Концепция мягкой силы

— Медленнее. Кондратий вздрогнул всем телом: голос проникал в самую глубь подсознания, наполнял собой все органы чувств, отдаваясь жаром в кончиках пальцев и сухостью в горле. Медленнее. Не суетиться. Не спешить. Третья пуговица выскользнула из петли сама, он аккуратно расстегнул четвертую, порадовавшись, что это удалось с первой попытки. Медленно у Кондратия получалось плохо, особенно — когда был на взводе, от радости ли, от ярости, от возбуждения, когда кровь кипела, а руки не слушались. Сейчас — получалось. Неизвестно, как, но Сергей смог подобрать к нему ключик, смог понять, на какие рычаги давать и в каком порядке, чтобы получить желаемое: он умел успокоить несколькими словами, умел заставить себя слушаться, не применяя грубой силы или грязных манипулятивных приемов. Всегда был предельно честным. Слишком гордым, чтобы опуститься до манипуляции. Слишком… Иногда Кондратий думал, что все те люди, которые после четырех часов напряженной аргументации оказываются вынуждены сделать то, что от них ожидают, тоже в итоге получают своеобразное удовольствие. «Ты пожалеешь, но тебе понравится» — как-то так. Потому что слушаться Трубецкого хотелось. Слушаться Трубецкого казалось самым естественным делом в мире. Кондратий расстегнул последние две пуговицы, бесшумно провернулся на носках — получилось вполне элегантно — и сбросил рубашку с плеч. За спиной Сергей коротко втянул носом воздух. В некоторой степени это было игрой не по правилам, он отвернулся, потому что было проще раздеваться, укрывшись хоть так от голодного внимательного взгляда. Надолго ему это с рук не сойдет, но пока Сергей добродушно попустительствовал, и Кондратий был намерен пользоваться моментом. — Снимай. Он повел плечами, атлас потек вниз, приятно щекоча спину. Самой трудной задачей было, пожалуй, изящно выпутаться из рукавов, но тут пристальное внимание будто бы даже сыграло ему на пользу. Кондратий сбросил рубашку на пол слева от себя, согнул ногу в колене, перенося вес, и медленно повел ладонью вверх по бедру. Брюки мешали — по коже смотрелось бы, конечно, в разы плавнее. Но про брюки Сергей пока ничего не говорил. Кондратий слышал, как позади него Трубецкой пересел удобнее, свернул крышку и плеснул в оба бокала. Когда он обернулся через плечо, Трубецкой, поймав его взгляд, хитро улыбнулся: — Иди сюда. И похлопал себя по колену. В другой ситуации и жест этот можно было расценить иначе, и от вспыхнувшей картинки ноги приятно подкосило. Кондратий тряхнул головой, отгоняя непрошеную фантазию, и забрался к нему на колени. В брюках давно стало тесно, но Сергей тоже все еще был одет, и они по крайней мере находились в равных условиях. Он передал бокал. Кондратий втянул запах, довольно зажмурившись, посмотрел на него чуть исподлобья: — За меня? — За тебя, родной. — Славно. Они пили за Кондратия весь день. Кофе, который Сергей принес ему в постель на полчаса позже обычного, коварно выкинув в другую комнату телефон с будильником, наверное, не считался, но под кофе они уже поцеловались бессчетное количество раз, что вполне заменяло алкоголь. В столовой Сережа вручил подарок — застегнул на его руке, поцеловав запястье, и Кондратий, правда, не хотел знать, насколько озолотились якутские ювелиры, но украшение легло на его руку, как влитое, — Женя открыл шампанское, и они распили бутылку на четверых, Кондратий погрузился в машину смеющимся, с чуть розовыми щеками больше от радости, чем действительно от опьянения. На бесчисленных встречах и мероприятиях в его честь поили вином, и он не видел повода отказываться; тем более, честь носить пакеты, коробки, букеты и свертки взял на себя Сергей, лишь иногда делившийся своей ношей с кем-то из ассистентов, когда вещей становилось слишком много. «За вас, Кондратий Федорович», — говорили ему улыбающиеся люди, поднимая бокал, «За Кондрашу», — писали в инстаграме, отмечая его ссылкой. «За тебя», — добавлял Трубецкой одними губами, подмигивая. По пути из Москвы-сити в гостиницу он был приятно уставшим от праздничной суеты, немного захмелевшим, веселым, лежал у Трубецкого на плече, закинув на него ногу и руку, целовал под подбородком и гадал, правильно ли понял с утра: браслет был прекрасным, идеально в его вкусе, и наверняка стоил целое состояние, но на этом — кажется — сюрпризы не заканчивались. Трубецкой держал лицо, считывать было невозможно, как бы Кондратий ни пытался, но интуиции он привык доверять. — У нас забронирован… — …Президентский люкс на имя Сергея Трубецкого, — ласково закончила за него девушка за стойкой, белозубая, будто из рекламы «Сплата». — Ваши вещи уже наверху. Вас проводят. Приятного отдыха. В холле тихо играл джаз, колонный отражались в зеркалах, из спа-комплекса проследовали к лифту двое постояльцев в халатах. Кондратий до последнего точно не знал, где они проведут выходные, но это было, как минимум… «Вау». Конечно, Трубецкого всегда отличал безупречный вкус, и все же — именно так он отреагировал на комнату. Поначалу любой люкс вызывал неподдельный восторг, но со временем, когда эйфория улеглась, Кондратий с удивлением понял, что — сюрприз! — они тоже неодинаковые. Этот был выше всяких похвал. Но Сергей бы другой по такому случаю и не выбрал. Лед остался таять в опустевших наполовину бокалах; в номере уже становилось жарко. Сергей целовал его медленно, глубоко и обстоятельно — ему так нравилось больше всего, Кондратию, признаться, тоже, хотя определенный шарм был и в том, чтобы украдкой, где-нибудь между колонной и шторой в очередном посольском особняке. Но сейчас было хорошо. Замечательно. Прижиматься к нему всем телом, прогибаться под обнявшими горячими руками в закатанных до локтя рукавах. Чувствовать отвердевший член сквозь два слоя брючной и бельевой ткани. Еле ощутимо царапать шею — Трубецкому нравилось, он от этой незамысловатой ласки разве что не урчал. Наконец просто поцелуи наскучили ему, он аккуратно отстранил Кондратия, крепко сжал бедра и прошептал: — У меня для тебя подарок. — Люблю подарки, — во весь рот улыбнулся Кондратий, с трудом преодолев внезапную внутреннюю дрожь. Внутри горело предвкушение: он с самого начала знал, чувствовал, что это не конец, что-то будет, и это что-то понравится ему — даже больше, чем браслет. — Я знаю, — самодовольно сказал Трубецкой. Он встал, без труда подняв и Кондратия, бережно перенес на кровать. Кондратий откинулся на локти в ожидании. Трубецкой вернулся совсем скоро — в руках он держал матовую черную коробку с минималистичной серебристой надписью на крышке. Кондратий узнал эту надпись сразу. Контактами компаний, добросовестно хранящих конфиденциальность своих клиентов, не разбрасываются. — Это… Он взял коробку в руки. Сердце стучало в грудную клетку, и захотелось совсем несолидно облизнуть пересохшие губы. — Открой и увидишь. — Да. Приятное на ощупь, чуть бархатистое покрытие. Плотно сидящая крышка. Под крышкой — такая же черная бархатная обивка, серебряная лента, два слоя приятно шуршащей оберточной бумаги. Это произошло за долю секунды: вот метал отсвечивает, поймав блик от ночника, а вот огонь прошибает его насквозь, пронизывает от солнечного сплетения — вверх до макушки и вниз до кончиков пальцев. — Сваровски, — тихо сказал Сергей, когда они снова пересеклись взглядами. Кондратий сглотнул. Говорить было чертовки трудно. — И диаметр… под твою руку. Кондратий негнущимися пальцами вытащил наручники из коробки. Они сверкали — не только металлом, но и десятками мелких стразов, разбросанных по окружности — и ощущались в руке правильным, выверенным весом. Изумительно хрупкий баланс. Элегантность и страсть. Клятва — и обещание. — Потрясающе. — С трудом оторвавшись от завораживающей пляски огоньков и бликов, он перевел взгляд на Сергея и восхищенно прошептал: — Ты лучший. — Я рад, что нравится. Примеришь? В руках Трубецкого металл выглядел обманчиво хрупким. Кондратий отполз вверх по кровати, к подушкам, с готовностью выставил вперёд запястья. Сергей на это одобрительно покачал головой. Щёлкнул один замочек, потом второй. На каждой руке тихо звякнуло по цепочке. Кондратий облизнул губы. — Мне идёт? — Безумно, — выдохнул Сергей, с трудом подбирая слова. — Совершенство, ты — совершенство, Кондраш, таких… не бывает. Я думал, что не бывает. — Он взял руки Кондратия в свои, нежно сжал запястья пониже наручников. — Но ведь ты есть. Я счастлив, что ты у меня есть. С днём рождения, любовь моя. Трубецкой не стал скреплять их между собой. Осторожно помог Кондратию завести руки за голову, замки щелкнули снова — на этот раз соединяя цепочки с креплениями на стене. Или что там было вместо? Кондратий не успел рассмотреть. Он рефлекторно дернул руками. Наручники не давили и не натирали, но руки отказались его слушаться и остались у изголовья кровати. Именно тогда накрыло осознанием только что обретённой беспомощности. А вместе с ней — нового, усилившегося возбуждения. — Тш-ш. Мы даже не начали. — Трубецкой усмехнулся, поймав его взгляд — не издевательски, но самодовольно. Кондратий нетерпеливо дернул ногой и ударил пяткой в кровать. Трубецкого его каприз рассмешил. Он наклонился поцеловать, но отстранился быстрее, чем Кондратий того хотел бы, погладил большим пальцем раскрытые губы и утешительно добавил: — Ну, ладно тебе, не дуйся. — Я не… — Ты дуешься, Кондраш. Поверь мне. — Пф. Сергей прицокнул, но промолчал. Вместо этого он сполз по кровати вниз, расстегнул на Кондратии брюки, снял, не упустив возможности одновременно огладить бедра. Когда он снял белье, Кондратий не сдержал облегченно-счастливого стона, дернулся, вскидывая бедра навстречу скользящей по члену ладони; Трубецкому пришлось прижать его одной рукой к кровати и успокаивающе поцеловать бедренную косточку, чтобы удержать на месте. Он снял и белье, нежным, но не терпящим возражений жестом развел Кондрашины ноги в стороны, придерживая под коленом. От этого прошибло снова: хоть Трубецкой и был предельно аккуратен, он мог бы — теоретически — сделать с Кондратием все, что угодно, и от этой мысли жарко скручивало внизу живота. Или — не столько от мысли, сколько от его взгляда?.. Фирменных взглядов у Трубецкого было два: под одним сердце замирало от нежности, под другим — ухало в пятки от адреналина и возбуждения. Он спустился обратно от внутреннего сгиба коленки по бедру — губами, разумеется, губами, Кондратий еще держался поначалу, а потом не выдержал, застонал, и Сергей стал целовать чаще, иногда цепляя зубами. Кожа на бедре тонкая, чувствительная: Кондратий знал, что останется след, который сам Сергей еще будет рассматривать на следующий день вместе со следами от пальцев. Его поцелуи становились влажнее и жарче. Он оторвался только для того, чтобы быстро, еле попадая по пуговицам, снять рубашку (и как приятно было видеть, понимать всем собой, что внешняя сдержанность никак не соотносится с тем, что внутри), тут же припал к нему снова — так, будто дорвался, как знать, может — в самом деле дорвался: последний раз они были наедине почти сутки назад, да и тогда устали настолько, что уснули, едва опустив голову на подушку. Теперь Трубецкой ласкал его ртом, нагло пользуясь целым багажом знаний о том, что и как Кондратию нравилось больше всего, позволив себе отвлечься лишь раз — слишком любил смотреть, как он прикрывает глаза и медленно выдыхает, расслабляясь, чтобы впустить в себя пальцы, как разводит ноги шире, совершенно не стесняясь своего удовольствия. Кондратию нечего было стесняться, не с ним, не когда было так хорошо. Сергей мучил его достаточно долго, чтобы стало сначала до одури хорошо, а потом практически невыносимо, и продолжил мучить после, скользя губами вверх-вниз, и помогая себе свободной рукой, и медленно, вдумчиво растягивая, — так долго, что это перешло все разумные временные границы. И не было ничего сложного в том, чтобы просто сказать, и Кондратий хотел сказать — он даже открыл рот и успел прошептать: — Сереж… — Да, любовь моя? — Трубецкой тут же поднял голову, готовый поймать и исполнить любую просьбу. У него растрепались волосы, чуть покраснели губы и пьяно, восторженно сияли глаза. Кондратия перемкнуло снова. Который раз за вечер?.. — Трахни меня, — прошептал он одними губами, тихо, но отчетливо, и позволил себе растянуть губы в улыбке, когда Трубецкой резко сглотнул. Воздействовать на него было нетрудно. — Я сейчас с ума сойду. — Бедняжка Кондраша, — покачал головой Трубецкой. Он наклонился, навис над Кондратием большой тенью, уперся рукой в кровать у головы, провел второй по груди, небрежно, еле касаясь, но от этого тоже — подбросило. — Попроси хорошо. Кондратий дернулся — хотелось обхватить его голову, прижать к себе, куда-нибудь между плечом и шеей, но его оковы не позволили этого. Он всхлипнул и прошептал: — Пожалуйста, трахни меня. Я больше не могу. Пожалуйста, Сережа. Трубецкой вполне удовлетворился такой просьбой и ответил на нее поцелуем. Ему пришлось встать еще раз, чтобы раздеться, и Кондратий с долей восхищения отметил, что Сергей настолько сосредоточился на его ощущениях, что сам даже брюк до сих пор не расстегнул. Но теперь он опустился на кровать между согнутых в колене приглашающе расставленных ног, прекрасный, как и всегда, поддержал Кондратия под бедра, приподнял, не отказав себе в прихоти притереться между ягодиц. Кондратий выгнулся и сам, как мог, качнулся вперед — так хотелось его внутрь, до конца, ни сантиметром не меньше. На этот раз Сергей не отказал. Кондратий сладко застонал, получив наконец желаемое; Трубецкого, видимо, замкнуло от этого стона: резко двинув бедрами, он толкнулся до конца, крепко зажмурился и запрокинул голову к потолку, но замер лишь на миг. Затем закинул Кондрашины ноги себе на плечи, поцеловал щиколотку и двинул бедрами снова. Кондратий быстро перестал пытаться дышать размеренно, в ритм. Откинулся на подушку, подставил горло под его зубы; руки горели от желания прикоснуться, но было нельзя, не получалось, и все, что он мог — это безвольно сжимать кулаки и стонать в голос, до хрипоты, раз уж Сергей все сделал для того, чтобы это слышать. Он двигался быстро и резко, в чем-то даже ожесточенно, как будто не сам себя лишал этого удовольствия долгой пыткой. Левая нога соскользнула с плеча, и Сергей поймал ее под коленом, Кондратий одобрительно закивал на сменившийся угол. Стало по-новому, даже в чем-то лучше — так Трубецкой мог позволить себе более размашистые, более амплитудные толчки, пока этого не стало так много, что вот уже почти слишком: Кондратий застонал по-другому, жалобно; очень хотелось разрядки. Сергей снова обхватил его член, быстро задвигал рукой и погладил пальцем, но — Кондратий не ожидал — наклонился и вкрадчиво прошептал на ухо: — Дальше сам. И отпустил. Захотелось взвыть — или заплакать — или выматериться, или все сразу. Вместо всего Кондратий рефлекторно сжал его в себе сильнее, чем выбил ответный стон, ему хватило, подумать только, нескольких ласковых слов так же, на ухо, и того, как Сергей кончиками пальцев погладил запястье под наручником: он сделал ровно то, что от него просили и ждали, со стоном излившись себе на живот. Сергей сбавил темп, двинулся медленно — раз, другой — и кончил с коротким глубоким стоном. Когда Кондратий смог сфокусировать взгляд, Сергей уже помог ему лечь удобно, вытянув ноги, и теперь бережно высвобождал его запястья из наручников. Металл и камни сверкали все так же ярко, и сейчас, когда первое возбуждение схлынуло, можно было наконец по-настоящему оценить эстетическую сторону. Вещь действительно была очень красивой. И притом — штучной. Сергей положил их рядом на кровати и стал аккуратно растирать запястья, на которых все же остались розовые следы. Затем поцеловал каждое, хитро поглядывая на Кондратия исподлобья, и потянулся за поцелуем в губы. Так они долго лежали молча, иногда с поцелуев прерываясь на объятия и улыбки, Кондратий гладил его по голове, снова закинул ногу на бедро, на этот раз — из желания никуда не отпускать. Но Сергей, кажется, и сам никуда не собирался. — Можем полежать в нашей огромной ванне, — промурлыкал он спустя несколько минут, устроив голову у Кондратия на груди. — И повторить? — Всенепременно, любовь моя. — Звучит заманчиво. — А еще у нас есть виски. И завтра никуда не надо. — Уговорил. — Кондратий расплылся в улыбке и толкнул его в плечо: — Иди набирай ванну. — Слушаюсь. Трубецкой поцеловал его еще раз, так сладко и хорошо, что на миг подумалось: нет, из кровати они не выберутся. Но прославленная сила воли не подвела его. Он поднялся с постели, потянулся, давая возможность полюбоваться широкой спиной, и ушел набирать ванную. Кондратий лениво зевнул, перевернулся на бок и задумчиво провел пальцем по сверкающему металлическому кольцу. Почему-то ярко представился заголовок в дешевой желтой газетке: «Диктаторские замашки демократа». Или еще какая-нибудь пошлая дрянь. Он захохотал, перевернулся обратно на спину и закрыл глаза рукой. Нет, конечно, ни о каких диктаторских замашках не могло быть и речи. Просто Сергей хорошо знал его — так, как не знали другие. Как не знал, пожалуй, никто. А Кондратий был счастлив знать и любить его так же. В ванной лилась вода, ударяясь о керамическое дно. Трубецкой шуршал какими-то бутылочками. Пенку искал, наверное. Кондратий вытянулся весь, до кончиков пальцев, закрыл глаза — в каждой клеточке организма было блаженное тепло и расслабленность, каждый сантиметр тела дышал жизнью. Сделав над собой небольшое усилие, он оттолкнулся от матраса, нашел пятками пол, встал и, чуть пошатываясь, тоже направился в ванную. Лучшего дня рождения нельзя было и представить.