Замшелая Нора.

Я оглядываюсь. В комнате тепло, свет горит приглушенно и тускло, сонно поскальзываясь бликами на немытых окнах перепрыгивает из лампочки в лампочку. По ногам скользит шерстяной лоскутный плед, стаскиваемый одной из зимующих в Доме кошек. Она бело-рыжая, похожая на тёплое молоко и пушистенькие персики или абрикосы. Гладкая шерсть блестит, а коготь, зацепившийся за край покрывала, жутко нервирует его обладательницу. Маленькие пушистые прохвосты каждую ночь шныряют по комнатам, выискивая еду и убегают обратно к своей "матери" — Кошатнице, что действительно считается их покровительницей. Я подтягиваю плед, пахнущий сухими листьями и травой из-за осенних лежаний на заднем дворе под солнцем, помогая ей отцепиться, и пара желтых глаз обиженно-недоверчиво прищуривается, обливая презрением и самодовольством. Слева мерно трещит электроплитка, на которой что-то увлеченно варит растрёпанная и взбудораженная Белка. От серого, однажды случайно подпаленного, горшочка идёт хвойный запах, перебиваемый чем-то сладким. Она черпает варево маленькой ложкой и подув, сует в рот, смешно надувая щеки. Брови сдвигаются, глаза сощуриваются. Кажется, она недовольна. — Проснулась? — вынув ложечку, Белка отсыпает в горшочек немного чего-то сушеного и рассыпчатого. Красный бумажный пакет хрустит и мнётся под ее ловкими пальцами, усыпанными кучей разнообразных колец. По самоцветам в них скачут отблески электрического света. Живые глаза бегают по моему заспанному лицу и с интересом проверяют жизнеспособность после мощной пьянки. Я сонно моргаю в ответ, отбрасывая пальцами со лба отросшую темную чёлку, и опять накидываю одеяло на голову, падая на подушки. В тухлом болоте воспоминаний из моей головы плавают вчерашние песни Шакала, наши с Лордом подвывания, гладкая и прохладная бутылка хвойной, зачем-то рассыпанные сушеные яблоки, грязные пятки Слепого, протез Сфинкса, которым Табаки чесал затылок спящему Курильщику и поцелуи с Наннетой. К чему последние я даже вспоминать не хочу. Сладкий запах варева соседки дурманит, забирается сквозь пряжу и щекочет нос. Ноге жутко холодно, а голова побаливает. Мучает жестокий сушняк и голод. Сейчас бы стаканчик горячего и подремать, но в Норе только мы с Белкой, работающий приёмник и паутина в углу над входом. Даже Моська куда-то ушла. Я медленно вздыхаю и сажусь, вспоминая местонахождение носков. Все мои движения сопровождаются скрипом. Сквозь форточку проскальзывает ветер, шурша бумагой и отвалившимися от стен уголками обоев, шевеля листочками маленькой сиреневой фиалки, — подарок на день рождения от Дронта, — покрытыми пушком. Медленно, с кряхтеньем встав, дохожу до подоконника и потираю ладонью крашеную раму. В старое, немного грязное от мушиных лапок стекло врезаются снежинки, облепляя его и подглядывая за жизнью обитателей. Оттолкнувшись от подоконника иду за своей сумкой и, накинув на плечи серую шаль — бабкину штору, как говорит Рыжая, — выскальзываю в общий коридор, прикрывая дверь. Прохожу мимо одной из открытых комнат, оттуда доносится ржание кого-то из Псов и кудахтанье Кукушки. Она всегда ворчит, когда соседки приводят мальчишек, называя их неряхами. Пробегает Моська, улыбаясь при встрече. Приподнимаю руку в знак приветствия и иду дальше. Кто-то из Крыс зажимается с Монро — пышногрудой еврейкой, с сожжёнными в белый волосами. Каблуки глухо простучали по ступеням, а крашеные в чёрный ногти цапнули перила, когда я почти поскользнулась. Заплываю в Кофейник — поздороваться с Кроликом и перехватить чего-нибудь. Здесь тепло и играет блюз, но блюз мне не нравится. Недалеко от входа сидит Актер, откинувшись на спинку кресла и разговаривая с Красавицей. Цепляюсь взглядом за темные блестящие волосы и мимолетную улыбку. Он всегда улыбается так — краешком губ. Красавица мнется и потирает пальцы — почему-то волнуется. Неподалеку сидит Валет в обнимку с бутылкой перцовки и напивается. — Какие люди, — слышится голос Кролика. Я не сразу осознаю, что уже дошла до барной стойки. Заторможено поворачиваюсь и пару раз моргнув еле заметно улыбаюсь. — Я думал Табаки вчера тебя отравил своими настойками, — он смахивает крошки со столешницы, и я на нее облокачиваюсь. Вспоминается что мы ездили по Дому — сумасшедшие самоубийцы, бродить по Дому во время смены Ральфа — и Табаки грозился расцеловать Кролика, цепляясь грязными пальчиками за его ошейник. Когда Лорд его оттащил, прижимая к себе и пьяно ругаясь, то нападающий обмяк и смирился. Почему-то в эту зиму мне становится лень двигаться и вообще существовать при выходе солнца из-за сугробов, а когда дел по ночам совсем нет я хожу на дегустации к Шакалу. «Сегодня нужно дойти до Четвертой, я обещала подстричь Македонского,» — вбрасывает похмельный разум. — Можно кофе? — спрашиваю, усаживаясь на высокий стул. Сделать это немного тяжело, в силу роста, но нога упирается в ступеньку и действие даётся легче. Неожиданно. Приподнимаю бровь, вопросительно глядя на бармена, уже достающего кружку. Она большая, с толстыми стенками и крепкой ручкой, но легкая — такие выдают только мне и Красавице. Ему из-за непослушных рук, а мне из-за любви к расстрелу назойливых Логов подручными средствами, перемывающих косточки на каждом шагу. Терпеть не могу этих лентяев. Кружка приземляется на стол, и я отлепляю правый локоть от стойки. Кажется, до этого здесь сидел какой-то свин. Морщусь не из-за липкости или грязного рукава рубашки, а от осознания что этот извращенец добавлял молоко. Немного отпиваю и опять смотрю на Кролика, в ожидании ответа на немой вопрос о подножке на стуле. — Кто-то, видимо, решил спасти тебя от мучений, — усмехается, показывая зубы и оттирая молочно-кофейное пятно скверно пахнущей пятнистой тряпкой. Ничего не говорю, лишь хмыкаю в кружку. Нога постукивает по ступеньке. Оглядываюсь по сторонам. Пара Птиц режется в карты, с ними девчонка в черном балахоне. Не помню ее кличку. Через столик — мой жалкий крестный (и как только этот Лог додумался "блеснуть" красноречием). Недовольно морщу нос и прячусь за бортиком кружки. Кролик сует булку с вареньем, отвлекая от желания кинуть в рожу этого Бандерлога что-то тяжёлое. По привычке нюхаю варенье — люблю разные запахи — и удивленно распахиваю глаза, потирая кончик носа рукой с кучей цветных браслетов из ниток. — Смородина? — откусываю кусочек и брови взлетают ввысь. Варенье не приторное, просто сладковатое, с приятным запахом. Против воли улыбаюсь, сразу забывая про Шприца (даже кличка идиотская). Скорее опускаю голову, частично завешиваясь русыми короткими волосами, отбивая мотив играющей песни носком обуви. — Угу, вчера принесли, — Кролик закрывает банку и убирает подальше под стойку. — Как ты любишь. Я так и сижу, уперевшись лбом в край стола. Кофе стынет, а новых посетителей нет. Ну и хорошо. Рядом кто-то проходит и просит налить кофе. Дернув плечом поправляю шаль, сползшую ниже локтя и тру переносицу. По голосу распознаю Актера и поворачиваю голову. Карие глаза цепляются за манжеты черной рубашки, от него несёт травой. Достаю из сумки плату и кладу на стойку, вставая чтобы уйти. — До свидания, Кролик, — привычно прощаюсь и, дружелюбно кивнув обернувшемуся Красавице, выхожу из Кофейника, улавливая приглашение зайти на обратном пути. Быстро миную рисунки и надписи, выхватывая некоторые взглядом: Разрублю неуверенность! Сотру в порошок надежду и утоплю вашу тёщу в банке с рассолом! Большой Валенок. В 21.00 библ. счет вчерашн. Продам мех. шапк. обращаться в прач. с 14 до 16 час. Кушок. Тихо прохожу мимо буянящих Крыс, обходя зелёные осколки, рассыпанные на полу коридора и вылетевшего Крысенка с банкой пива, заглядываю в Гнездо, чтобы привычно улыбнуться Слону, ответно просиявшему и открываю дверь с нарисованной мелом четверкой. На большой кровати сидит мой верный кутильщик Табаки и что-то втирает недовольному Курильщику. Горбач спускается вниз и кормит довольную Нанетту кусками булки. Птица что-то урчит в глубине горла и благодарно цепляется клювом за тёмные патлы. Подхожу, чтобы сунуть вороне в клюв сухарь с изюмом, выуженный из недр сумки. Нанетта благодарно каркает, заставляя Курильщика подпрыгнуть, и я посмеиваюсь, называя её "хорошей девушкой" и "милой барышней". — Привет, Моль. Ты к Македонскому? — Ангел поглаживает большой шестипалой ладонью спинку птицы, кидая вопросительный взгляд. — Можно и так сказать, — едва уловимо морщусь при услышанной кличке и достаю из сумки найденную на меняльнике деревянную трубку в виде гнома. Давно надо было отдать её Горбачу. Большая голова с бородой и маленькое тельце старичка. Вместо колпака — углубление для засыпания табака. Думаю, что могу его поблагодарить только так. Горбач удивленно принимает подарок, немного сконфуженно спрашивая: — Из чего? — Не помню, — пожимаю плечами и снова чешу урчащую Нанетту. Горбач хороший. Он зачем-то починил мне плед и шаль, на которой вместо дыры от сигареты Шприца теперь красуется какой-то цветок. Я люблю Горбача и Нанетту. Отхожу в сторону, к плитке. Около нее сидят Слепой и Македонский. Здороваюсь со Слепым, проигнорировавшим меня и отлепляющим от языка чью-то шерсть или волосы, и утягиваю Македонского за ткань свитера на плече. Мы идём в туалет Четвертой, и я говорю ему захватить табуретку. Ножницы с характерным звуком обрезают кудрявые локоны. Подстригаю только около ушей и немного челку, чтобы не лезла в глаза. Рассказываю что-то про женское крыло, про Кофейник, про Меняльный Вторник. Он слушает, точно слушает, потому что я редко говорю. Сидя на косой табуретке он чуть ниже меня, сантиметров на пять, и я вижу, что он заинтересован, а может быть просто так выглядят его крапинковые глаза в состоянии прострации. Истории кончаются, и я замолкаю. Приподнимаю отросшие пряди с шеи и стригу, прореживая концы. Его волосы густые и блестящие, в отличие от немытого гнезда Табаки или моих тусклых огрызков. Поворачиваю его лицо на себя и неосторожно смотрю в глаза, такие тёмные, что там даже топиться страшно, а потом, торопясь, соскальзываю взглядом ниже на щеки, большими пальцами гладя веснушки. Я люблю веснушки, они похожи на маленькие варёные зернышки гречки. Его глаза напоминают крепкий чай с плавающим в нем чаинками. — Ты прекрасен, Македонский, — говорю и отпускаю. И он улыбается. Тихонько. Шакал говорил, что этот парень не любит, когда смотрят на его руки. Я не глядя задираю рукав свитера и быстро надеваю браслет из ярких тонких ниток сплетённый вчера, случайно соскальзывая по заусенцам и ранкам. — За храбрость, умничка, Мак, — одергиваю растянутый рукав обратно и, несильно хлопнув его по плечу, выхожу. Пахнет крепкой холодной настойкой, которую пьют только Лорд и Слепой. Окна закупорены и из-за этого душно и противно. Шакал что-то напевно воет жутким голосом, а Курильщик пытается поскорее ретироваться. Я замечаю Рыжую, сидящую около Слепого, к которому я хотела подойти сначала, но скорее иду к Табаки. Не очень люблю её. Она горит самоуверенностью и просто мне неприятна. — Добрый вечер, солнце, — Табаки перебирает свои драгоценности, отбрасывая в стороны какой-то мусор. На нем опять пёстрая, разносезонная одежда (например, гавайская рубашка и плотный свитер, бросающиеся в глаза, как подростки с нестабильной менталкой), на лице — добродушная улыбка и морщинки в уголках прищуренных глаз, а вокруг него витают перышки из подушек, песни и сказки про дальние старые королевства, разваливающиеся на кусочки. Шакал Табаки напоминает мне солнечный осенний день, пряности в связках, развешенные на стенах старой хижины, коричные палочки, сладкий перец и чашки с горьким кофе. Старые альбомы, посиделки на крыше сарая, мексиканскую еду, фарфоровые сервизы, остроумные карикатуры и латиноамериканские танцы — и это лишь малая часть Табаки в моих глазах. Он курит разные сигареты — крепкие, что аж глаза щиплет, лёгкие, похожие на женские и всякую дребедень с запахами апельсина, солёного укропа, ромашки, крапивы и так далее. — Мгум, — ложусь на бок, прижав бедром какой-то журнал, и изучаю взглядом гору перьев, склянок, пуговиц, бусин, свертков, коробочек, баночек, скорлупок и ещё чего-то непонятного. Вытаскиваю мешающую бумагу, которая оказывается выпуском "Блюма" годовалой давности, — Табаки, у тебя какой-нибудь бисер есть? — Ох, радость моя, без понятия, может есть, а может и нет, — он, кривляясь, пожимает плечами, и его жилетка шуршит. От него пахнет выпечкой и церковными свечками — похоже на запах бабушки, хотя я не видела ее лет так десять. — Есть камешки, ракушки, есть стеклянные бусины, деревянные... О, заколка! — Табаки перебирает свой клад, раскладывая его в разные кучки. Кажется, я помешала его песне, и теперь он пытается втянуть меня в бесконечный разговор. — Ша-ака-ал, у меня и так после твоей спиртовой мешанины голова трещит, ты ее хочешь окончательно расколоть и пугать беднягу-Курильщика, который еле слинял, по ночам моим уставшим и убитым кофеином мозгом, да? Взлохмаченный парень, похожий на воробья, недовольно морщится и, поковырявшись в горке вещиц, кидает мне небольшую коробку: — На. Зачем тебе он нужен-то? — Спасибо, — быстро открываю и вижу нужные цвета. — Пояс буду обшивать, — отсыпаю немного синего и красного в обычный спичечный коробок, оказавшийся в моём кармане. И без того большие глаза моего собеседника округляются. Он молча возвращает мне коробку, секунду, назад всунутую обратно, и добавляет ещё одну сверху, чуть меньше. Деревянный короб расписан лилиями и блестящими листьями. —Для благого дела не жалко, — серьёзно говорит и, хлопнув в ладоши, достает и закуривает какие-то вонючие сигареты, минорно затягивая "Скалистые горы". Меня передергивает от запаха курева, но я благодарно улыбаюсь и сползаю на пол, прося налить мне кофе. Македонский подаёт мне железную кружку и куда-то уходит. Я оглядываюсь. Толстый прыгает в манеже, и я подхожу и сажусь рядом на пол, отставляя подальше обжигающий напиток. Он радостно пищит. Я даю ему винную пробку, вытащенную из кучи Шакала и прикладываю палец к губам, делая серьёзное лицо. Это наша излюбленная игра. Толстый ошарашенно кивает и, затолкав пробку под подушку, шипит, прижав палец к носу. Я люблю Толстого. Облокачиваюсь подбородком на стенку манежа и строю грустное кукольное лицо. Я выгляжу не так красиво, как Русалка со своими колокольчиками в волосах или Рыжая с озорным и дерзким взглядом, но ему нравится. Толстый тыкает пальцем в полянку веснушек на моей переносице, и я гримасничаю, сводя взгляд к кончику носа. Он смеётся и, в порыве эмоций, несильно хлопает меня по лицу, задевая глаз. Я притворяюсь плачущей, скрываясь за ладонями. Толстый затихает и, отведя мои руки от головы, звонко, по-детски целует в щёку. Глаз немного слезится, но мне не больно. Я нежно, ну насколько могу, улыбаюсь и обхватив его личико целую в нос. Он смеётся. Я люблю Толстого. В Четвертой тепло и уютно. Толстый гудит над пробкой, крутя её в маленьких ручках и покачиваясь из стороны в сторону. Горбач играет на флейте, а Нанетта, кажется, дремлет, иногда пофыркивая. Шакал разобрал своё барахло и куда-то укатил. Сфинкс говорил, что я похожа на хмурую кошку — прихожу, наблюдаю, трогаю вещи и людей. Горбач сказал, что Толстый любит тёплых, ленивых кошек, а потом сказал, что меня он любит почти также, только чуть больше из-за моего равнодушия к щипкам и отсутствию когтей. Через некоторое время молча встаю и, привычно взмахнув рукой, ухожу в Кофейник. Там чуть больше людей, и я уползаю в дальний угол, за полкой, с которой свешивается какая-то лиана или что-то такое. Точно не скажу. Достаю из сумки начатый пояс с коробками Табаки и медленно вышиваю славянский орнамент. Вскоре Кролик приносит кофе и говорит, что скоро кончится его смена. Я киваю, мимолётно сверяясь со схемой. Раздается звон посуды и рёв Крыс. Один из них бьёт другого по голове стулом. Шум мешает. Откладываю вышивку и разглядываю посетителей. Конь с Лэри развалились около входа, быстро успокоенные Крысы, пышущие ненавистью друг к другу, всё те же Птицы-картежники (мрачная девушка в балахоне отсутствует), несколько девчонок, Дронт с Гупи, Чёрный с кроссвордом и кем-то из Псов. Пахнет грозой и пролитыми сливками. Влетел Шакал, кувыркнув Коня и Лэри, понёсся к незнакомому бармену, что-то спросил, жахнув по стойке ладошкой, и укатился. Колобок несчастный. Знакомых лиц мало, и я встаю, собирая пожитки. Хочется отдохнуть, хотя я проснулась около шести часов назад. Подхожу к стойке и кладу на неё плату за кофе. В Норе больше не пахнет сладким. Пахнет орехами, чему я рада. Не глядя вешаю сумку и падаю на кровать, оборачиваясь пледом. Рядом с Моськой сидит Русалка, но мне не интересно. Просыпаюсь около трёх часов ночи. В комнате почему-то только Кукушка, которая трясёт меня за руку. Я встаю, в полусне наблюдая за тем, как смешно и нелепо открывается её рот. Моргаю и переспрашиваю. — ...ая? Я говорю: Шприц в соседней комнате подох, — кудахчет она в ответ. «И почему она Кукушка, а не Курица?» — морщусь и чихаю. — Как? Совсем? — не особо заинтересованно переспрашиваю, тормозя и пытаясь спрятаться под подушкой. — От передоза, естественно совсем, дура. Отмахиваюсь как от мухи и опять ложусь спать. Утром разберёмся. Меня подхватывает знакомая чернота и я ничего не слышу. В комнате происходит тихое копошение. Почему-то ползёт сквозняк, хотя мы вроде закрывали окошко на ночь. Жмурюсь, закутывая ноги в одеяло Скорпиона — они с Совой опять куда-то подевались. Сову подселили к нам из-за сквозняков, мороза и недостатка комнат. На самом деле, я не жалуюсь — она всегда пропадает где-то — Летун, что сказать. Приоткрываю глаза и замечаю Моську, заворачивающую что-то в кулёк. За окном темно и сыплет снег, даже фонари отключены, трудно определить утро сейчас или ночь. Приподнимаюсь, скрипя матрасом, чтобы отыскать под кроватью спасительную бутылку воды, и не нахожу. Зато цепляюсь пальцем за что-то гладкое и теплое, похожее на шнурок. Перекладываю тело на край, свешивая голову, и моргаю пару раз, пытаясь привыкнуть к темноте. Прямо перед моим носом сидит большая серая мышь, похожая на комок пуха. Как она тут оказалась — неясно, но я громко визжу, дергая ногой, и падаю на липкий холодный пол, ударяясь щекой. Мышь прыгает на меня, а после юркает под ноги Моськи. Девушка визжит вместе со мной и пинает маленький шерстяной комок, запрыгивая на табуретку с ногами. От ее кровати летит целая куча трав из потревоженного кулька. Маленькие коготки существа последний раз царапают пол, и оно летит в приоткрытую дверь, догоняемое спавшей на подоконнике бело-рыжей кошкой. — Вы с ума сошли так орать? Чего не спится? — сипло шепчет Белка, выглядывая из-за подушки. У неё мешки под глазами и чья-то бандана на шее. — Ой. Я ее не очень зашибла? — Моська соскальзывает с табуретки, подходя к выходу и выглядывая в коридор. — Надеюсь у неё был парашют, — сиплю, выискивая глазами что-то, что можно выпить. На глаза попадается кружка с кислым компотом, но я не решаюсь это пить и ухожу в туалет. — Вы заткнетесь сегодня? — приглушенно-строго рявкает из-за двери Белка. Н-да, лучше ее не будить без причины. На умывальнике лежит раскрошенная помада Габи, и в нем же спокойно лежит её белая туфля, с торчащей новой сигаретой. Нюхаю это произведение табачной промышленности и констатирую факт, что это Пёсье. «Они поминали Шприца или праздновали его исчезновение?» — мелькает в голове, когда я вытаскиваю за цепочку из бачка унитаза амулет, который я видела вчера на Коне. Давно я не была в нашем туалете. Мне мокро, мерзко и немного смешно. Делаю шаг и поскальзываюсь босыми ступнями на апельсиновой дольке, лечу, утаскивая за собой один из ошейников Псов, висевший на сушилке для полотенец. Громко щелкаю зубами, приземлившись задницей на мокрый пол. — Ты там не очень убилась? — спрашивает Моська, оглядывая безобразие со мной в центре. Перед ней предстает картина, в центре которой я, в пижаме с жирафами с разъехавшимися в стороны ногами, в руке — строгий ошейник с шипами наружу, на лице —несчастная мина. Жутко болит зад от удара с кафелем, сидеть на полу холодно, штаны уже намокли. Я с кряхтением поднимаюсь и иду переодеваться, отрицательно мотая головой. Белка яростно мутузит подушку, избивая, взбивая и прибивая её ловкими руками. Кровать удручённо скрипит, принимая на себя вес моей тушки. Когда моя металлическая пятка привычно приземляется между прутьев, я вспоминаю о мокрой пижаме и снова поднимаюсь, чтобы переодеться. Протез глухо стучит по деревянному полу в направлении к шкафу и немного поскрипывает. Моська проворно вяжет бантик на кульке. Белка, до этого возившаяся меж одеял и подушек, успокоилась и засопела. Мне не спится. Жду её. В коридоре раздаются гулкие шаги, от которых вздрагивает вода в стакане на одной из пустых тумб. Отворяется дверь, и они входят. Одна из них кидает мне на кровать сверток и сразу же падает на одну из свободных коек. Вторая начинает рыться в своей тумбе, иногда вздрагивая плечами. Летуны вернулись.