Змея на цветке

Между той их встречей и следующей прошло буквально несколько дней. После случая в гостинице Хирузен не знал, как вести себя с Орочимару. Ему было стыдно. Так он считал. Если бы Хирузен хотя бы попытался прислушаться к себе и копнуть немного в глубь собственной натуры, он бы понял, что на самом деле стыдно ему не было. Но подобных вещей Хирузен очень не любил. Он думал — предпочитал думать — что за каждый неправильный поступок полагается испытывать чувство стыда. Так его учили. А то, чему его учили, Хирузен Сарутоби предпочитал не оспаривать. Даже про себя. В отличие от Орочимару. Это он уже успел понять. Так или иначе, движимый мыслями о том, что ему бесконечно стыдно за произошедшее, Хирузен не спешил видеться с Орочимару. Хотя, сказать по правде, увидеться с ним ему очень хотелось. Орочимару сам нашёл его, постучавшись в его кабинет. — Кажется, мой хокаге забыл обо мне, — сказал он, с прищуром взглянув на Хирузена. Взгляд этот был откровенно игривым, и Хирузен выдохнул с облегчением. В ушах Орочимару были те самые серьги, и это тоже не могло не радовать. — Не забыл, — тут же отозвался он, откладывая бумаги в сторону. — Просто сам понимаешь… дела. — Ты так занят… Улыбка на бледных губах показалась Хирузену странной, но он немедленно отогнал эти мысли. — У меня дома завалялось отличное саке, — продолжил Орочимару, — уже который день хочу к нему приложиться, но… — он вновь посмотрел на Хирузена своим тем самым «пронзающим» взглядом, — не хочу превратиться в пьяницу. Их в Конохе и так слишком много, не стоит добавлять в их прекрасную компанию ещё и меня. — Тебе не надоело всякий раз подчёркивать, как несовершенна Коноха? — неожиданно для самого себя разозлился Хирузен. — Может, ты и впрямь считаешь, что в какой-то другой скрытой деревне дела обстоят лучше? — И мысли не было обижать своего любимого учителя, — Орочимару выставил ладони вперёд. — Это была просто шутка, не злись. Так что насчёт саке? Заглянешь — или я могу спиваться без тебя? Встретившись с ним взглядом, Хирузен тут же понял одно. Орочимару был более чем уверен, что тот ему не откажет. Как, впрочем, и всегда. — Я приду, — сказал он. Прозвучало вымученно. Кивнув в знак согласия, Орочимару поспешил удалиться. Он никогда не продолжал разговоры, которые, по его мнению, были закончены, и это всякий раз поражало Хирузена. Он взглянул на часы и подумал о том, что Орочимару, кажется, не успел заметить, как он рад его приглашению. И это было очень хорошо. — Мне казалось, ты хочешь поговорить, — Хирузен внимательно взглянул на Орочимару; тот стоял, прислонившись к стене и глядя в окно, и ни тени каких-либо ярко выраженных эмоций не было на его бледном лице. В такие моменты Хирузен всегда испытывал что-то вроде… …зависти. Он хотел бы так же уметь скрывать свои эмоции. Но всякий раз, когда ему приходилось подумать об этом, он тут же говорил себе, что, должно быть, то была какая-то особенность змеелюдей, что была присуща только им. — Поговорить? — Орочимару тут же повернулся к нему. — Да не то чтобы, — лёгкая улыбка тронула его бледные губы. — Не веришь, что я соскучился? Хирузен покачал головой: — Порой мне кажется, что ты вообще не способен испытывать это чувство. Ты ни по кому не скучаешь. Даже по мне. Признайся. Орочимару сложил руки на груди и вновь отвернулся к окну. — В твоих словах есть доля истины, — сказал он наконец. — Я вспоминал детство на днях, знаешь. Мне почти никогда не были нужны люди. Даже когда я был ребёнком. В свободное время я таскался в ущелье — то самое, что было недалеко от Академии. Там всегда было полно змей. Я говорил с ними, и они меня слушали… ну или мне тогда так казалось. По крайней мере, ни одна из них ни разу даже не пыталась меня укусить, а я не боялся их. Всё это было как-то… естественно, — он снова перевёл взгляд на Хирузена. — Я притащил одну из них тебе, помнишь? Хирузен улыбнулся одними губами: — Конечно, помню. Это была мамуши. — Да. Мамуши. Я отчего-то всегда любил их больше всех прочих, — на какое-то время Орочимару замолчал, затем отошёл наконец от окна и приблизился к Хирузену. — В деревне поговаривают, что третий хокаге вот-вот должен назвать своего преемника… это так? Хирузен тут же ощутил, как внутри него всё обрывается. Я не могу сказать тебе то, о чём думаю. Тебе это не понравится. Я не могу сказать тебе это, потому что тогда ты оставишь меня. Навсегда. — Совет Конохи, признаюсь, давит на меня, — заявил он вслух. — Сам понимаешь, я не молодею, и… — …и? Хирузен вздохнул, отворачиваясь. — Сказать по правде, я пока ещё ничего не решил, Орочимару. — Да? Почему он так реагирует? Просто «да?» Чёрт. — Сам понимаешь, решение это сложное, так что… — Мне казалось, это давно решено. Хирузен вновь повернулся к нему, встретившись с взглядом ярко-жёлтых глаз. — Мне кажется — или… — «Или» — что, Хирузен? Разве не к этому ты столько лет меня готовил? Хирузен покачал головой: — Не дави на меня. Давай не будем всё портить. — Я не давлю. Но мне интересно, что заставило тебя задуматься… или, быть может, ты совсем переменил своё решение и попросту боишься мне об этом сказать? Хирузен сложил руки на груди. — Ты ведь не любишь Коноху, — произнёс он. Орочимару отмахнулся: — Прошу тебя, оставь эти бессмысленные бредовые разговоры. «Любишь, не любишь»… да какая разница? — он заглянул Хирузену в глаза. — У меня есть все необходимые знания для того, чтобы справиться с этим, если бы ты и впрямь доверил это мне. Это важно. Только это. А не эмоции. — Мне кажется, ты недооцениваешь глубину человеческих чувств, Орочимару. — А мне кажется, что ты её переоцениваешь. Хирузен покачал головой: — Не дави на меня, чёрт побери. Не делай этого. Орочимару вскинул голову. — Ты научил меня всему, включая техники печатей, — прошипел он. — Самые сложные из них… так зачем тогда, если ты никогда не был уверен? — Я был уверен, Орочимару, но… — Но — что? Хирузен взглянул в жёлтые глаза, которые теперь, казалось, были наполнены яростью. — Но теперь я не уверен, — признался он наконец. — Ты… ты не любишь Коноху. Ты не отдашь за неё жизнь, если потребуется. А это важно! Ты… ты даже не представляешь, насколько! — он сделал широкий жест рукой, будто отмахиваясь. — Только тот может стать настоящим каге, что всей душой радеет за свою деревню, за своих людей, и… — Ты старый дурак. Хирузен обмер, глядя в бледное лицо, на котором по-прежнему не отражалось никаких эмоций; оно было похоже на красивую мёртвую маску. — Что… что ты сказал? — Что слышал. Ты старый дурак, если всерьёз считаешь, что кто-то может… — Замолчи! — Хирузен отчётливо ощутил, как руки его против воли сжимаются в кулаки. — Замолчи, ты! Прикуси свой… — он едва не задохнулся на этом слове, а затем, отдышавшись, наконец закончил: — Прикуси свой мерзкий злобный язык. — В твоей глотке он не казался тебе мерзким, да? — Замо… замолчи! — И на твоём члене тоже. Хирузен вскочил. Тело била мелкая дрожь, и это явно не укрылось от взгляда Орочимару. — Какой же ты двуличный. Последние слова прозвучали, будто удар плетью наотмашь. Хирузена бросило в холодный пот, на лбу его выступила испарина. — Я двуличный? — переспросил он, подавшись вперёд. Голос предательски дрожал. — Ты… ты всерьёз мне это говоришь? — Да. Я всерьёз говорю это тебе. Хирузен сощурился. — Если кто-то тут и двуличный, то это ты, Орочимару! — вне себя от злости выпалил он. — Скажи честно, ты хотел использовать меня? Тебе очень хотелось стать хокаге, и поэтому ты… Орочимару наградил его таким взглядом, словно перед ним была крыса или мышь, а затем вдруг тихо рассмеялся. — Ты так проницателен, учитель, — сказал он наконец. — Ч…что? — Хочешь правду? Что ж, слушай. Да, я и впрямь хотел использовать тебя. Иначе зачем бы мне был нужен мерзкий стареющий извращенец? — Как… как ты меня назвал? — Я назвал тебя так, как ты того заслуживаешь. Не люблю врать… жаль, что приходилось, — он сощурился. — Ты дрянь и извращенец, Хирузен, мы оба это знаем. Сколько мне было лет, когда ты начал облизываться на меня? Тринадцать? Двенадцать? Быть может, десять? Думаешь, я дурак и не понимаю, зачем ты усаживал меня к себе на колени и копался в моих в волосах? — Ты чокнутый! — крик Хирузена сорвался на хрип. — Ненормальный и чокнутый! Я… я был как отец тебе! Я всегда относился по-отечески! Не отрывая взгляда от его лица, Орочимару громко расхохотался, взмахнув руками. — Да, да, — сквозь смех проговорил он, почти захлёбываясь, — конечно. По-отечески, ну надо же, — отсмеявшись, он перевёл дыхание и уже совершенно спокойно добавил. — Извращенец. Грязный извращенец. И я это понимал — да, понимал! И тебе очень повезло, что мне было это на руку. Кровь бросилась в голову Хирузену, в висках отчаянно застучало. — Шлюха! — заорал он и наотмашь ударил Орочимару по лицу. Удар вышел такой силы, что тот отлетел к стене, едва удержавшись на ногах. Однако когда он, выпрямившись наконец, вновь приблизился к Хирузену, лицо его снова напоминало бледную маску. Бледную — и прекрасную. Даже сейчас. — Что ж, вот и разобрались, — сказал он, сверля Хирузена взглядом. — Я — шлюха, ты — извращенец, — при этих словах он сощурился, а вертикальные фигурные зрачки сузились настолько, что казались почти незаметными. — А теперь пошёл вон. Убирайся из моего дома, извращенец. Хирузен хотел было что-то сказать, но понял, что бесполезно. — Я сказал, пошёл вон, — повторил Орочимару, распахивая дверь. Он ни разу больше не взглянул на Хирузена. И, кажется, ни разу не моргнул. Уже выйдя из его дома, Хирузен ощутил такую жгучую боль в сердце, что, казалось, — ещё немного, и она прикончит его. Боль была такой, как если бы его в самое сердце ужалила змея. И, не кривя душой, в этот момент Хирузену Сарутоби именно этого и хотелось. Пусть бы эта боль его прикончила, думал он. Пусть бы прикончила. Но, к сожалению, боль постепенно унялась, хотя дышать было по-прежнему тяжело. Кажется, уже начало рассветать.