, а когда читает лекции о здоровом образе жизни, но быстро забил запоминать. – Вот это жойско? Ты серьезно так и сказал? – Бляяя, – стонет Антон. – Скажи мне немедленно, что это не войдет в выпуск. – Именно это и войдёт, скорее всего, – не утешает Арсений. – Надо ж как–то закончить будет. Я без идей, какие чудеса умеют творить монтажеры, но либо целиком порежут из выпуска, либо так и оставят, на концовку вы по–любому не наиграли. – Говно какое. – Шаст, – неожиданно аккуратно берет его за забинтованную руку Арс, – На съемках и не такая херня случается, не бери в голову. И не бери, блядь, больше стеклянные бутылки в руки в шокерах. Кто вообще додумался–то стекло в декорации пихать, когда нас током ебошит, что мы роняем все подряд. – Ну, может, теперь перестанут. Будем пластиковые полторашки на столы ставить, разве ж не красота? – Красота, – серьезно кивает Арсений и задумчиво изучает повязку пальцами – Скажи лучше, больно? – Я ж говорил уже вроде, норм все. – Кому ты говорил? – поднимает брови Арсений. – Я тебя первый раз спрашиваю. Больно, Шаст? – Нет, правда. Крови как со свиньи, а порезы–то неглубокие, обещают, что затянутся быстро. А вот лопатку больно, сука, че за иголка–то там была, метровая что ли, – неожиданно сам для себя начинает жаловаться Антон. Арсений смеётся в ответ. Курить левой рукой неудобно, Антон по себе понимает, но Арс не отпускает его руку, пока они не докуривают, и не возвращаются к остальным в павильон.***
Иногда, когда Антон смотрит на Серёжу, он будто смотрит назад. Редко — и с годами все реже, — когда Серега выходит из себя и рявкает на кого-то из них, когда огрызается и показывает зубы. Они так привыкли уже друг к другу, что легко забыть, какой он был в начале: без этого хвостика, тощий, мелкий и совершенно бесстрашный, даже когда вытаскивал Антона на поговорить и тыкавший ему в грудь пальцем, даром что для этого приходилось тянуться. Это как найти давно потерянный последний кусочек паззла. Антон усмехается и тут же жалеет об этом — Арс не в духе, и все уже успели огрести, он последний. Он отгребает от Арса и следом — от Стаса, которого уже все изрядно достало за день. Антон грызет ручку и почти пропускает, когда Серега врезает кулаком по столу. – Да заебал ты мандеть! Дива, блядь! Они вздрагивают все — и потому, что не ожидали, и потому, что Серёжа не шутит, а это накаляет обстановку так быстро, как ничто, пожалуй, другое. Неловкое молчание длится два, три такта, и разбивается, когда Стас хлопает в ладоши: – Работаем, пацаны! Проехали. Они так привыкли друг к другу, что забывают — Серёжа не самый быстрый и сам признается, что туповат, и они с Арсом так давно дружат, что их разбиение на пары внутри четверки всем понятно и логично, — но иногда, вот как сейчас, Серега вдруг оказывается на твоей стороне. Арс ведет себя прилично весь вечер, и выловить Серегу один на один сложно, но Антон ухитряется, ловит его за плечо и закрывает дверь за собой, придерживая, чтоб никто не ломанулся за ними. – Спасибо, Серег, — начинает он, и не знает даже, как объяснить, за что, но взгляд Матвиенко теплеет, вопросительное выражение лица уходит, и он хлопает Антона по руке на его плече. – Та ладно тебе.***
Антон даже капюшон не накидывает, когда выходит курить, хоть на улице и холодно. Снега ещё нет, и по земле метёт мерзлый песок, закручиваясь на повороте. Антон выдыхает горький дым и притворяется, что не слышит, как хлопает дверь. Не нужно даже выдумывать, кто бы это мог быть. Арс надвигает ему на лоб капюшон и выдыхает, чтоб пар на ветру был похож на дым. Молчит, к счастью. У него губы на вкус будут как кофе без сахара, думает Антон невпопад. Где-то в частном секторе неподалеку затягивает уныло выть собака, будто со скуки, и Антон представляет, что она делает это с тем же лицом, с которым Позов смотрит, как Арсений садится с Антоном рядом. Позов хороший друг. Антон касается замёрзшим пальцами руки Арсения, и тот не отодвигается.***
Когда Алёна впервые заговаривает про развод, Арсений ощущает себя так, будто провалился под лед. Очень страшно и очень холодно, и очень тихо. Он мучительно старается. Ездит в Москву на технички и концерты, отстаивает очереди на кастингах, занимает дочку, ни слова не говорит маме. Много вспоминает. Бродит по летнему Питеру ночами, не в силах идти домой. Смотрит на людей, ищет в них смешное — вдруг пригодится. Вдруг получится собрать чужого смеха в себя, как в лейденскую банку. Ночует у Сереги. Тот уже собрался в Москву, и его вещи все собраны, в квартире только хозяйская утварь, и все такое сиротское, и свет выключают, и Арс, как десять лет назад, жарит пельмени, которые уже подслиплись в оттаивающей морозилке, и запивает их дешевым коньяком, и остается у Сереги, будь что будет, скандала не избежать в любом случае. Утром их будят соседи снизу, которых залил разморозившийся холодильник, и все идет по пизде. Вся его жизнь идет по пизде, несмотря на наконец-то забрезживший успех проекта. Арсений ходит, говорит, играет, улыбается, и разматывает себя между питерскими кастингами и московскими концертами, успехом импровизации и провалами в браке, летними переулками и грязной слякотью, и уходит под лед все глубже. Он никому не собирается облегчать жизнь, уж точно не тогда, когда самому уже не то что плохо — почти никак. Может переживать Серёжа, может хмуриться Дима, может задумчиво коситься Стас. Какая разница. И кто бы мог подумать, что когда уже темные воды сомкнутся над его макушкой, руку ему протянет Антон. Арсений не ожидал от него ничего, может, поэтому. Он как здоровенный ребенок, он все то, чем Арсений не является — искренний, открытый, любопытный. Он то садится рядом с ноутом, показывать Арсу какой-то КВН (Арсений всегда считал это ниже своего уровня), то смеется так заразительно, что нельзя хотя бы не улыбнуться, то хватает своими лапищами бесцеремонно, так крепко и горячо, что, кажется, ожоги останутся, то смотрит в глаза внимательно — ну, что ты? Отдышался? До отдышался ему еще годы, годы нервотрепки, пиздеца, ненадежной кукухи и неожиданно надежных друзей. Годы успехов и поражений, радости и горя — жизни, в общем. Обычной жизни. Но под теплыми антоновыми ладонями Арсений хотя бы начинает дышать.***
«Жду тебя дома, целую» – прилетает на включенный сразу после приземления телефон, и Серёжа зависает в проходе, пытаясь сообразить, какое на календаре число. До конца отпуска еще две недели, и Серёжа дня через три после возвращения должен сам ехать в Питер, чтобы «не забывать после этих ваших Бали, как выглядят все оттенки серого», но Арс в Москве, значит, все планы явно идут по пизде. Арс в Москве, и это значит, что все уже пошло по пизде. Решив снять постоянную квартиру в Москве, Серёжа сразу впихнул ключи ребятам, и Арсений хоть, в отличие от остальных, во время съемок всегда заваливался к нему — вот так, в одиночку, не приезжал никогда. «Пожрать есть чё?» – на всякий случай интересуется Серёжа, оставляя все вопросы до встречи. «Йогурт! Просроченный», – Арс не обманывает его надежд. Ну или не дает их — ни на что хорошее. Самое время размандеться — на уебищную московскую после солнечного Бали погоду, на пробки на дорогах, на людей в магазине, куда пришлось заезжать закупаться продуктами — сам бы он завалился спать по приезду, а вот Арс наверняка нихрена не жрал, как приехал, но на душе настолько тревожно, что даже злиться не получается. Злиться нет, а вот волноваться — только так, и, когда наконец он, матерясь, затаскивает чемодан и пакеты в квартиру и окидывает вышедшего навстречу Арсения взглядом, быстро выясняется, что не зря. Арс улыбается и даже спрашивает что–то про отпуск, но кому он заливает вообще. – Арс, хватит. Ты же знаешь, не надо. Чего случилось? Они знакомы, кажется, миллион лет, но Серёжа никогда не перестанет поражаться, как актерские маски, как по команде, могут стекать с лица, возвращая настоящего Арсения, такого, каким он и сам себя иногда забывает. – Алёна подала на развод. Серёжа ненавидит и дурацкие нежности, и сопливые разговоры, и разницу в росте, из–за которой их объятия со стороны смотрятся откровенно смешно, но на отчаянное «Что мне теперь делать, Серёж?» другого ответа для друга у него нет уже давно.***
Арсений старательно собирает крошки со стола тряпкой, когда Алёна закрывает на кухню дверь и снова заводит этот разговор. Он думал, проехали, отпустило, снова все нормально, но она стоит за спиной и повторяет слово в слово, одно и то же, не первый раз, и он выжимает пару капель из полусухой тряпки, лишь бы не обернуться сейчас. Он уже слышал все это, и они говорили столько, что, кажется, больше для таких разговоров просто не придумано слов, физически, исторически, никак не возможно сказать что-то новое. За тонкой стенкой спит его дочь, на парковке под снегом стоит его машина с детским креслом, на руке, сжимающей чертову тряпку, его обручальное кольцо, надетое с клятвами о вечном, а его женщина стоит перед ним и опять, опять просит развода. Арсению очень хочется ударить кого-нибудь, просто чтобы дать волю этому кипению в груди, отчаянному и захлестывающему с головой. Он вытирает стол тщательно, а потом берет полотенце и вытирает его насухо, стряхивает крошки в раковину и закрывает глаза. Вдох, другой, третий — и, как в глубину, — надо повернуться и ответить. Алёна не умолкает и, вдруг, начинает новый куплет старой песни. – Все вон говорят, что ты мне с мужиком изменяешь! Это Шаст мужик, соображает Арсений медленно. Это она про Антона. Это она — серьезно? – Алёна, — он бросает тряпку и понижает голос, чтоб не разбудить дочь. — Алёна, ты что несешь. Они столько лет вместе, он ее лицо читает быстрей, чем печатный текст. Он был уверен в ней больше, чем в себе. Сейчас текст отзеркален, как в ребусе из «Мурзилки», да еще и на идише, и понятно одно — она не отступит. – Мне чужие люди пишут, — она садится, но смотрит так же с вызовом, — хрен знает кто! Что мой муж спит с мужиком. Это так дико. Даже смешно, но смеяться нет сил. Хотя ну, смешно же? Он спит с Антоном, да? Почему бы и нет? Они пишут это ему, они пишут это ей, Шасту тоже наверняка пишут. Но при чем тут это? Его брак сейчас трещит, как в российском сериале, на кухне, под звук капающего крана и нервное дыхание жены, под окнами далеко внизу воет на разные голоса сигналка чьего–то сраного ведра, а она тут про Антона. Арсений осознает, что грохает тарелку, стоявшую под рукой, об стену, только закончив движение. Алёна вздрагивает, и они оба рефлекторно прислушиваются, но за стеной тихо, на полу линолеум, и драматический жест выходит таким же жалким, как и все остальное в его карьере. – При чем тут он, — тихо говорит Арс, даже не глядя на нее, — Ну при чем тут он. Она дует на свеженакрашенные ногти и смотрит на него чужим, оценивающим взглядом. – Арс, — она выбирает примирительный тон и даже отпинывает в сторону осколок тарелки. — Дай развод и он ни при чем. Она в тапках, он босой, но его выносит с кухни так, что он цепляется за ручку рукавом и грохает дверью от души, плюнув на все, просто потому, что просто не может находиться с ней в одном помещении дальше. Дочка ждет в коридоре, сонная и испуганная, проснувшаяся от хлопанья двери, и он подхватывает ее на руки, не дожидаясь вопросов, прижимает к себе и игнорирует боль в распоротой пятке и кровавые следы на паркете. Аренда на нее, ну вот и не его проблемы. Кажется, теперь все будет так. – Все будет хорошо, — говорит он дочери своим лучшим, самым громким, самым театральным голосом, чтобы слышали даже на балконе. И надеется, что Алёна слышит.***
Арс бодрится час, другой, а потом затихает. Будто жалеет, что приехал и что показался таким, без масок и шуточек, будто Серёга не понимает. Серёга разливает по чашкам чай, и даже находит сахарницу, задвинутую в дальний угол шкафа. Наверное, Арс предпочел бы кофе, ну и шел бы он на хер. Когда Арс уходит курить на лестницу, Серега звонит Антону. – Шаст, привет. Ты где? – В пизде, — предсказуемо жизнерадостно отвечает Антон. Серега даже не тратит усилие на закатывание глаз. – Можешь приехать? В Москву. – Случилось что? — тон Антона сразу становится серьезным и даже опасливым. – Арс разводится. – Димку брать? — деловито интересуется Антон через пару секунд, и Серёжа выдыхает. Приедет, значит. Значит, все правильно. – Как сам знаешь. Из них всех Димка самый умный, но тут Серёжа не уверен, что даже Позов знает, что делать и как правильно. А расстраивать Поза не хочет никто из них. – Кинь адрес, я гляну рейсы, — просит Антон и отключается. Арс, вернувшись, пахнет табаком отчаянно, и мешает сахар в остывшем чае так тщательно, что дураку понятно, этот чай только вылить. Серёжа пытается его разговорить, но он, как в вате, только кивает и что–то мычит невпопад. Телефон на столе пиликает сообщением со временем прилета рейса из Воронежа. Серега выдыхает. Осталось всего ничего. – Давай спать, Арс. Утром Тоха приедет. Тут он вскидывается неожиданно, выйдя из кататонии. – Зачем? – Потому что я позвал. Потому что так лучше будет, — повышает голос Серёжа поверх зарождающегося протеста. Он встает, заставляя Арсения смотреть на него снизу вверх. — Арс, так лучше будет. Он имеет в виду, что не так много у Арса друзей, которым он скажет про развод, а поддержка ему сейчас нужна. Он о том, что Антоха, как плюшевый мишка для души, даже самый пиздец делает чуть смешнее, а значит — чуть лучше. Арс не говорит ему о том, что было последним козырем Алёны. Только по одной причине — если Антон приедет, ему действительно станет лучше.***
До ближайших съемок две недели, до тура — пять, по молчаливому уговору все разъезжаются по домам и залегают на дно. Общий сбор никто не объявлял, или это только Серёжу забыли уведомить, меланхолично интересуется он сам у себя, когда на пороге в 10 утра обнаруживается отвратительно бодрый Арсений. Делать Арсению в Москве до съемок совершенно нечего, он сам об этом объявлял, обнимаясь на прощание, но вот он, скидывает у порога не по погоде легкие кеды и жизнерадостно трещит про то, что «Полный вагон китайцев опять, Сергунь, прикинь, и это в первом Сапсане, они с ума посходили что ли, какие экскурсии в такое время года в Москве?» Кто тут с ума посходил, Серёжа мог бы и поспорить, но на руке, которой Арс привычно поправляет взлохмаченную ветром челку, нет кольца, и было бы неплохо, если бы отвечать на такие вопросы Арсений начал хотя бы себе.***
Быть центром внимания Арсения странно. Сложно, сказал бы Антон, но ведь неправда. Это легко. Это значит, тебя подстрахуют, подхватят, если споткнешься, подкинут реплику, если затупишь. Не оставят. Это непривычно. Оглядываться и не видеть блика димкиных очков. Не его голос слышать первым на фразу в никуда. Протягивать руку и натыкаться на сухие пальцы, все чаще хранящие вмятины от кольца, чем полоску металла. Это страшно. Как в детстве, когда Антон под одобрительные крики соседских детей влез за слишком высокий забор, и радость с гордостью сменилась ужасом, и он так и сидел на заборе в слезах, пока его не сняли. Он постоянно цепляет на себя увесистые кольца, браслеты, цепочки, будто пытаясь бросить якорь, который его удержит, но это не помогает. Особенно не помогает Арсений. Серега смотрит на него непроницаемо, он умеет. Антон не Арс, не знает, что последует — смех, скандал или ровный тон. Он лучше распознает Диму, но Позов молчит каменно, решив, наверняка, до последнего не вмешиваться. Арсений вдруг решает спрятаться от всего этого за его спиной, и от этого у Антона перехватывает дыхание. Он не знает, что с этим делать, и это страшно.***
За Арсом Дима наблюдает пристально, но что толку, это Серёга может его растормошить, когда он захлопывается, будто моллюск в раковине, а для Димы он такой же, как и всегда. Ну, как всегда, с тех пор, как пошли слухи о разводе — забывает жрать, часто уходит позвонить и возвращается пропахший дешёвыми сигаретами, злой и нервный. Серёга сносит все его придирки и укусы, не моргнув глазом, будто отрастил себе поистине буддийский дзен. Шаст смотрит на все глазами побитой собаки и сгрызает ногти до мяса. Звон его браслетов постоянным саундтреком звучит в диминой голове. Напряжение все нарастает, и кажется, что Арсений и сам это понимает, и бесится от этого, и когда он срывается на Диму, своё «Пойдем-ка выйдем» он выговаривает почти с облегчением. Серёга приподнимается, но садится обратно, встретившись с Димой взглядом. Антон даже глаз не поднимает. – Жри давай, – кивает ему Позов на еду и выходит. Арс мнет в пальцах сигарету, но не закуривает, и пялится под ноги, пока в поле его зрения не нарисовывются димины кроссовки. – Диман, я... Прости. Дима даёт ему прикурить и ждёт. – Как в тумане все, блядь, – зло признается Арсений, в кои-то веки без единой искусственной нотки. Без ролей и образов, без оценивания себя по чужой реакции. Вызывая Арса из комнаты Дима надеялся его проветрить и велеть взять себя в руки, потому что его загоны на весь коллектив влияют, но теперь не может. Куда ещё больше «приди в себя», когда вот он. По швам расходится. Когда они докуривают, но Арсений не трогается с места и упорно смотрит в сторону, Дима остаётся с ним.***
Дима всё-таки врач, ему свойственно наблюдать, подмечать изменения состояния, и он сразу видит, что Антон стал тише и задумчивей. Это плохой признак. Это значит, Шаст думает. О чем, точнее, о ком, Дима выясняет случайно. Они на самом деле не лезут в личную жизнь друг друга, должно же быть что-то неприкосновенное, и все, что он готов себе позволить – присмотреть, чтоб Антон не наломал дров. Хватает нескольких фраз, для его ушей не предназначенных, хватает того, что Серёга вдруг мрачнеет и огрызается на Арсения то и дело, и хоть Дима и не хочет допускать даже такой возможности, дикой, нереальной, Антон, привычный и знакомый, умудряется его удивить. Звонит почти в ночи, хорошо, что Савина уложена уже, просит приехать, и Катя только машет рукой, зевая. Дима ворчит, как дед, подъезжая, что не успел соскучиться, и стонет, выйдя из машины в лужу, но настроение пробивает дно, когда он видит, как Антон выглядит. Он выглядит больным. Но не кашляет, не сопливит, не даёт смерить температуру, только машинально забирает у Димы сетку с помело и уносит ее на кухню. Дима вздыхает и идёт за ним. – Что, новая баба? На кухонном столе рядом с полной пепельницей и упаковкой от заказанной еды стоит ноутбук, открытый на флайтрадаре. Красный самолётик уверенно держит курс на северо–запад, и Дима замирает, будто споткнулся на ровном месте. Антон оборачивается и закуривает, проследив за его взглядом. – Если бы, – выдыхает он с дымом. До этого вечера Дима думал, что наконец бросил курить, но теперь он курит уже третью и пытается – не понять, нет, – но хотя бы найти какие–то слова, кроме «Тоха, ну ёб твою мать». Антон сидит смирно, периодически щелкает чайником, но забывает про него и так и не добавляет кипятка в свой остывший чай, вспоминает о нем, только отхлебнув, и все начинается сначала. Дима очень, очень хочет проснуться. Отдышаться от этого странного, реалистичного кошмара, где друзья вдруг неуловимо изменились, и это так неправильно, где Шаст роняет в прокуренную кухню свое признание, обнять спящую Катьку, накрыть одеялом Савину, пробравшуюся в их кровать среди ночи и самому заснуть, успокоившись. Зная, что Антон и Серёга тоже спят по домам, Арс долетел, и со всеми все в порядке. Ну, думает он, снимая очки и протирая уставшие глаза, Арс долетел. Красный самолётик на экране полчаса как успешно добрался до Питера.***
– Вот и Алкоголь, – кривляется Арсений, выставляя на стол коньяк. Пьянка совершенно спонтанна, из закуски только пельмени, и от того, что Арс их жарит, у Серёжи округляются глаза. Алкоголь, с ударением на А, ну да. Типично питерское развлечение. Серёжа не хочет убитых по-питерски пельменей, коньяка к ним и грядущего разговора, но жизнь к нему всегда была сурова. Серёжа молча заваривает себе чай, чтоб хотя бы не заговаривать первым. – Да все будет нормально! – невероятно фальшиво заявляет Арсений. Ага. Серёжа может сказать: «Не вздумай», может просить не увлекаться, может говорить что угодно, в принципе. Он устало жуёт пельмень и молчит. Арс все понимает, но сделает все равно по-своему.***
Арсений сначала складывает лицо в привычную гримасу, и только потом понимает — обижаться не на что. Антон прав, и знает это, сукин сын, и сидит, смотрит внимательно, ждёт, в какую сторону Арсения размотает. Предугадывая всё. Арсений сдувается и складывает руки, цепляя полезшую из рукава нитку, будто она виновата во всех его бедах и горестях. Антон актер не хуже, он вздыхает, фыркает, закатывает глаза и молча уходит из комнаты, чтобы никто не мандел вслед, но походя он касается виска Арса, коротко гладит короткие волоски над ухом, и это — будто на него надели кислородную маску. Арсений закрывает глаза, глубоко вдыхает и мир становится на место за спиной Антона.***
– Время! – влетает в гримерку Стас и привычно сканирует всех взглядом: на месте, загримированы, шмотки концертные, Дима очки не забыл, Серёжа кивает и пихает по пути к двери Арсения. Арсений показывает средний палец и не торопится вставать, он лежит на диване, перекинув ноги через Антона и продолжает что–то яростно печатать в телефоне. Антон терпеливо ждет, хотя еще вчера перед концертом бесцеремонно скинул с дивана затупившего лишние тридцать секунд Серёжу, и Стас неосознанно морщится. В конце концов, это его работа — предугадывать неприятности и вовремя решать проблемы, и именно их он сейчас и предвкушает («Жопой чую!» – орет в голове сирена голосом, подозрительно похожим на Антона). Неприятности витают в воздухе, они во всем – в том, как не видящий дальше носа Шаст занудно спрашивает Оксану, есть ли в гримерке кофе, в том, как пришедший из магазина Арс рассеянно кидает на стол еще и тонкие сигареты и легко заматывает на Шасте шарф на перекуре, в отключенном звуке на телефоне Арсения, в сияющих глазах Антона, в том, как подозрительно щурится наблюдающий за ними Дима и вздыхает сквозь зубы Серёжа. Не можешь остановить стихию – управляй ей, и Стас старается выжать максимум из сумасшедшей химии на площадке, от которой визжат девчонки в зале и соцсетях, с отвращением заталкивая поглубже мысли о том, что ему придется делать, когда эта бомба все-таки рванет.***
Дима не может понять, но где–то глубоко в душе, очень глубоко, там, где никогда не светит солнце, и не понять не может. Антоха, палка нескладная, взрослеет в той среде, где человек человеку друг, партнер и источник если не радости, то хотя бы шутеек. Где все веселые и остроумные, где партнер — это не про секс, а про взаимопонимание, где тебя принимают, где ты часть команды. Он настолько живет и дышит этой средой, что даже не особо отвлекается на какие–то отношения, девушек, весь этот традиционный танец с браком и детишками. Дима-то идет на это сознательно, но видит, как опасливо на его свадьбе озирается Шаст. Это — может быть, пока — не про него. Да, Москва, оказывается, не верит ни слезам, ни шуткам с воронежским акцентом, и розовые очки Антохи тускнеют, но у него все равно очаровательная улыбка, смешные репризы и выученная привычка многослойно острить, когда он бесится. Это помогает. Когда-то его должно было накрыть, Дима понимал это всегда. Когда-то Антон должен был посмотреть по сторонам и запасть на кого-то, хотя бы просто для опыта. По стечению обстоятельств. По велению судьбы. А тут вот. Арсений искрит, конечно. Арсений как смесь угря и электрического ската — протянешь руку, так либо увернётся, либо ебнет током, и кому оно надо. Дима с детства приучен не совать пальцы в розетку и даже знает значение слов «техника безопасности». Он вообще умный. А Антон искренний. Антон, вообще–то, добрый. Он как-то пьяный смотрел с маленькой Савиной мультик про Дамбо и плакал так, что малышке его утешать пришлось. Дима думает, может, стоит брать ее с собой на работу. Вряд ли у Антона был список из серии «Попробовать до смерти», но даже если был, наверняка Арсений закрыл бы в нем сразу несколько пунктов. Что там, втюриться в мужика, узнать, какой на вкус хуй, пройти с ним через развод, не получить пизды от друзей. Насчет последнего пункта Дима и Серёжа еще не определились, правда. Тут все еще возможны варианты. Дима не понимает. Ну, это же Арс. Арс, который чуть не каждый день с ними, Арс, по которому хрен поймешь, что у него на уме, Арс, который вечно читерит в мышеловках. Арс, который умеет чинить разошедшуюся молнию на куртке. Арс, который заметно бледнеет после все более редких звонков — пока еще — жены. А Антон — ну что, Антон. Антон малой. Антон увлекающийся. Антон, неожиданно для Димы, почти уже готового его спасать — счастливый. На всякий случай, думает Дима, надо будет объяснить Савине, что иногда два мальчика любят друг друга. Вдруг до этого дойдет.***
Дима говорит ему: «Антоха, не делай глупостей». Строго, уверенно, как настоящий старший брат, и Антон бы послушался, на самом деле, но просто как. Это ведь не глупость. Ему не пятнадцать, и это не жажда экспериментов и не тяга к неизведанному. Не мимолетный интерес, не девчонка на дачной дискотеке, не, не, не — не так, как всегда. Не глупость. Ни от кого он не узнает столько нового, никто так не заставляет его тянуться на цыпочках, чтобы хоть как-то достать до уровня. Не случайность. Сколько они уже знакомы, сколько подсказок во время импровизаций Антон разглядел в его лице, сколько сигарет они скурили пополам, сколько чашек кофе было отобрано ради бодрящего запаха и не менее пробуждающих воплей. Не жажда — почти. Это вот может быть. Когда Арсений уезжает, Антон оглядывается по сторонам, как вышедший из комы, заново осознавая окружение и реальность. Димка что-то подозревает. У Сереги всегда лицо такое, будто кто-то умер, оскорбив его этим, но в последнее время — будто оскорбил его лично Антон. И только Арс улыбается. Не всегда искренне и не всегда ему, иногда кривит рот в усмешке, иногда грызет губу, будто съедая неуместную, нервную улыбку. Он улыбается, когда Димка и Серёжа сваливают с очень сложными лицами. Улыбается, опрокидывая залпом стакан за стаканом. Улыбается, когда Антон подходит вплотную. Улыбается, когда между ними не остается одежды. И Антон даже не надеется, что улыбнется еще — не ему, не после того, как улыбка рушится, как старая штукатурка, не после того, как он сжимает Антона так, будто ему больно, не после того, как кончает со всхлипом и отворачивается. Антон обнимает его для себя. На память. Как фото с обезьянкой — мама, я был в Сочи. Арс, мы были вместе. Антон знает, что разговаривать с утра им будет архисложно, но к черту все. Он закрывает Арсению пути к отступлению, прижимая его к груди. Второго шанса не будет. И когда утром каменный, полумертвый Арс поворачивается к нему лицом и вдруг отвечает, Антон улыбается снова. Ему. Себе. И дожидается ответной улыбки. Все будет хорошо.***
Антону кажется, что если сильно потянуться — так, чтобы от души, – он может проткнуть неуклюжими конечностями тот кокон, который соткался вокруг них. Будто одно неосторожное движение, и всё. Такое неприятное чувство, будто голый стоишь на перекрестке. Вроде и понятно зачем, но и пиздец. Антон аккуратно трогает пальцем растрёпанную челку спящего Арсения. Вроде и понятно, что да как, но в жопу дует. Некуда повернуться и спросить. Некого достать, чтоб заткнул рот и завернул в одеяло, как шавку в лаваш. Никого нет, только их двое, и Арс спит, и стекают часы с китайской подделки Дали. Когда Антон решается окончательно, он закрывает глаза, придвигается ближе и дышит как никогда ровно.***
Утро начинается не с кофе. Со слепящего света в лицо, с тепла чужого тела рядом, с запаха постоявшего открытым алкоголя — да, и это верный признак — до кофе нужно будет доживать. Серьезнейше подойти к этому вопросу придется. Вероятно, будет больно. Арсений не торопится открывать глаза. Явно ничего волшебного за закрытыми веками его не ждет. Похмелье уже с ним, мутное и, к счастью, больше ватное, чем тошнотное, хотя бы не бежать блевать, и то радость. Свет еще этот. У него окна на запад, вспоминает он обреченно. Нет бы что другое вспомнить. Например, как вчера было хорошо. Ведь наверняка хорошо было, стал бы он оставаться на ночь, уже давно не прикол при наличии своей кровати шататься по впискам. У Сереги разве что. Может, у Серёги. Не может, констатирует организм Арсения. Точно не может. Придется открывать глаза и подгружать текстуры. Вчера-то должно было охуенно просто быть, раз утром все так. Он долго моргает и щурится, пока зрение и осязание как-то калибруются, и понимает, что свет в глаза не от солнца — он лежит лицом к стене, светит торшер мерзкой диодной лампой, прямо в лицо. Осталось всего ничего — выключить его нахер и заснуть обратно, но никогда ничего не бывает так просто. За талию его обнимает чужая рука, и чужое дыхание греет затылок, и тепло не от того, что он спьяну укрылся рубашкой. Ориентируясь на нюх, Арсений находит недопитый стакан, судя по запаху, вискаря. Или коньяка. Пахнет сивушными маслами, омерзительный запах хорошего вечера, о котором ничего не помнишь, и Арс всерьез думает, не махнуть ли эти тридцать грамм залпом. Ну вряд ли будет хуже. Потому что рядом точно не Алёна. Алёнка, во-первых, ниже его на голову. Во-вторых, они уже вечность не спали так, в обнимку, и уж никогда она так по-хозяйски не сгребала Арсения в охапку, да еще так, чтобы он проспал всю ночь, пусть и пьяный. Он всегда ворочается, отодвигается, закручивает простыню жгутом, беременная Алёнка даже спала отдельно, говорила, что с ним рядом невозможно. Сейчас он даже не уверен, что может из этой сонной хватки освободиться. Вся его хвалёная гибкость и не менее известная отбитость сидят в углу и смотрят, как хозяин вляпался. О, у него есть подозрения. Версии. Домыслы. Телепорта нет, вот это досадно. Машины времени нет вот тоже, упущение. Он затылком, основанием черепа чувствует, когда Антон просыпается. По выдоху в кожу, по сжавшимся на животе пальцам. По ужасу, которым его обливает, когда эти пальцы задевают присохшие к коже волосы в паху. Что сказать, что сказать, бьется в пустой голове одинокая мысль о ватные стенки черепа. Может, еще получится сделать вид, что это все сон. Тупая реприза. Шутка, зашедшая слишком далеко. Алкоголь, в конце концов. Антон, как всегда, слишком хорош для него и этого мира. Поэтому он всегда ведет опоздания, поэтому играет с Серегой громкий разговор — он всегда знает, что сказать. – Доброе утро. И как сказать. Арсений собирает мысль, собирает лицо во что-то приличествующее и поворачивается. Антон улыбается. Так, как Арсений еще не видел. Так, как он не смел бы выдумать.Так, как он не заслуживает, и как ему тысячу лет не улыбались утром. Вместо теплого, полувыдохшегося вискаря он глотает свои неуклюжие заготовки. – Доброе. От Антона даже не пахнет перегаром, когда он — легко и естественно, царапая губы щетиной — целует Арсения.***
Арсу кажется, что все вокруг знают. Да и знают наверняка, просто им не говорят. Он почти уверен, что кто-то даже сорвал банк, нажившись на них, на том, для чего у них-то, у него самого слов нет, а фандом давно все придумал, и это нечестно. Дима, как всегда, непроницаем. Никаких изменений нет, Арсений уверен, он такой же зануда, такой же дотошный, но, слава богу, не идет к нему с лекцией о безопасном сексе между мальчиками, и на том спасибо. То ли он знает, то ли не знает, Арс и рад бы не загоняться, но это ему неподвластно, и на мгновение — на долю секунды, на один взгляд — привычный Димка вдруг такой же чужой и непонятный, как несколько лет назад. Впрочем, и он срывается. Слишком высок градус напряжения, чтоб не рвануло, и дело даже не столько в нем и Антоне, сколько во всеобщей зацикленности. В два пишем — Алёнка в уме. В том, что всем всегда есть дело до всего. Дима взрывается из-за соли. Как взрывается — мандит дольше и громче обычного, разносит Оксану за то, что овощи есть, а соли нет, и ворчит хуже Серёжки, которому не дали энергетик без сахара. Антон, наконец, встряхивается и идет его успокаивать, отлепившись из-под бока Арсения. Бок студит сквозняком, но зато Поз успокаивается потихоньку, даже извиняется перед Оксаной и жрет свой сраный огурец так, не соля. После концерта они переезжают автобусом, и все засыпают, но Арсу не спится, и он видит, что Дима тоже не спит: то ли выбирает с женой плитку, то ли просто бездумно шарится в инсте. Арсений сидит сзади и надеется, что может просто смотреть, пока Дима не оборачивается — безошибочно. Он даже не сомневается, что остальные реально спят, не тратит времени на проверку. Очки даже снимает, хотя все уже знают, что стекла в них теперь бутафорские. – Арс, — зовет он. — А дальше что? Если бы в жизни Арсения был рейтинг вопросов, не приводящих ни к чему хорошему, то этот бы точно лидировал. Если бы этот вопрос задал кто угодно другой, он бы отшутился. Но Димка умеет формулировать как никто. – Как получится, Дим. Дальше как получится. У него, у меня, у нас. У всех нас. Дима смотрит на него, не меняясь в лице совсем, и это было бы стремно, если бы Арс не привык. – Сымпровизируем. Дима неожиданно хмыкает. – Ну, вы, может, справитесь.***
Считается, что самое козырное соседство с Серёжей только в одном случае — в дальних перелетах он, конечно, незаменим. Поэтому же считается, что лететь с Шастуном — проклятье, как минимум. И Антону бы радоваться, на самом деле. Москва–Хабаровск в топ его любимых рейсов не войдет никогда, по крайней мере, до тех пор, пока он не начнет зарабатывать на бизнес-класс. Но в этот раз он говнится еще с аэропорта, завешивает лицо капюшоном, ворчит, что Оксана могла бы зарегистрировать их и онлайн, чтоб не сидеть тут лишних два часа, и бесит всех изрядно. По крайней мере, когда Серёже отдают посадочный с указанным соседним с ним местом, он стонет: – Блядь, за что мне одиннадцать часов с эмо-дылдой! Арсений летит на несколько рядов впереди них, вместе с Оксаной и Крапом, Димка справа, со Стасом, и Антону так все осточертевает, что он игнорирует даже эмо-дылду и уходит умываться в туалет, раздумывая, не покурить ли там, все равно все курят. Серега, впрочем, не трогает его до посадки, да и потом молча проскальзывает на свое место у окна, зашвыривая рюкзак под впереди стоящее кресло, не устраивая даже символической борьбы за подлокотник. Засыпает он еще до взлета или просто притворяется, чтобы не иметь дела с дурным настроением Антона, непонятно. Перелет ночной, и верхний свет после взлета не включают. Антон честно пытается заснуть, но сон не идет, и с Позом не потрындишь через проход, соседи спят, и остается только до последней жизни резаться в игрушку, надеясь, что это его утомит. Лучше б читал, потому что от тоскливых назойливых мыслей игра не отвлекает совершенно. Место справа от него пустое, и он отсаживается, как только разрешают отстегнуть ремни. Хоть с этим повезло, немного, но все же посвободнее. Проходит сорок минут полета, а он уже готов попросить остановить где-нибудь здесь. Хотя бы Серега спит. Не пытается с ним говорить ни о чем, хотя Антон ждал этого с ужасом. Серега не самый конфликтный из них, это уж точно, но все равно — Антон не знает, что отвечать ему на те вопросы, что он мог бы задать. И совсем не потому, что они все риторические. Жизни заканчиваются, и он приходит в себя на середине бортового журнала. Надо поспать, в самом деле, иначе он сдохнет по прилету, и травить его будут за это каждую секунду этих чертовых гастролей. Так не вовремя они. Обычно он рад, очень рад, и ждет поездок с нетерпением, но сейчас он хочет вернуться, запереть дверь, договорить, доспать, допить кофе, докурить одну на двоих. А так что — они не то что не поставили ни точки, ни запятой — ничего. Оборвали абзацем. Вежливым прощанием, щелчком закрытого замка. И непроницаемое приветствие в аэропорту после этого было как что, думает Антон уныло. Думай, Шаст, ты же импровизатор, как что. Как пиздец. Как предательство. Как прощение. Он засыпает незаметно сам для себя, расстроенный и злой. За все это время Арсений не оборачивается ни разу. Антон просыпается от того, что кто–то спотыкается об его ногу. Он подтягивает ее рефлекторно и сонно моргает. Странно, но ему удалось кое–как улечься, и под головой что–то мягкое, только ногу он в проход высунул, вот и запнулись. Он трет рукой глаза, с удивлением обнаруживает, что его укрыли пледом, а мягкое под щекой — это, собственно, Серёжа. Неожиданно. Шторка иллюминатора закрыта, но через проход видно, что уже светло. Несколько часов он, к счастью, проспал. Но Серега обычно не разрешает так нагло на себе спать, и уж тем более не укрывает пледиком никого — ну разве что Арсения, если тот очень нудит. А с учетом того, что последнее время они только огрызались друг на друга, Шастун вообще ничего не понимает. В карман кресла перед ним затолкано яблоко. Антон неуклюже собирает себя в сидячее положение, и Серега открывает глаза тоже. Антон не знает, что сказать. Серёжа смотрит на него устало, но у него всегда такой вид. Дергает плечом потом и утыкается в телефон. – Ты еду проспал. Ешь, — кивает он на яблоко. Антон кивает с благодарностью, Серёжа больше ничего не говорит, но когда Антон возвращается, доев яблоко и сходив в туалет, и укладывается обратно, пристраивая голову Серёже не колени, он позволяет. По крайней мере, это значит, что хотя бы с ним Антону не придется выяснять отношения.***
Некуда деваться друг от друга, день за днём, и они медленно, но верно привыкают. Человек ведь ко всему привыкает. Дима вот привыкает ходить курить с Серёгой. Серега не курит, но выходить с ним тоже привыкает. Привыкает отзываться на любой ритм, по команде шутить, делать вид, что с Антоном все нормально. Серёжа, похоже, привыкает к тому, что есть с кем об этом говорить. Света больше в коридоре, чем в комнате, и Дима прислоняется к косяку, выжидая, пока привыкнут уставшие глаза. Ничего нового, и хер знает, что с этим делать. Антон клюет носом, Арсений спит у него на коленях. Дима не знает, кого ему больше жаль, и молча отступает, хлюпая красным простуженным носом.***
Стрелять у Шаста западло, это негласное правило. Серёжа трясет димкину пустую пачку, вытряхивая только табачные крошки. Дима смотрит на это пустым взглядом. Надо бы пойти за ними, но кому оно надо. Сигареты вот кончились не вовремя, как всегда. Серёжа сжимает пачку в кулаке и швыряет в сторону мусорки. – Ну что? – Да что, – морщится Дима. Это давний диалог, и надоел он им прямо сразу, а ещё хуже, что приходится возвращаться к нему после каждого скандала. Они подряжались не совсем на это. Арсений возвращается из туалета, умытый от грима, с мокрыми волосами, и первым делом тянется к диминой пачке, единственной на столе. Можно до пяти считать, но Дима считает Серёжины отрицательные мотки головой. Два, четыре, шесть, салют. Арсений взрывается. Антон находится за дверью, без куртки и без цели, пропахший своими сигаретами и холодным вечером. Иногда он такой малой, что Димка чувствует себя старым. – Говнюк, – выплёвывает Антон. – Гондон. Дима крадёт последнюю затяжку и тушит бычок. Не то чтобы Шаст был совсем не прав. У него такое расстроенное лицо,что Дима не находит слов. Шекспир, конечно, щегол со своими малолетками, думает он, и, заталкивая Антона обратно в тепло, встречается взглядом с Серёгой. Ну куда деваться теперь.***
Часы над дверью показывают «вы в пизде, ребята, а ты, Дим, особенно», до начала мотора не больше получаса, Антон сгорбился на диване, уткнув лицо в ладони и на осторожное «Тох, подай знак, что ты там не умер», не реагирует. Полотенце, которым он занавесился, вот-вот свалится у него с головы, и выглядит он как большой ребенок, играющий в прятки, но Диме совершенно не смешно с тех пор, как его на пороге гримерки чуть не снес совершенно белый Арс, исчезнувший с хлопком двери где-то в недрах Главкино. Ушедший его искать Матвиенко димино «Что это, бля, было?» даже не читает, как и кинутое вдогонку «Нашел?», срыв съемки грозит им ебическим штрафом, заботливо вписанным Стасом в контракты, но даже подумать «Я же говорил» Диме совесть не позволяет, когда Антон наконец убирает руки от лица, чтобы устало закурить прямо в гримерке.***
Антон за свою жизнь видел не так много природных катаклизмов. Ливень, снегопад, ледяной дождь, далёкий водяной смерч на отдыхе в Азии. Сейчас он с ужасом и восхищением смотрит, как Арсений выходит из берегов. И хотелось бы наблюдать издалека, но он в эпицентре, и путей отхода нет. Антон улыбается маме, улыбается Диме, улыбается Кате и послушно работает шведской стенкой для Савины, будто ни в групповом, ни в личном чате ближе к ночи не рвутся осколочные. Дима улыбается в ответ так же — улыбкой «только спроси». Только скажи. Мама расправляет салфетку под вазочкой с фруктами. Она любит Диму и всегда ему рада. Дима прекрасно держит лицо. Дима ни разу не спросил впрямую. В общем чате Арсений лучится оптимизмом, в личном — сочится ядом и отчаянием. Дима принес маме цветы, и они такие яркие на фоне поблекших в памяти с детства стен. Мама сейчас накроет на стол, попросит помочь, Антон с его ростом проходит теперь в двери пригибаясь, и хочется уронить все тарелки, все вдребезги, но Дима ловит его за локоть. – Дай сюда. Телефон убирает подальше, цветы повыше, открывает окно пошире и немного легче дышать. – Поехали сегодня в ночь, утром все пробки соберём, – вдруг предлагает Дима. Катя не обрадуется, и, возможно, Савина будет плакать, но Антон искупит. Как только передумает от благодарности плакать сам.***
Не то чтобы они делали вид, что ничего не произошло. Ну, Антон для себя все описывает именно так, Арсений, видимо, как-то по-другому, а парни, похоже, давно имели на этот счет мнения, подкрепленные материально, если Серёжино лицо, более кислое, чем в расслабленном состоянии, считается. На что он там ставить мог, он лучший друг Арсения. Точно ж не на него и его благоразумие. а больше в принципе было и не на что. Антон не спрашивает только потому, что реально не хочется знать. Все так странно, как в том фильме, шаг влево, шаг вправо — побег, прыжок на месте — попытка улететь. Антон замирает и ждет. Оказывается, так тоже было нельзя. Когда они первый раз остаются одни – случайно, на самом деле случайно, — Арс взрывается так быстро, будто кто-то гранату кинул. С гейскими шутками. Опять. Нет Серёжи и Димы нет, тех, кто мог бы сгладить, посмеяться, подъебать, как-то разрешить ситуацию, и они стоят, и Антон даже толком не успевает сообразить, что ему предъявляют. Голос Арсения звенит, и Антон делает то, что рефлекторно получается — берет в руки его лицо и целует, чтоб не говорил. Чтоб не дрожал голос. Чтобы воспользоваться моментом, когда еще такая блаженная тишина и уединение. Что удивительно — это помогает. Арс утихает. Стоит смирно, смотрит под ноги, не говорит ничего, и Антон скользит одной ладонью по его спине, оглаживая и притягивая, другой аккуратно разворачивает к себе его лицо. Все так легко получается, будто это сон, и Арсений не настоящий, и рассыплется сейчас под его сухими руками. Арс поднимает глаза с отчаянным, немым вопросом, и тут Антон знает, что отвечать. Тут он давно определился. – Нет, — отвечает он, не давая Арсению отвернуться или отойти. —Нет. И, потом, когда тот готов слушать дальше: — Да.***
Антон не ожидал от Питера ничего, особенно хорошего, поэтому щурится на внезапное солнце. Не жарко, конечно, но так солнечно. Никто ему про Питер такого не рассказывал. Арс их не встречает, конечно, но Антон думает о нем всю дорогу. Если бы не солнце, конечно, было бы легче. Если бы не солнце это. Арс улыбается навстречу, и Антон будто джек-пот сорвал. До концерта два часа, они и поели, и обменялись новостями, и прогнали план концерта, и Антон чешет ладонь, так хочется курить, и Арсений сжаливается, встает, забирает его с собой, ведет куда-то наружу, и, когда дверь за ними закрывается, вдруг оттаскивает его подальше, в тень. Антон лучше б постоял на солнце, когда еще такое весной, но вдруг соображает. Тут камер нет. Чудный вид на водосточную трубу и скопившиеся на асфальте окурки. Подними глаза — увидишь крыши. Повезет — насрет голубь. Дивный город. Арсений целует его первым, и Антон охуевает дважды за день. Воздух тут такой, что ли. – Привет, — тупо говорит он. Арс улыбается нервно, несмело. – Привет. От него тоже Антон ничего не ждал. Ну, было и было, да ведь? Проехали. Но, видимо, воздух. Он, проверяя, тянется к губам Арсения, и его не отталкивают. Воздух, не иначе. Покурить Антон не успевает, но успевает сорвать еще один поцелуй. И солнце. Они уезжают вместе на такси, останавливаются только на Просвещения, заболтавшись, и едут обратно на Невский. Никого нет, кроме них, и Антон будто на несколько сантиметров над землей парит, так ему высоко от счастья. Они заходят в бары, придумывают себе правила сами — здесь синий шот, а там — зеленый, а там посидим и коктейль, а тут поссать и по водке. Питер подсвечен, красив, и пахнет водой. Арсений такой настоящий, радостный, и только для него взбирается на поребрик, чтобы сравнять их в росте, и целует Антона прямо посреди Невского, и хоть Антон и обмирает от ужаса, никто ничего не говорит. Наверное, воздух. Или солнце. Точно что-то из этого. Антон жмурится и загадывает на первый раз — а он еще ни с кем ни сосался в Питере, — чтобы так было всегда.***
Антон просыпается не то от света в глаза, не то от того, что плед слишком пушистый и хочется чихнуть. Просыпается и замирает: где он. Это точно не похоже на гостиницу, в которой он должен был проснуться. Разве что им сняли самый днищенский номер, такой, обставленный ещё в семидесятых, с алоэ на окне и подушечкой на стуле. И пианино. Пианино, блядь? Антон приподнимается на локте. Плед реально очень пушистый и щекочет нос, и он сбрасывает его подальше. Где, интересно, его футболка, и — он приподнимает плед — ну да. Не так удивительно это все, как то, что рядом безмятежно дрыхнет Арсений. Антон, подумав, ложится обратно. Все остальное он точно еще успеет, а вот это — не факт. Тогда, в Москве, что они там успели, больше испугались. И тут же Арс вывернулся в свои ужимки, в свое убегание, и Антон думал даже, что вот, ну, было и было. Все. Проехали. Арс никогда не пойдет на это. А тут смотри-ка. Спит себе, сопит спокойно, руку Антона прижимает к груди крепко. Антон лыбится в потолок, как в последний раз — некому его чморить, некому стебать, это только его. Он не очень помнит, что это за стены, но чувствует их союзниками. Здесь Арс не прикинется чужим. Он прижимается ближе, кожей к коже, и засыпает снова. Все потом. Когда он просыпается снова, Арс, умытый и причесанный, возвышается в кресле, как аккуратный памятник нескромному актеру. Лицо у него, впрочем, домашнее. – Доброе утро, — возвращает он. Антон улыбается, потягиваясь, и не боится ничего больше. – Доброе.