В ноябре смерти нет

А внутри пустота, только бьются, как блюдца, сердца. Скажи мне, что с нами стало? Наша ночь не закончится уже никогда. Повторяй, повторяй, повторяй, повторяй без конца — Свои ритуалы. Земля стынет в осенних сумерках. Джирайя настырно делает вид, что ноги в сколотых по краям гэта не мерзнут. Интересно, сколько еще он будет позерствовать? — думает Орочимару. Они прожили пятнадцать зим, и жизнь пока кажется им беззаботной. А еще наступил момент, когда Джирайя решился выбрать себе число — число для дня рождения. Цифры, цифры, цифры… Почившая давно матушка не оставила ему ни намека на праздник, а только расплывчатое: “Я рожала тебя в конце осени. Тогда все было отвратительно: погода, повитухи и ты”. — Одиннадцатое ноября. — Дурацкое число, — сразу же отвечает Орочимару. На самом деле, он так не думает, но слишком велик соблазн поддеть Джирайю. У того улыбка рисуется от уха до уха, светлая такая, теплая. Глупый. Глупый и счастливый. Сегодня — его день. — Отличное число, чтобы праздновать мой день рождения, — он торжественно задирает нос. И, повинуясь всем знакам судьбы, ему на ладонь падает желто-коричневый лист. Осень покрывает все вокруг ржавчиной и тлением — какое уныние. У Орочимару с холодом отношения не складываются, и радует только то, что руки Джирайи, — слишком крупные для его возраста, уже загрубевшие и лишенные острых углов, — ложатся на плечи и согревают до самого гибкого позвоночника. Орочимару ершится, но не отбивается. Смотрит исподлобья, и черные волосы касаются белых щек. — Уверен? — он спрашивает тихо и растягивает гласные. — Я уверен, что одиннадцатое ноября — отличный день! — Джирайя с легкостью прижимает Орочимару к своей груди, и в этом жесте нет ни намеков, ни вторых смыслов. Куда ему — играть словами в недомолвки, он слишком прямолинейный. Это одна из причин, по которой Орочимару его так сильно любит. Он отталкивается от его груди. Теперь между ними холодно и пусто. Джирайя гаснет, улыбка скатывается в прямую линию — он так очарователен, когда недоумевает. — Ты уже занимался сексом? — спрашивает Орочимару со свойственной ему легкостью там, где другие бы стеснялись. Джирайя тут же расправляет плечи — готовится сочинять красивую историю любви. Сказочник. Орочимару знает, что он только целовался с Юи и неловко мял ее маленькую грудь в надежде, что у нее останутся хоть сколько-нибудь приятные впечатления от их короткой вспышки страсти. — Ну конечно! Я тогда вернулся с нашего задания… — начинает Джирайя, совсем не робея под внимательными глазами Орочимару. — Ну, помнишь, когда мы волков гоняли с южных ферм? — Тебе понравилось? — вопрос перебивает браваду. — А что там может не понравиться? — Джирайя отворачивается, почесывает спутанные волосы на затылке. Вечно он с колтунами ходит, хоть бы обстриг их, что ли. — Ты лжец. Орочимару снова оказывается к нему близко-близко. Жаль, что он не будет таким же высоким, ему остается только лбом примкнуть к губам Джирайи. — Никогда не ври мне, — продолжает он, проскальзывая ладонью ему под хаори. Жарко. Кожа горит. — Никогда не ври. Иначе я найду способ тебя проклясть. — Ладонь скользит дальше — на спину. И вот Орочимару жмется к его груди, греется. — Кому угодно ври, но не мне. — Болтливый ты сегодня. — Голос у Джирайи теперь тихий и сухой, а значит — серьезный. Объятия обоюдно замыкаются, как и кольцо ржавых деревьев вокруг. — Это твой первый подарок на день рождения. — А второй? — Сам разденешься, или помочь? Их первый секс больше похож на нелепую возню: неприятно, иногда больно и с быстрым финалом. Джирайя — жадный и думающий, что если сильнее схватить, то будет лучше. Орочимару — настороженный и не знающий, как правильно себя вести. Но объединяет их одно — в конце смеются над собой и друг другом, подначивают, неловко говорят о том, что в следующий раз нужно попробовать по-другому и точно не на холодной земле под лапищами желтых деревьев. *** В семнадцать лет мир все еще не так плох. Поцелуи остаются яркими, сочными пятнами на шее. Горячее дыхание на губах, удовольствие, вспышки под веками и неутолимое желание пробовать снова и снова. По-разному трогать друг друга, по-разному извиваться и схлестываться. Орочимару многое интересно, Джирайя любит, чтобы им было обоюдно хорошо. Их ноябрь — отличительное время. В нем они всегда сопрягаются особенно сильно. И как же сделать так, чтобы это никогда не заканчивалось? — вот о чем все чаще думает Орочимару. *** Восемнадцать, девятнадцать, двадцать. На лице кровь, на руках — тоже. Три разных года: где-то с привкусом пепла, а где-то — с ягодной сладостью. Орочимару влюбился в сладкое вино, сильно броженое, терпкое, приторное настолько, что надо бы разбавлять водой. Но он пьет его жадно, много; быстро хмелеет, смотрит золотистыми глазами с прищуром, и его губы темнеют от виноградных глотков. Видя его таким, Джирайя не жалеет потраченного времени на дорогу до Нисио, небольшой деревушки в Стране Звезд. Только там раскидываются виноградники, и только там гонят сладкое вино. Вот уже три года он приносит из Нисио по четыре бутылки и ждет одиннадцатого ноября. Его выдуманный день рождения. День, когда Орочимару приходит к нему, как бы сильно не разводили их пути, дела и миссии. Он гибок телом и мыслями, изворотлив и обманчив, но постоянен в ритуальности, которую сам для себя создает. Столько граней, столько чувств. Одиннадцатое ноября — лучший день в году. *** — Открой рот, — холодный палец скользит по губам. Джирайя не слушается. — Открой, — Орочимару звучит строже. Свет керосиновой лампы оглаживает его голые плечи и руки. Джирайя отвлекается на его обнаженность, и палец протискивается в рот, оттягивает нижнюю челюсть вниз. — Дурак. Я же вижу, что больно, — резюмирует Орочимару и четким движением вырывает расшатанный от ударов в последней драке зуб. Джирайя вскрикивает, но лечебная энергия сразу заполняет образовавшуюся в десне лунку. Кровь мешается со слюной, и одинаково сложно ее, что сглотнуть, что сплюнуть. — Терпи. Джирайя жмурится, сопит носом и терпит. В конце концов, кровь сочится между губ, стекает на подбородок и шею, и Орочимару с удовольствием слизывает влажную дорожку. Ему нравится странное, ему нравится брать у Джирайи все, и зуб обязательно заберет тоже. — Сейчас станет легче, — шепчет Орочимару и не врет. Легче становится, но не от лечебной магии, а от близости и влажных поцелуев в шею. Часть крови Джирайя сглатывает, остальное Орочимару вылизывает юрким, удлинившимся языком. Они теперь оба с красными ртами, между ними собирается густой запах нагретого железа. Приятно, искристо и нет сомнений в правильности происходящего. С Орочимару всегда так — все дикое и странное кажется нормальным. Джирайя вечно очаровывается этим, у него встает, и он сразу же стискивает Орочимару за бедро, подтягивая к себе и на себя. Они трахались недавно и несколько раз — сегодня же праздник. Одиннадцатое ноября. День, когда можно все и еще немного больше. Орочимару, гибкий и растраханный, садится на всю длину, и так глубоко запускает язык Джирайе в рот, что тот давится, задыхается и хочет сблевать. Спазмы пробирают его мышцы, он кончает быстро, сильно, а Орочимару, ненасытный, с голодными, влажными глазами, достигает оргазма просто от вкуса крови и спермы в заднице. Они сваливаются на жесткий, бамбуковый матрас, мокрые, выжатые, уставшие. Переплетаются пальцы, руки, ноги и волосы. Глазами друг на друга и в друг друга. Это лучший день в году. *** У Орочимару тесная повязка на груди — трещина в одном ребре, второе сломано. Джирайя весь синий и опухший от гематом. Цунаде на пределе собственных возможностей — от ее рук исходит тепло, которое переливается в избитые тела, заставляя ткани срастаться, а кости — становиться на место. Начинается дождь. Крупные капли падают на лица, смывая комья грязи и кровь. Что Джирайя, что Орочимару — оба одновременно жмурятся. Не так они хотели отметить праздник. — Неудачный сегодня день, — через силу выдыхает Джирайя. — Закрой рот! — командует Цунаде, равномерно распределяя поток своей лечебной чакры. — Мы отпразднуем твой день рождения позже, — у Орочимару голос надрывный и булькающий. Джирайя в ответ только улыбается. *** Их разрывает разлукой длиною больше, чем полгода. Джирайя меняет уже третью пару гэта, сандалии стираются и трескаются слишком быстро — он путешествует без устали, собирает собой дорожную пыль, морские ветра и холод гор. Орочимару странствует не меньше — ищет смыслы, тайны и секреты, он копит их в своей голове и иногда записывает. Они оба знают, чего хотят: мудрости, знаний, но чаще всего — друг друга. Такая глупость, если честно: когда-то сплестись, но расходиться разными дорогами. Зачем они дали друг другу обеты? Зачем они сохраняют ритуальность одиннадцатого числа? Они встречаются на горячих источниках и все происходит так, как было всегда. Их тела не забывают друг друга, их взгляды сразу же пересекаются в равнозначном ответе: “Да, я тоже”. Тоже? Тоже скучал. Тоже думал. Тоже хотел. У Джирайи красная кожа после купален, она мягкая, распаренная, как у младенца. Орочимару сжимает его спину, мышцы, давит на самые позвонки, заставляя сильнее выгибаться в пояснице. Такой красивый, огромный, сильный и под ним. Раскрытый, со вздернутой задницей, с влажными волосами, скатывающимися на татами. Он дергает Джирайю на себя, чтобы погрузиться в его горячее, сильное тело, взять полный контроль и связать душу. Сегодня у него самые ненормальные желания: трахать Джирайю до потери сознания и сорванного голоса, заломить ему руки, подчинить, выпотрошить. Забрать его себе, запереть, держать в подвалах. Замариновать его мощь и порывистость, сохранить его силу, красоту и молодость. Любоваться им, как экспонатом, а потом долго и трагично плакать от осознания, что это — не то. Джирайя — не только сила, высокий рост и широкие плечи. Не только белые волосы и грубые черты лица. Это еще неубиваемый оптимизм, умение смеяться. Это тяжелый запах пота и сакэ. Это пыльные ноги, резкие движения. Это постоянная говорливость и плетение нелепых историй. Его слишком много, и слишком много у него граней. Орочимару злится. Почему можно забрать оболочку, но нельзя забрать разум? Он двигается сильнее, бьется пахом о подставленный зад и пальцы вонзает в сильную спину, представляя, как те врастают в тело, кости, как он весь вливается в Джирайю и остается в нем навсегда. Кажется, его рассудок дает трещину. Мир неправильный, мир несправедливый, и чтобы его исправить, нужно владеть всем. Джирайя приподнимается на локтях, смотрит через плечо. У него красные щеки, к которым липнут светлые волосы. — Сам не свой, — одна короткая фраза пробивает насквозь, как выпущенный арбалетом болт. Орочимару скалится и дотрахивает Джирайю на инстинкте без какого-либо удовлетворения. Раздражение свертывается комом в груди, и после он скорее кутается в юкату и выходит на веранду. Джирайя его не оставляет. Полностью голый, пышущий жаром, как печка, он опускается рядом. — Что с тобой? — он спрашивает будто невзначай — проявляет тактичность и одновременно напористость. Орочимару отвечает не сразу, хотя первый его порыв — огрызнуться и скрыться. Укусить, пустить яд, заскользить в темноту ночи. — Я слишком многого не знаю о мире. — Чего-то не знать — не стыдно. Джирайя складывает ноги лотосом. Такой бесстыдный в своей наготе, что у Орочимару пересыхает во рту. — Мне не стыдно за свое незнание. — Он подбирает слова: — Я ощущаю себя пустым. — А если продолжишь искать истины, то будешь не пустым, а потерянным, потому что мир никому не открывается до конца, ты заблудишься в нем. — Если я окажусь потерянным, ты меня найдешь, — слова соскальзывают с губ быстрее, чем Орочимару успевает их обдумать. Слишком уж поэтично они прозвучали. Джирайя долго выдыхает, наверняка сейчас скажет что-то печальное. — А если я умру завтра? Орочимару оказывается напротив, взвивается подобно гремучей змее. Его движения плавные, но быстрые, а пощечина — больнее, чем укус с ядом. У Джирайи краснеет щека, от недоумения и неожиданности его парализует. — Не смей, — коротко и больно. Орочимару больше ничего не говорит, он уходит обратно в комнату и перекрывает керосин в лампе. В этом году одиннадцатое ноября их ломает. *** — Ты нашел хоть немного из того, что искал? — Я близок. Орочимару бледен, под глазами давно расползлись темные круги. Джирайя не может вспомнить, когда видел бы его настолько истощенным. Худое тело, тонкие руки и ноги, кости выпирают на бледной коже. Но больше пугает то, насколько дик его взгляд. Он быстр, лихорадочен, и дергается нерв на правом веке. — Тебе нужен отдых. — Мне нужно тебя, — обрывает Орочимару. Его холодные пальцы стискивают ком белых волос на затылке, он теснится тощей грудью к груди и не дает больше говорить. Насаживается на член так резко, что обоим становится больно. Джирайя стискивает его бедро, останавливая, но Орочимару целует под ухом, низко стонет, пытается отвлечь. Ха, этот фокус не пройдет. Не выйдет больше сбивать с толку. Джирайя сваливает его на спину, покидает его тело, но остается меж раскинутых острых коленей. Завязывается короткая борьба: Орочимару чиркает когтями его по плечам и пытается обхватить за шею, чтобы вновь прижаться к горячему телу. Джирайя кладет широкую ладонь ближе к тонкой шее, давит. У Орочимару грудная клетка теперь такая тощая, впалая, что ему боязно не рассчитать силу и раскрошить ребра. — Отдохни. — Прекрати и пусти меня, — Орочимару впивается ногтями в предплечье. Джирайя смещает ладонь ему на горло, берет под контроль. Он знает, что может угомонить Орочимару. Густо сплюнув на пальцы, он дрочит сам себе. Золотые глаза с расширившимся вертикальным зрачком запечатляют каждую секунду. Орочимару смотрит жадно и повторяет за Джирайей — движение к движению, вдох к выдоху. Они дрочат, не отрываясь друг от друга, и кончают почти одновременно. Сперма льется Орочимару на живот, и только тогда он успокаивается — облизывается, сыто выдыхает. Ненормальный. Джирайя оглаживает линию его скул и рта. Не повезло ему с любовью. Напитавшись сексом и вниманием, Орочимару размазывает сперму по своему животу и засыпает у Джирайи в объятиях. Пригревается и не просыпается до самого утра. Когда они вместе, кошмары их не преследуют. *** Следующие два года похожи на медовый месяц. Джирайя в своих путешествиях находит следы Орочимару, собирает записки, отвечает в той же манере. Почти в каждой деревне или в крупном городе он ловит знаки и отметки, и это все больше напоминает ему игру. Теперь каждый уголок мира связывает их, в каждом укромном месте можно вспомнить историю их встречи — и далеко не всегда физической, а еще мысленной. Встречи образами, воспоминаниями и пониманиями друг друга. Они слились в одно сияние и идут друг к другу при любых обстоятельствах. Одиннадцатое ноября — все еще их день. Эти года наполняются морем, золотым песком и жарким солнцем. У Орочимару соленая кожа, он много купается, но скрывается от солнца, потому что быстро схватывает ожоги. Джирайя же весь темный, медный от загара, и волосы становятся еще жестче прежнего. Орочимару от него не в силах оторваться и берет при любом удобном случае, мучает лаской и сексом часами. Трахает так, что оба уже не могут нормально кончить. Разморенные и с красными от поцелуев ртами. Это хорошие два года. Самые счастливые. *** — Мне открылась истина. — Орочимару возбужденно ходит туда-сюда по веранде. Его босой шаг совершенно бесшумен. Осень в этом году мерзкая — серая, холодная и с ранним снегом. Тот кружит с легкостью и покрывает промерзшую почву белым и колючим настилом. Орочимару не замечает холода. Беседа ему важнее. — И какая же? — Джирайя насторожен. Из приоткрытого адамо ему в спину упирается тепло камина. — Беда человека заключается в конечности жизни, — Орочимару все ходит из стороны в сторону и наматывает прядь черных волос на палец. — Это давно известный факт, — Джирайя поднимает бровь. Ему не нравится то, что происходит. Орочимару бросается к нему и кладет ледяные ладони на плечи. — Ты не понимаешь. Я говорю тебе о том, что смерть можно победить, и тогда не будет лишних страданий никому из нас. Джирайя сталкивается с его золотым взглядом. Три года назад Орочимару был ровно таким же — возбужденным, лихорадочным, нервным. В его голове что-то неустанно поворачивается, заставляя рыть дальше, глубже, быть вечно в напряжении и тревоге. — Успокойся, — говорит Джирайя, прихватывая Орочимару за локти. Он понимает — история повторяется. Они уже проходили этот разговор. — Да что ты за глупец! — вскидывается Орочимару и отталкивает его от себя. — Я на пути к бессмертию, неужели тебе не хочется, чтобы наш ритуал повторялся вечно? — Нет, мне этого не хочется, — отрезает Джирайя и делает небольшой шаг в сторону. — Мы счастливы, пока осознаем, что наши встречи могут прекратиться. Пропасть разевает пасть. — Ты идиот! — Орочимару закипает моментально. В столь откровенном, показном бешенстве Джирайя видит его в третий раз за всю жизнь. — Ты ничего не смыслишь! Все, что тебя увлекает — это глупые книжки и голые бабы! — Я не обязан тебя во всем поддерживать, — Джирайя держит оборону и не нападает в ответ, надеясь, что буря уляжется. — Пока ты просто не способен понять. Орочимару отворачивается. Он разом становится таким далеким, незнакомым, что Джирайя чувствует горечь. Ком встает в горле — и не сглотнуть. — Я отправлюсь на север прямо сейчас, — голос слишком уж тихий. Орочимару так и не поворачивается к нему. *** — Я думал, что ты не придешь. — Нет ничего ценнее ритуала. Объятия — крепкие, сильные, цепкие. Они с трудом сшивают рану, оставшуюся с прошлого ноября. *** Джирайя узнает Орочимару сразу, несмотря на женское тело. Он немеет, теряется в словах, и Орочимару этим пользуется — освобождается от шелкового кимоно, демонстрируя небольшую грудь и плавность крупных бедер. У него лобок, покрытый густыми, черными волосами, промежность сочная и влажная, и он — она! — без подготовки пропускает в себя крепкий член Джирайи. Женский голос сладко стонет, и все тело плавное, податливое. Лицо — знакомое профилем, чертами, разрезом глаз и цветом, но ресницы длиннее, губы шире и полнее. Одновременно тот же человек, но совсем другой. Джирайя действует на автомате, как-то механически и без отдачи. Не понимает — нравится ему или нет. Может, его вовсе постигла иллюзия? Но взгляд острый, внимательный — принадлежит Орочимару. Тело — нет. И страшно от того, что вообще он с собой сделал. Как он это сделал. Джирайя после секса спешит уйти. Он впервые сбегает без предупреждения и настолько позорно, потому что напуган, потому что все зашло слишком далеко. *** Орочимару находит Джирайю в кабаке. Снова одиннадцатое ноября. Первое, когда они не прикасаются друг к другу. *** — Мне мерзко от тебя, — Джирайя опрокидывает в себя сакэ. — Тебе мерзко от того, что ты не способен понять смысл жизни и смерти, — Орочимару изображает тоску. — Не приходи больше. — Ты вернешься ко мне сам. *** Орочимару прав. Джирайя находит сначала его след, а потом — его самого. Он впервые воет дико и страшно, когда вминает свое лицо в его черные волосы. Мучительные, страшные года, сотканные из тоски и боли. Он глушит свою боль алкоголем, предназначением, поиском “воспитанника из предсказания”, писательством и красивыми женщинами. Но ничто ему не помогает на долгий срок. Орочимару не насмехается над ним, не растягивает губы в самодовольной улыбке со словами: “Я же говорил”. Он с неожиданной лаской гладит по щекам, целует лицо, мелко и мягко, успокаивает и дает все, что только может. Джирайя сваливает его на пол и берет изнурительно долго; плавно, нежно. Орочимару в ответ жмется щекой к щеке, обнимает до судорог в мышцах и не может разжаться. Ему тоже было больно. И больше от того, что Джирайя — смертен и не хочет быть с ним всегда. Это трагедия растоптала его сердце. *** Орочимару ждет уже час. Радует лишь то, что в Стране Чая поздняя осень и зимы теплые. Ноги холодит лишь поднимающийся от озера туман. Огромная жаба появляется еще через полчаса. — Сейчас будет интересно, — ухмыляется Орочимару. Жаба раскрывает огромный рот и вываливает из него Джирайю, не скупясь на слизь и слюну. Тот, весь склизкий, вымокший в животном соке, вытягивается в спине и хрустит позвонками. — Прости. Не смог найти другого способа прийти к тебе. Пришлось просить Гаочичи призвать меня, — Джирайя показывает на огромную жабу за своей спиной, будто ее очень сложно заметить. Гаочичи тут же исчезает в дымке. — Да ничего. Зато смазка не нужна. Орочимару стирает слизь с лица Джирайи и тут же целует его в губы, заставляя свалиться обратно на землю. Всю липкую одежду они отталкивают от себя, оставаясь кожа к коже, тесно и слитно друг к другу. От Джирайи жутко воняет рыбными потрохами и потом, но Орочимару видел его в состояниях куда хуже. Нет ничего, что могло бы его физически отвратить. Между ними вообще не существует рамок. Между ними только одно препятствие — смерть. Ее холод Орочимару пытается отстранить изысканиями и экспериментами, нарушением логики и законов природы. А пока он не достиг совершенства в своей пытливости, он достигает экстаза с Джирайей, которого всегда желает преступно сильно. Он не простит ему погибель. Он не простит ему разлуки. Только наполняя его собой, он наполняется сам — и вот первый закон его жизнеоборота. После секса Джирайя хрипло посмеивается и затаскивает Орочимару в озеро — они купаются, смывают с себя мерзкую слизь и грязь и одновременно понимают, что их наслаждение друг другом, пожалуй, лучшее, что могло случиться с миром. И их любовь не сотрется, как бы сильно они не расходились во мнениях и взглядах. Именно поэтому Орочимару прощает Джирайе привязанность к Конохе и поиск мессии. В ответ он получает прощение по гораздо большим грехам и от того любит лишь сильнее. Они неправильные и должны друг друга убить, но вместо этого остаются друг у друга — это ценнее жизни. *** — Ты совершенно не стареешь, — Джирайя проводит большими пальцами по скулам Орочимару. — Все такой же красивый. — А ты все такой же дурак. И выглядишь ты отвратительно, впрочем, так тоже было всегда. — Как хорошо, что ничего не меняется, — Джирайя смеётся, и в уголках его глаз прокладываются глубокие морщины. Он все такой же сильный и выносливый, но Орочимару не достиг совершенства в битве со смертью, чтобы не испытывать тревоги. — Все идет так, как нужно, — Джирайя светло улыбается, и Орочимару перестает думать о его несовершенстве и перестает считать, сколько лет им осталось. Они еще не раз отметят одиннадцатое ноября. *** Они и раньше могли оставаться друг с другом на долгие недели, но в этом году их встреча растягивается на два месяца. Орочимару болен и не поднимает рук, от которых воняет гниющим мясом. Его постоянно знобит, он громко кашляет и почти не спит. В одном из приступов особенно сильной боли он пылко отсасывает Джирайе — это помогает ему забыться. И еще Орочимару благодарен Джирайе за его безжалостность к нему. В нем нет и секунды сочувствия, только слова: "Расхлебываешь то, что заслужил, а теперь открой рот, я дам тебе лекарство". Орочимару не знал, что может любить Джирайю сильнее, чем в эти месяцы. *** Как же хорошо обхватывать его плечи здоровыми руками. Как хорошо снова ощущать пальцами его кожу и жесткость волос. Орочимару долго трогает Джирайю перед сексом; во время — вонзается, как ястреб в тушку добычи; после — гладит, щиплет и лижет плечо. Джирайя стоически терпит все это целый час, а потом снова трахает так, что из глаз выбиваются искры. Орочимару кричит под ним, весь выворачивается и располосовывает ему спину в мясо, чтобы потом, своими подвижными, живыми пальцами штопать две особенно глубокие раны. Извиняется долго, прижимаясь носом к выступающему позвонку. Джирайя только вздыхает — бывало ведь и хуже. Им почему-то особенно хорошо вместе в этом году. Наверное, улеглись все бури — внутри успокоилось. *** Орочимару касается черной глади воды ладонью. Кольца от его движения тихо распускаются траурными цветами. Ноябрь снова выдался отвратительным — холодный, с жуткими колючими ветрами и моросью вперемешку со снегом. Джирайи больше нет. Нет ни слов, ни сил. Орочимару выл год — больше не может. Но кое-что он успел узнать и понять: смерть — это такая нелепость. И если они не встретятся в следующем ноябре, то обязательно встретятся в другом. Наверстают.