Слова и их мотив, местоимений сплав. Любви, считал я, нет конца. Я был неправ. Уистен Хью Оден, «Часы останови, забудь про телефон...»
***
— Знаешь, лучше бы тебя тогда вообще никогда не было, — прокрутив предварительно в голове более мягкий ответ, Алекси все же сорвался и неистово, словно внутри его раздирал какой-то демон, начал оскорблено кричать на Йоэля. — К чему ты такой? К чему все эти твои знаки внимания ко мне? Я не пойму тебя и... — он наконец обратил свое внимание к тому, что сейчас говорит один, ведя монолог, а парень, — неоспоримо можно сказать и мужчина — которого он так сильно уважал, как ему всегда казалось, просто наблюдал за ним. Смотрел совершенно тупыми, поникшими глазами. — ...и никогда не смогу понять. — Я не буду взывать к твоему милосердию. — он пропустил воздух через легкие и сразу же отправил поток назад, на волю, мановением руки указывая на данный жест. — И не прошу понять меня. Просто! Хотя бы прими тот факт, что... — заминка в его речи, остановка. Он не знал, как правильнее будет подобраться к другу, которого сильно лелеял и любил. Он не знал, какими словами воспользоваться, чтобы усмирить его гнев, обуздать, схватить за поводья отрицательные качества человеческой души. (заметьте, что именно души, а не тела, ибо тело — оболочка, в которой заключена душа) — Что ты влюблен в своего коллегу? Я лично подобным не увлекаюсь. — его гнев с новой силой начал нарастать и покрываться крупицами отчаянья. Он так долго шел к тому, чтобы стать участником Blind Channel, что сейчас попросту не мог отпустить эту возможность, иначе она казалось мнимой, нереальной, поддельной. — Йоэль, прости. Я уважаю... уважал тебя, как друга, как человека, но это выше моих сил. — он с огнем в душе и жаром в голосе сбросил последние силы на объяснение и затих, будто притворившись больным, тяжелобольным человеком. — Ты мог сказать одно слово, которое поставило бы окончательную точку в этих чувствах. — Йоэль сложил руки на груди, встал чуть поодаль парня и наклонил голову в бок так, чтобы волосы упали ему на лицо и закрыли его лик. Он был ужасно раздосадован, но почему-то улыбка пробирала его, словно был с самого начала готов к отрицательному ответу Алекси. — Как ты не понимаешь!? Это даже не чувства, а лишь твое собственное сумасшествие! — убежденный в своей правоте, Алекси разжал кулаки и подошел ближе к своему спутнику, да бы разглядеть глаза, в которых, как он, Каунисвеси, сам был убежден, читалось гораздо большее, чем в жестах, мимике, голосе и тому подобном. — Не приписывай сюда высокие чувства, они ни к чему. — Пусть будет по-твоему. Ты волен думать так, как сам того пожелаешь. — Йоэль, уже полностью спокойный и умиротворенный, как удав, нацелил свои глаза на предмет его обожания и любви и убрал светлые кудри с лица, обнажая миру свою кроткую улыбку. Глаза его тут же подобрели, стали тихими и смиренными. Не мог он по-другому смотреть на Алекси, на своего ласкового Алекси. — Я от своих слов отказываться не намерен, да и зачем? Превращать свои чувства, — Алекси сдержанно промолчал, но сверкнул голубыми, потемневшими глазами. — В шутку, ради потери вкуса горечи? По крайней мере, ты хотя бы знаешь, что я люблю тебя. — Йоэль, — уже более ровным и даже холодным тоном провозгласил младший парень. — Твой мотив мне не ясен, признаюсь честно. Ты, черт со мной, проявляешь чувства к человеку, который отверг твою любовь, пренебрег твоей симпатией! — но Йоэль не слышал его, он завороженно наблюдал за происходящим в окне и улыбка становилась все шире. — Йоэль? Ты слышишь меня? — он подошел ближе к вокалисту, трясся за плечи очарованную плоть. — Йоэль, что с тобой!? Почему ты улыбаешься, словно тебя постигло сумасбродство? — Смотри, Еловые веточки проявились в окне. — и действительно, на подоконнике, из-за открытого окна виднелись молодые ветви елового дерева, норовившего попасть внутрь, в тепло. На улице была слякоть, дождь все никак не проходил, а в помещение тепло, уютно. — Всегда имею в доме парочку, они благоухают так сильно, что по всей квартире раздается их запах. — подойдя вплотную к подоконнику, Йоэль сломал пару хлипких палочек и возложил в руки, словно держал неугомонное дитя. — Ты не против, надеюсь, поскольку назад я уже не верну их, не сумею. — Йоэль, мы решаем серьезный вопрос, а ты хочешь никак не вникать в него? — Алекси выдохнул в ладони, прислонившиеся к его лицу в тот же миг, и отвернулся от радостного, как ему тогда казалось, человека, проигравшего любовь. — Забирай эти ветви, мне никогда не нравился их запах! — последнее было сказано в сердцах, в пылу, явно необдуманно и поспешно, ведь перкуссионист вовсе не хотел задевать своего друга, но вновь нарастающая злость заставила подчиниться. — Оставь меня одного! Я хочу обдумать все наедине с собой! — Как скажешь, Алекси. — Йоэль с букетом, состоящим из трех массивных, размашистых еловых ветвей, вышел из тесной комнаты, притворив за собой дверь. Загрузив на заднее сиденье ветви, импровизированный букет влюбленного, как про себя подумал Йоэль, он быстро очутился на водительском. За стеклом автомобиля осталось окно, уже запертое, а еще одна веточка, которую Хокка не решился срывать, поскольку она показалась ему слишком молодой и в будущем готовой к суровой уличной жизни, упиралась в прозрачную материю. Водитель пристегнулся, предварительно глянул на заднее сиденье, сам не зная зачем, и понесся домой, ожидая взамен на свои эмоции ничего не узреть. Конечно, иллюзорная надежда была, что Каунисвеси хотя бы извинится, но за что? За то, что не скоротал долгие вечера под серо-голубым финским небом с ним? За то, что любил кого-то другого? За то, что ненавидел запах ели или просто притворился, что не любит его? За то, что не забрал или не вырвал сердце Йоэля прямо на месте? Но ведь ему не было оно нужно. К чему же ему сердце влюбленного товарища? К чему ему ничтожное, пусть даже и бьющиеся сердце, странного Йоэля со странными чувствами? Йоэль и сам не мог понять.***
Отворив дверь квартиры, вокалист сосредоточил свой взгляд на Силуэте одиночества, сквозившем в стенах и спокойно перебирающемся то с одного места, то с другого. Вот сейчас Он прильнул к Йоэлю со спины и обнял, приводя в полное оцепление и ужас. Дальше перебрался с пояса мужчины к рукам, крепко обхватившим еловые веточки, и незамедлительно скинул ужасных детей натуры на пол. Проскользнув мимо владельца квартиры, Силуэт скрылся в одной из дверей, а после послышался беспрерывный ужасный смех. Если бы можно было поклясться, то Йоэль сразу бы это и сделал. Смех, от каждого переката которого по телу самостоятельно рассыпались мурашки, превращался в неустанный плач, раздражающий не только слух, но и внутренности человека. Йоэль, игнорируя свою горячку, вызванную отказом Каунисвеси, тут же прошел на кухню и по пути откуда-то достал вазу, хрустальную и небольшую, наполнил ее и установил еловые ветви на подоконник, где им и было самое место. Смех и плач к тому времени прекратились, быстро все же они прошли, но Силуэт никуда не уходил. Он вновь выскользнул из ванной комнаты и, вслед за хозяином, двинулся вперед, пробираясь сквозь все опасности и преграды, в виде стульев и открытых дверных проемов. Как только Йоэль боковым зрением узрел сзади подкрадывающегося Противника, то сразу же налил себе стакан воды из-под крана, кипятить воду смысла он не видел, какая разница, если несчастный бред продлится и дальше, то отравление ему не помешает. Откинув голову, он выпил стакан залпом, но это мало чем помогло, Противник ни только не исчез, но и из размытой Тени стал вырисовываться отчетливый облик. Это был парень, как показалось Йоэлю по телосложению, не выше самого бредящего, но исхудавшее и изможденное, больше не похожее на человеческое, тело все же вызывало сомнения. Руки были самыми обычными, но, видимо, слишком слабыми — не то от тяжелой работы, не то от тяжелой, неутолимой жизни. Но его глаза! Наполненные блеском, быстрые, всегда улыбающиеся, такие добрые, но в то же время тоскливые, больше напоминавшие собачьи глаза с присущей им собачьей верностью, и замученные, подобные глазам какого-нибудь бродяги, скитающемуся по всему земному шару. Дух, жадно глотая воздух, или делая вид, побежал к подоконнику и сразу же схватил одну из еловых ветвей, которая через секунду лежала на мокром полу. Следом за детищем ели полетели и другие. Таким образом на подоконнике остались лишь капли, ваза и пару еловых игл, приятно пахнувших свежестью. Йоэль оторопел от действий своего подсознания, машинально кинулся в соседнюю комнату, что-то невнятно бормоча. Сел он на диван, где лежал коричневый пушистый плед, обычно служивший ему покрывалом на ночь, ибо до комнаты музыкант, после долгих и муторных концертов, хоть и любимых, просто не доходил, закинул голову назад и всматривался в узоры, которые сам и придумывал, на гладком белом потолке. Хокка, прислушиваясь к шуму на кухне, решил убедиться в том, что здравый рассудок, хотя бы часть, в голове еще присутствует, а не покинул его. Он начал перебираться по комнате взглядом, изучая купленные им когда-то предметы, цеплялся и описывал их до мельчайших подробностей. Ухватившись за телевизор, Йоэль и не заметил, как неожиданный Гость фантазий пробрался к нему в гостиную, где расположился на очередном подоконнике. Стоило Йоэлю отцепиться от плазмы, как тут же его глаза наткнулись на глаза Силуэта, теперь уже более видимого. О Боги! Это были его глаза! Глаза Каунисвеси! Такие измученные, с тенью печали и улыбкой, запечатленной на них. На миг колеблясь, Йоэль понял, что это не настоящий Алекси, а лишь подделка, плод его бурного воображения, мираж. Поэтому вокалисту ничего не оставалось, кроме как быстро протараторить: — Мне стоит нагнать на себя дрему. — он опрокинулся на черный диван и прикрыл свои потускневшие глаза, надеясь утонуть в пропасти сна. — Если я не хочу сойти с ума. Конечно, если я уже не сошел. — глаза предательски защипало, а тело обмякло на мягком пледе, который Йоэль впопыхах не успел расстелить.***
Не прошло и часу, как Йоэль встал с дивана, уже со здравым рассудком, без помутнений. Не мог он спать больше, не мог. Пройдя на собственную кухню, он заметил, что все ветви растоптаны, разбросаны, а самое главное, что в воде, почему-то до сих пор не испарившейся с поверхности, времени же было достаточно для испарения. Он торопливо собрал все в мусорной мешок, предварительно сорвав ещё пару игл, тех, что были на окне, было недостаточно, и они не казались ему уже свежими, которыми можно было бы насладиться в полной мере. В итоге вся зеленая хвоя оказалась на подоконнике, дожидаясь расстроенного хозяина. Медленными, но стойкими шажками Хокка обошел всю квартиру, проверяя каждый угол, куда мог спрятаться Силуэт, хотя, конечно же, он сам давно, уже во сне, списал Видение на обезумевший рассудок. Хотел ли он снова увидеть его глаза, глаза Алекси? Или все же только проверить свой охлажденный ум, осевшую пыль на мозгу, что час назад учиняла такой беспорядок наяву? Черт его знает! Только одно понятно, к аромату ели он вернулся не только расстроенным, но отчаявшимся, с влажными глазами и искривленными покусанными губами, дрожавшими от каждого вдоха (вокалисту так нужного). Квартира совсем опустела. Не было в ней больше жизни. Аккуратными движениями Йоэль собрал все иглы, на удивление все зелёные друзья были одинаковыми, лишенными отличительных черт, и перевязал ленточкой, предварительно вытащенной из кармана чёрных джинс. Он рассмотрел внимательнее новый пучок и с тяжелым вздохом опустил в корзинку, находившуюся под столом, к другим пучкам, таким же, как и этот новый. Больше взирать и что-то высматривать не было смысла. Ветви деревьев, находившихся рядом с домом Каунисвеси, больше не были наделены той красотой, что раньше. А, возможно, ему так казалось? Да, действительно. Они отдавали легким равнодушием, спокойно щекочущем чужую душу, с ноткой высокомерие. Но не делало ли это их еще более привлекательнее, чем прежде? Все может быть. Только Йоэль красоты не видел, чувствовал, чувствовал горячо, пуще, чем раньше, но красота во внешних характеристиках больше не сквозила. Другие семьи хвои наделены и меньшей степенью любви, из-за чего, собственно, и валялись под столом с бывшим любимчиком. Телефон звонил вот уже в пятый раз, в то время как Йоэль убирался и изучал собственный дом (а дом ли?). Пора было уже брать обеспокоенную трубку, кричавшую на весь коридор. — Йоэль? Алло? — Нико обеспокоено пресек любую возможность первого слова, сказанного бы Йоэлем. Он — насколько это было слышно — перебрасывал телефон из одной руки в другую и прикладывал к каждому уху, да бы поскорее услышать немного томный, но такой же убедительный голос друга. — Йоэль!? Ты молчишь? Испытываешь мое терпение? Пытаешься задеть? Обмануть? Язвишь? — слова бурным потоком, после паузы, которая надеялась на ответ, полились их уст Моиланена. — Нико, прости. — Йоэль сделал жест, который не смог бы никто увидеть — разве что пучки под столом — покачал и опустил голову. Он не поприветствовал товарища, не посмеялся в трубку, как это делал всегда, когда Нико боязливо выкрикивал его имя при долгом молчании. — Я спал, а телефон не смог разбудить меня. Сейчас... спросонья... — Наверное, я должен извиниться за это. Я даже не подумал о таком исходе событий. — он сел и, как предположил Йоэль, улыбнулся и даже полностью снял с себя страх, но стоило только вдуматься, что Йоэль не отшучивается, как делал прежде, тревожные мысли стремительно заполонили голову. — Мне перезвонить? Тебе надо очнуться. Появились кое-какие изменения в концертной программе. Хотел предупредить. — он не стал докучать своему коллеге, знал прекрасно, что тот не станет отвечать правдиво. Притворился слепым, как всегда, так и сейчас. Да, Нико действительно подозревал больше, чем кто-либо из группы. Его наблюдательность составила ему неплохую компанию и сыграла злую шутку. Он не хотел верить в то, что видел, а не хотел верить, потому что знал, что обернется это чьим-нибудь разбитым сердцем, а все движения Хокка выдавали действия влюбленного — ну разве Нико не знал? ведь с Минной прошли стыдливо-красный этап и проходят до сих пор — но в кого? За этим ответом тоже не пришлось долго бегать. Любопытств, внимательность и проницательно действовали на ура. Алекси только до конца всю картину не видел, не понимал и не осознавал. — Нет-нет! Я уже могу и отвечать, и слушать, и вникать. Рассказывай. — младший вокалист быстро разъяснил все неполадки, такие как перестановка песен, причину данного не совпадения, зачем, что и как. Заняло это небольшие пяти минут, все же Нико ответственно относился к концертам, а Йоэль был хорошим слушателем, иногда, чтобы собеседник не засомневался в присутствии слушателя, говорил короткие «да» и «я понял». — Нико, это всё? Ничего другого петь не будем? — Нет смысла. — Нико оторвался от мелькнувших в голове размышлений насчет предложения Йоэля, — А ты что-то хотел другое спеть? Можно попробовать внести еще какую-нибудь песню или заменить... — провел рукой по волосам и глянул в зеркало, находившееся у входа в комнату. — ...если ребята согласятся, то говори сейчас. Можно попросить их сыграть что-то. — Не стоит. Напоследок хотелось просто чего-то другого. Программа идеальна. — вокалист, тот, что умел еще играть на гитаре, даже смог выдавить из себя усмешку, смешавшуюся с подрагивающими губами. — Оставить след, уйти красиво. — Сложил руки на столе, но перед этим потянулся к роковой корзине, наугад нащупав идеальные, но некрасивые иглы. — Напоследок?.. — Моиланен сухо повторил случайно брошенное слово, которое могло расстроить все планы, Йоэлем. Его внимательное отношение к словам собеседника всегда губило и редко работало ему в помощь. — Йоэль, сколько бы я тебя не просил, ты продолжаешь так шутить. Не пойми меня неправильно, я переживаю за тебя, мне страшно за твое ментальное здоровье, за тебя сегодня и за тебя завтра. — Не стоит. Никуда я не денусь. — Йоэль повертел в руке узел, скинул на стол и опять взял в руки. Нико безжалостно нападал и растерзывал оставшиеся части, валявшиеся где-то глубоко на дне человеческого сердца. — А если и денусь, то... — он замолчал. Говорить ли сейчас последнее слово или оставить в письме, написанном от руки. Единственный, кто удосужился бы его прочить, ибо личное и посвященное полностью ему, Нико. Ведь мертвые не пишут, а это последнее, что ему хотелось бы сказать. — Я бы все отдал, лишь бы на моей могиле пахло еловыми веточками, это если решитесь хоронить, а не кремировать. Но лучше все же кремировать. — Хокка вернулся к своим меланхоличным помыслам, неприятно драпавшим остатки сердца. Он решил все и написать Нико, и сказать. — Йоэль, мне приехать? Я волнуюсь за тебя! Я могу, если нужна какая-то помощь! — стул, на котором расположился младший из вокалистов, отъехал назад с неприятным звуком. — Я прямо сейчас выезжаю. Дождись. Только дождись! — Нико, стой. — не было сил больше изменять голос на какой-то притворно-сладкий, не было сил сдерживаться. Он и так все поймет. — Завтра увидимся на репетиции. Прости за эти шутки, я не могу их сдержать, но они никакого прямого отношения не имеют ко мне. — Тебе точно ничего не нужно? — Точно.***
Утренняя заря незаметно вывалила все свои массы на бесцветное небо, затмив остальное время этих суток, пусть даже еще никому и не были видны ни вечер, ни день, ни полночь, ничего. Только Утро безмятежное, без проблем, без криков, откровенно разговаривающее со своими последователями, которые погибнут, когда пройдет их несколько часов. Тихое, как водная гладь, не тронутая рукой человека. Но что-то эти часы предвещали, что-то, что последует после этой тишины. Кажется, это было чудесное летнее утро: так или иначе, Йоэль помнил небо, обдавшее его лицо светом, но не проявлявшее ни холода, ни тепла. Это и было необычное, что-то запредельное и постоянно ускользавшее из его покалеченной души. Эти чувства, к которым Хокка стремился, эти эмоции, которыми не обладал ни один человек на земном шаре, он хотел посвятить своей любви к Каунисвеси. Нет. Ни к самому парню, ведь Йоэль получил грубый отказ, а именно к любви, может, собственному безумству. Алекс не счел необходимым мягко изъясниться перед тайным воздыхателем, он жестким отказом погубил ещё одного человека — и душу, и личность, и оболочку. Но можно ли было его в этом винить? Да черт его знает! Проехав очередной поворот, Йоэль, как бы не старался, не мог ни о чем не думать. Мысли были совершены разные, расходились, иногда перескакивали с темы на тему. Но он ничего не мог с собой поделать: он думал о своём покинутом любовнике — как тот будет вставать сегодня с постели, как всегда поздно, потягиваться, разминая затекшую бледную шею, пройдет на кухню и приготовит кофе, который служил ему попутчиком на работу каждый день. А по приезде на работу встретится с Нико и Йоонасом, Олли и, по всей вероятности, с Томми. А он, Йоэль, превозмогая боль, посеянную в горячем сердце, единственный будет отсутствовать, привлекать внимание всей группы, плодить разговоры, по типу, кто последний разговаривал и видел Хокка. Уже за это он корил и презирал себя. Очередной поворот и очередная попытка отвлечься от гнойных мыслей, зарождающих в душе только новый повод для ненависти к себе. Лес представлялся ему в голубых, как бы с легкой пудрой на своих иголках, тонах, причем с непонятными присыпанными зелеными пятнами, которые изредка встречались на макушках, бившихся друг об дружку, напоминающих дуэлянтов, один из которых вот-вот пронзит другого насмерть (конечно же, сражаться они будут за сердце любимой дамы), деревьев. Стволы, будто замерзшие люди, лежащие под землей, плотно стояли и дотягивались даже ветками до своих ближних соседей. Выглядело это иронично. Иронично потому, что цель его прибытия в лес была несколько иной для такого дружного дома, обидно будет, если он разрушит такую идиллию. Загнав машину, которую он взял у брата, поглубже в лес до туда, до куда было возможно, Йоэль буквально вцепился глазами в мутно-серую, даже пепельную глубину елового леса, чем дальше был его взгляд, тем острее он чувствовал приближение того самого неизбежного. Он медленно закрыл машину, проверил, взял нужные вещи и отправился туда, куда звало сердце, точного места у него не было, да и он не искал, какое первое приглянется, такое и станет для него вечной опочивальней. Идти к месту, несмотря на то, что Йоэль выехал рано, в четыре-пять часов, и думал, что совершит задуманное до семи утра, оказалось намного труднее. Лес будто сговорился! Мокрая высокая трава неприятно липла к ногам и с склизким звуком отлипала, отпуская своего посетителя; ветви хлестали его по лицу, оставляя царапины, оттягивали одежду, пытались проткнуть, но все попытки увенчались одной огромной неудачей, Хокка шел наперекор всем, даже судьбе; туман был намного дольше, чем должен был, как потом предположил Йоэль, это из-за того, что день сам по себе обещали холодным, и расстилался перед глазами, неприятно нес свое холодное дыхание, хотя какое там дыхание, он ведь не дышал, но бедного мужчину не щадил; впрочем, туману, поднявшему такой сабантуй в доме «Лес», осталось совсем немного, лучи восходящего солнца, пока что пронзали только голубовато-сероватый пар, созданный из капель, Солнце — такое величественное поднималось над единственным человеком в этом мирном доме. И ему казалось, что даже Оно его презирает. «Правду ведь говорят, утро вечера мудренее. — он медленно прикрыл глаза и окунулся с головой в неприятную жижу из мыслей, густо наполнявшую его хмельную, от бессонной ночи, душу. — Я принял решение вечером, осуществляю утром. Что это значит? Что значит?..» Он наконец вышел на какой-то перелесок, перекладывая свои вещи из одной руки в другую. Несколько поваленных стволов, один, несомненно, из-за грозы, другие просто стали трухлявыми, кому-то помог стать сгнившим гриб, кому-то влага. И все же там было место и для помрачневшего Хокка. Читатель, ты ведь знаешь, кто такие помрачневшие? Люди, теряющие всякую надежду, прибегающие к отчаянию, на лицо чуть живые, а в душе полностью иссохшие, высушенные тяжелой жизнью, так они мрачнеют и предаются темноте, всемогущей темноте поглощавшей всё изнутри, после постепенно снаружи. Танцуют на смертной одре, играя с тьмой, еще не подозревая, что тьма внутри. Птицы осели на громоздкие пни. Йоэль даже сейчас не встрепенулся, не отступил от задуманного и не испугался, теперь ему казавшихся, глупых птиц. И как он мог бояться? Они ведь такие беззащитные и простые, не желавшие ему ничего плохого. Да и когда теперь он мог попробовать снова подружиться с пернатыми? Это был последний шанс, последняя попытка. Неприятное карканье тут же разлетелось эхом между деревьями, ветвь каждого из которых отбрасывала хрип ворона. Йоэль понимающе уставился в черные птичьи глаза. Ворон наклонил голову вбок и глаза его как-то по-человечьи заблестели. — Что же ты, друг, — на удивление ворон поддался первым к его руке, которой Йоэль взмахнул над его маленькой головкой. — Опечален чем-то? — ворон сидел неподвижно. Невольно на ум пришли ребята — Нико, Йоонас, Томми и Олли — Алекси в этом списке отсутствовал, его лицо в памяти будто было выжжено сигаретой. Вокалист еще раз посмотрел на ворона, а потом, немного потрепав за перья, вдохнул сквозь накатившие слезы, застывшие в глазах. — Прощай, должно быть, мы больше не встретимся. Ворон непослушно взмахнул черной головой и отлетел к какому-то дереву. Его ствол показался надежным. Йоэль сразу же устремился к тоненькому — в сравнении с другими — деревцу и попытался качнуть, береза не поддалось. До веток он доставал, рост предоставлял ему такую привилегию, возможность. Он неспешно оттянул одну из самых больших веток (соотвественно, что под выбор попадали только те, до которых дотягивался сам Хокка) какого-то странного лиственного дерева — все же береза всегда отличалась от всех расцветкой своего ствола — почему-то оказавшегося на еловом перелеске, к себе, нацепляя, как ошейник на пса, крепкую веревку, узел уже был затянут. Еще одну минута. — Это твое окончательное решение? — Йоэлю оставалось только сказать пару прощальных слов, проститься хоть с кем-то — теперь последним его слушателем стал еловый лес. Птица, опять склонив голову вбок, выпучила свои черные глаза на приобретенного вот-вот друга. — Это твое окончательное решение. — птица, каркнув, подлетела к бывшему вокалисту и неприятно клюнула прямо в плечо. — Ай! Ал, (так он решил называть своего последнего друга) больно ведь! — ворон уселся на плечо к Йоэлю и удовлетворенно каркнул, будто бы остановил от гибели своего приятеля, спас и теперь ждал полной похвалы. — Нет, нет! Лети. Улетай тебя говорят! Ну неужто хочешь наблюдать меня в петле? — птица обрушила на Хокка неприятный свор чувств, изображавшихся карканьем и уханьем (почему-то сейчас птица начала вытворять совершенно несносные вещи и подражала совам). — Ты не оставляешь мне выбора. Прости и прощай, друг. — он аккуратно снял с плеча пернатого друга и положил на сырую землю, Ал в свою очередь обежала ствол, что сделал, по-видимому, зря. Наконец петля была на шее, осталось подняться с помощью дерева, на котором четко прослеживалась лесенка из натуральных выступов. Хокка не стал утруждать себя ненужными вещами, поэтому и быстро отскочил от ствола дерева, болтаясь, пока живым, в петле. Первые секунды было приятное новое впечатление, будто Йоэля и ожидал такой конец, он сам был властителем над своей судьбой и избирал смерть под стать себе, но после последовало отчаянное сопротивление, теперь обитатель леса руками пытался оттянуть петлю — о Боже, как же он хотел жить! Как же он хотел бороться за свое место в этом гребанном мире! — но без вариантов, он сам избрал такой мученический путь и сам был в ответе за это. И был ли он властителем над судьбой или судьба разыграла с ним злую трагедию? Последние секунды прошли уже в тихом спокойствие, только ворон, внезапно оказавшийся перед ним, что-то отчетливо каркал, но Йоэль не слышал, уже не слышал, в ушах стоял тот гной, что заполнял душу. Подлетев прямо к носу своего приятеля, ворон отчаянно попытался откусить кусочек плоти для оживления пока живого трупа. Не получалось. А перед глазами Йоэля с каждой секундой становилось всё меньше и меньше света, тьма застлала половину грешного мира. В нос ударил свежий запах еловых ветвей вперемешку с росой. И последнее, что смог улицезреть жалкий человечишка в величественной природе — ветви, приятно огибавшие и прятавшие его в свои теплые объятия, и черные глаза ворона, верного друга, больше, чем просто человеческие. Больше.***
Алекси, как всегда по своему обычаю, встал поздно, ибо не спал ночью, работал или, вернее сказать, пытался заглушить хоть что-то, что давно не давало покоя, в работе. Получалось, конечно же, из рук вон плохо. Куда бы он не повернулся, где бы побледневшие пальцы, как и все тело, было удивительно, что белел он весь, а не только лицо и то, что обычно поражалось при убийственном ошеломлении, не коснулись чего-то твердого или, наоборот, мягкого, где бы Каунисвеси не учуял аромат зеленой хвои — все делалось в мире подавленным и выцветшим, утерянным, как и он сам. Заварив кружку кофе, теперь только этот напиток мог скрасить его жизнь, ибо он почти всегда дремал, а не увлекался полноценным сном, Алекси подошел к окну, уставившись на сломанные ветви ели. Только семь дней назад Хокка ломал эту ель, теперь же ее покой сохранится надолго, до появления второго такого непослушного Хокка. Хотя кого обманывать? Второго такого не будет. Удивительно, как человек может быть в мире, существовать, и в одну минуту сделать последний вдох-выдох и умереть, то есть больше не произнести слово в своей оболочке? Науке ещё не подвластны такие грани реальности, не понятен мозг самоубийц. И что же можно сказать про тех, кто самолично убивает себя? Они ведь распоряжаются своей судьбой так, как сами того захотят. Они властны над своей жизнью и над своей смертью, хотя не имеют на это никакого значительного права. Любой может, распорядись он своей жизнью, кануть в воду и больше никогда не почувствовать изумительный вкус кислорода. Да, и у него есть свой отличительный вкус от других запахов. Отойдя от окна с достаточно горячим кофе, Алекси замялся и сел. Что-то ему не нравилось этим утром. Ребята пообещали и друг другу, и фанатам, оплакивавшим смерть любимого Йоэля, сделать небольшой отдых, после чего возобновить работу с новой силой, но уже без одного из вокалистов. Алекси же без работы не мог, перкуссионист тонул в черной жиже, напоминающей невидимое болото, в котором тонут путники, случайно наткнувшиеся на гиблое место ужасных мыслей. И каждый раз возвращался к одному и тому же. Его разговор с Нико.***
Алекси, хоть и вставал поздно, но никогда не опаздывал. Это было его исключительное качество, которым не обладал и не мог обладать ни один из участников Blind Channel. Парень был молод (в отличие от того же Йоэля, который на момент смерти был старше на четыре года), хоть и незначительно, но желание жить — экстраординарное качество вампиров — било ключом внутри него, внутри тела, что значительно отличало его от других парней, уставших. Он забросил старый ноутбук на стол, установив рядом с собой, и уставился в мигающий экран, никого еще не было. Потребовалось немало времени, чтобы изучить какую-то новую замысловатую программку, но она того стоила, и Алекси с нетерпением ждал всех (на удивление, Йоэля тоже, он абсолютно перегорел со своей нескрываемой злостью к нему, не обижался и не видел чего-то постыдного в действиях Хокка), чтобы поскорее показать, как улучшить и что можно добавить в новый альбом к уже написанным песням. Часы тянулись, и Каунисвеси было подумал, что пришел в свой законный выходной из-за программы, настолько ей он увлекся. Но для него это было не в первый раз (и, скорее всего, не в последний), так что, быстро проверив несколько календарей и время — его он тоже ни раз в суматохе путал — он убедился, что его местонахождение на работе действительно правильно. Но где же тогда все? Этот немой вопрос Алекси прокручивал в своей голове несколько раз, но так и не мог дать адекватного ответа на него. В центре мозга сразу сконцентрировались самые худшие из вариантов, и основой для этих худших вариантов был Йоэль. Именно он! Да-да! Но только лишь потому, что его мотив был чем-то подкреплен: ни одного сообщения в общем чате, не заходил в сеть с вчерашней ночи (в последний раз — три часа ночи, разве это могло быть нормально?), ни одного предупреждения и больше ни одного слова — всё указывало на какой-то серьезный шаг Йоэля. Алекси чуть было не предался в панику, быстрыми шагами преодолевая пространство комнаты, теперь казавшейся ему слишком тесной для шестерых. Но нет! Ничего такого ведь не должно было произойти? За таким возбужденным поведением и застал Нико друга. Сперва Каунисвеси даже не заметил какого-то побледневшего и задумчивого Нико, который, пока Алекси метался по комнате, успел пробраться к дальнему креслу, расположившемуся у окна, тот был как будто сам не свой. Лишь через минуту перкуссионист услышал, что кто-то в помещение громко дышит и вздыхает, не стесняясь показывать свое состояние. Медленно, специально, растягивая колеблющийся интерес, обернувшись, Алекси не мог сконцентрировать свой взгляд на Моиланене, но одно мгновение, и он уже ошарашено уставился на черную шляпу, давно ставшую символом друга. Нико же при входе был безразличен к метавшемуся из одного угла в другой партнеру, он опустил голову так, что кудри покатились по его лицу — лучше бы слезы, думал он — и по одежде. Подпирав рукой подборок (так, чтобы голова окончательно не опустилась и не повалилась на пол с ужасным звуком), он этим же действием закрывал рот и даже не мог предположить, как начать разговор. Глотка пересохла окончательно, говорить было неприятно, но и попросить воды — неприятно и неправильно. Не для этого он туда приехал, не для этого! Наконец он снял шляпу и устало потер глаза, убрал длинные волосы за уши, попутно выдыхая, и бегло пробежавшись глазами по лицу Каунисвеси. Теперь единственный вокалист не мог смотреть на единственного перкуссиониста в группе, что-то внутри не давало задержать зеленые, больше напоминавшие стебель одуванчика, глаза на чистых, как дождевые капли, зрачках Алекси. — Чего это ты мотаешься из одной стороны в другую? — начать ему пришлось издалека, пока безумство не зальёт его мозг до конца, чтобы новость сама выплыла. Или же Алекси не доведет до агрессии, которую Нико умел сдерживать, но в этот день не стал бы. Алекси ведь был последним, кто не знал о жестокой расправе над собой Хокка. — Нас ждал? Не стоило, мы бы не пришли сегодня. — Нико распростер руки и положил ладонями вниз, на костяшках виднелись маленькие царапины. От Алекса этот жест не ушел. — Я думал, как будет лучше. — Он наконец сел на свой стул, который прикатил ближе к Нико, нервно играющему со своими волосами. — Новый альбом должен быть подготовлен в срок, поэтому нам следует работать вдвойне лучше, чем было до этого. — неправильно истолковав слова коллеги, Нико — ни без облегчения — выдохнул, будто бы разговор о Йоэле будет не таким эмоциональным, как мог быть. Алекси же пересел на край стола, ему показалось некомфортно сидеть на удобном стуле. — И все мы, вся шестерка, будем стараться и надеяться на одобрения фанатов, конечно же. Именно по этой причине я и бродил туда-сюда. Думается лучше, когда стоишь или ходишь. — Так, ты не знаешь? Йоонас молодец. Сдержал обещание. — Нико приуныл, снова зарывшись рукою в спутанные волосы. Было видно, он не расчесывал их с утра, видимо, куда-то спешно удалился. — Но лучше бы не сдерживал. — он говорил отрывисто и как-то странно, с какими-то неловкими передышками и загадками, Алекси даже показалось, что он не в себе. Впрочем, после все сомнения были отметены. — Йоэль. — Нико твердо поставил точку, будто бы закончил предложение, но не договорил более важную информацию, и замялся. Он не знал как правильнее преподнести новость парню; Алекси был знаком с группой мало (хоть уже и стал им названным братом), моложе всех, а к тому же привел его Йоэль, с которым они и проводили больше всего времени. Еще и чертова проницательность Нико сыграла с ним злую шутку. — Йоэль совершил самоубийство. Тело нашли утром, в часов восемь. — на одном дыхании выпалил парень и грустно натянул шляпу, как-то принудительно, перешагнув через себя. — Алекс, прости, ребята долго думали, как ты отреагируешь. Решили, что лучше, если один человек принесет тебе весточку. — Этого не может быть… Кто узнал первым? — до боли в диафрагме (увы, она давила наверх, отчего сердце и легкие не могли вполне спокойно выполнять свои действия), но без единой слезы, которая могла бы зацепиться за его нижним ресницы, Алекси аккуратно сложил руки и поглядел на растерявшегося Нико, побелевшего, как снег. — Нико, это ведь не правда? Ты шутишь? Это неудачная попытка разыграть новенького, придуманная глупым, глупым Йоэлем? — нескрываемая дрожь от ног пробралась к рукам, и, когда Алекси попытался открыть бутылку воды, то она попросту выскользнула из его ладоней. — Шутите так со мной, да? — Алекс, — Моиланен, как можно ласковее, хоть голос и был у него грубоватым, произносил слова и приблизился к валявшейся бутылке, чтобы поднять и отдать ее обедневшему человеку. — Выпей воды, смотри, я открыл тебе бутылку. — он протянул ему стакан из-под виски с водой, перкуссионист, словно долго находился в пустыне, ненасытно глотал воду. — А теперь внимательнее выслушай меня. Тело Йоэля нашли рано, даже слишком. Но это точно он, мне позвонили и сообщили, я узнал первым. Йоонас и Томми после все проверили, это точно он. Наш друг совершил суицид, никто его не убивал. Ошибки быть не может. — Погоди! А причина? У него должна быть причина! — Алекс схватился за голову обеими руками и оттянул черные волосы. Не хотелось ни верить, ни понимать, что вина заключалась в нем самом. — Я не верю в это! Не верю! Был ли в том лесу Йоэль? Наш Йоэль? — из стакана с водой, который Маттсон то ставил, то снова брал, как непослушного ребенка, вылилось чуть-чуть воды. — Почему вы решили, что я должен узнать последним? Почему все знают, кроме меня? — Алекс! — Нико вырвал из рук уже пустой стакан (вся воды оказалось на полу) грубее, чем следовало, поставил на стол и встряхнул перкуссиониста за плечи. — Мы не хотели тебе говорить и тянули, потому что, во-первых, ездили и проверяли точная ли это информация, во-вторых, ребята переживали за тебя и твою реакцию. В самом начале к тебе вообще должен был приехать не я, а Йоонас. Но мне нужно было с тобой поговорить. — он перестал держаться за плечи коллеги и отошел к своему нынешнему месту. Сев в удобное кресло, он выдохнул и ждал ответа Каунисвеси. — Ты не волновался за меня, значит, знаешь настоящую причину действий Хокка. — теперь они поменялись местами; Алекси не мог, не испытывая странных угрызений совести, словно не принадлежавших ему, смотреть в глаза вокалиста. Нико видел через его глаза всё, что происходило вчера, и безжалостно сдирал оболочку раз за разом, обнажал самые сокровенные моменты диалога. — Что я могу тебе сказать? Да, мы повздорили вчера. Но я даже и подумать не мог, что это приведет к таким последствиям. Винишь меня? — К чему мне это? Друзья всегда забывают тех, кто несчастен. Я должен был к нему приехать, что же мне взять с тебя, разгоряченного и оскорбленного? — Нико задумчиво, после того, как увидел, что собеседнику некомфортно, отвернулся к окну, прижав руку к подбородку. — Хах, — усмехнулся слишком громко для этого дня. — Тебе дали все, о чем ты мог погоревать, но ты этим не пользуешься. Мне же дали ровным счетом ничего. — Нико сконфуженно отвернулся от окна, какая-то птица пролетела мимо, задев крылом закрытое окно, по которому стекали капли утреннего дождя. — Я догадывался до последнего. — Йоэль не рассказывал тебе об этом? — перкуссионист озадаченно встал и направился к окну. Он не выдерживал такого давления, как ему казалось, со стороны Нико. — Я думал, что именно от него ты и мог узнать. — Нико же оставил немой ответ, раскачивая головой то влево, то вправо. — Тогда ты может поделишься… — пробурчав это, Алекс подошёл к столу. — Зачем он это сделал? — Ему ничего и не оставалось. — распростер мокрые руки, то ли от пота, то ли от воды из стакана. — Он… — Моиланен быстро перевел взгляд на Алекса, спрашивая, можно ли сказать заветное слово или нет? Тот беспощадно мял свою кофту, не давая ни согласия, ни отрицания. — Любил тебя издалека, даже тогда, когда лес поглотил его плоть, его душу, его сущность. — достав помятую бумажку из кармана и шариковую ручку, вокалист положил их на подлокотник кресла и что-то начал чиркать. Писал он недолго, после чего передал лист Алекси. — Возьми. Возможно, это не лучшее решение, но если захочешь, то съезди на место, где его не стало. Может, это поможет тебе. Мои обязанности на этом закончились. Похороны через несколько дней, если можно так назвать. — А что с телом? — крутя листочек в руках, он уставился на равнодушного Нико. Нет, он не винил его в смерти Йоэля, у него была какая-то особая причина относиться сейчас ко всему равнодушно, даже к мертвому другу. — Его кремируют? — Да. Он сам выразил желание, чтобы его кремировали, поэтому… — Моиланен от вернулся от зеркала, повернувшись спиной к другу. — Мы с ребятами решили, что выполним его последнюю просьбу. — вышел из помещения, притворив за собой дверь.***
Работа никак не давалась ему, она выскальзывала их рук лишь на мгновение, но это мгновение превращалось в бесконечное томное ожидание к возвращению, к ожиданию, пока Алекси снова договорится со своими мыслями о небольшом перемирие. И вот постоянная перемирие продолжалось уже неделю. Листочек, на котором были записаны координаты леса, Маттсон оставил в своей машине. Он так и не осмелился принести его домой, развернуть и подробно изучить, попутно выискивая на картах местонахождение. И все же ему до сих пор казалось это нереальным, сложным и лживым. Йоэль, его Йоэль… Как, впрочем, легко люди присваивают себе то, что им не принадлежит. От этого теряется ценность всякого предмета; будь это человек, будь это обычная консервная банка. Алекс аккуратно провёл по шее, она неестественно высохла за несколько дней и казалась стариковской, а не молодой, и облокотился головой об выступ на балконе. Рядом располагался столик, старый и потрепанный, но прочный, а на нем красивая хрустальная ваза, привезенная мамой с очередного отдыха, с какими-то узорами. В вазе располагались несколько веточек ели. И все это было похоже больше на шутки, на какой-то злой фатум, на необыкновенное происшествие, а не на ропот угрюмой судьбы. Казалось, что душа Алекса раскололась на две (парадоксально, но с одной стороны у вазы тоже была трещина), одна часть из которой была где-то в счастливом месте, где никто не горевал и ничего не терял, а если и терял, то тут же находил, вторая же тщетно выбиралась из паутины, сплетенной огромным пауком. И обе были со своими проблемами и бедами. Двоедушие теперь было чем-то иным, чем просто качество личности. Сил не было с самого утра, кофе не выручил в этой беде, он мог дать ему энергию, расширить глаза, но не прожить жизнь, а, может, момент из жизни, которым сейчас подпитывалось хлюпкое горе. Алекси нервно сжал волосы на голове, начал судорожно мотать ей из стороны в сторону и что-то бурчать, сначала тихо, а потом срываясь на крики, медленно опускаясь на пол. Впервые за последнюю неделю к нему вернулись все чувства в полном их размере, не притупленные, а соизмеримые с теми, что были до смерти его Йоэля. А вместе с ними вернулись и горячие слезы, не помнил он, когда бился в истерики в последний раз. Кажется, это было в старшей школе, из-за первой любви, выбравшей другого. Откинув голову на пол, Каунисвеси почувствовал, что слезы катятся не вниз, а в бок, и оставались на черных прядях волос и запястьях. Он нервно сжал их сильнее и оттянул, такой жест всегда позволял ему сфокусировать внимание на физической боли. Долго это не продлилось. Через пару минут душевная боль накрыл с новой волной, устлав все внутренности пеленой, ясно было одно, ей некогда было пестоваться с ещё одним покалеченным, и так больно много. Скинув вазу на пол, он увидел: хрусталь наконец разбился на множество осколков и остался валяться рядом с лицом, ни один осколок не посмел приблизиться к его глазам, да бы выколоть их, и разлетелись в противоположные стороны. Новая буря накрыла Алекси, он встал абсолютно без эмоций и через пару секунд сделал первый удар. Первая часть вазы раскололась на три новые части. Да, стоит отметить, что первоначально ваза разбилась на два больших обломка, от которых уже разлетелись по одному осколку с каждого. Сейчас же одна половина раскололась ещё на три части — а в сумме четыре — из-за Алекси. Вторая половина лежала ещё целой, какой она и осталась, а еловые иглы, неприятно распавшиеся по полу при всей суматохе, обогнули со всех сторон хрусталь. Эта ваза напоминала ему свою поврежденную, изувеченную душу, а не просто сосуд для букетов и прочего (Алекси кидал туда разные монетки), иглы — голос совести, что каждый день травил самым жутким ядом, который только существовал на всей Земле. «Он любил еловый запах, поэтому при себе всегда держал пару веточек, зелененьких и свежих, но никогда их не получал. — Алекси провел пальцами по горячему и распухшему от слез лицу. — А мертвым и подавно они не нужны. — сделал глубокий вдох и потом вновь опечалился, но уже без приступов, присущих Кэтрин Линтон, а не ему. — Пора бы отправиться туда, изучить и все посмотреть. Больше нет времени откладывать.»***
Алекси мчался по той же дороге, что и Йоэль неделю назад. Ему предстоял такой же путь, будь проклят двадцать первый век, где на каждом углу установлены камеры видеонаблюдения, а по ним можно было восстановить путь Хокка, не настолько сложный, за счет того, что тумана не было, но отыскать место висельника — будет дело не из простых. Поставив машину подальше от шумной трассы (все-таки было утро, кто-то возвращался с работы, а кто-то, наоборот, только отправлялся туда), Алекси ближе подбирался к лесу. Вдалеке ему показалось что-то светлое, теплое, напоминавшее топленое молоко, которое он очень любил в детстве, свет только различался меж деревьев, поэтому он приятно не обжигал кожу своими поцелуями, а просто устилался на ней, не позволяя лучам безудержно тешиться над гостями дома «Лес». Алекс вошел по тропинке, как ему показалось самым разумным решением было зайти по тропе, которую протоптали грибники до него. Ветви неотступно следовали за ним, но пропускали его, перкуссионисту сначала даже померещилось, будто они живые и наблюдают, в тиши соболезнуя ему, и ведут в правильном направлении. Блуждая по очередным перевалам, поваленным деревьям, на которых располагался зеленый мох, он вышел на какой-то странный перелесок, полностью окруженный еловыми и сосновыми деревьями, Алекси понял, что нигде тут его тайный — до какого-то времени — воздыхатель покончить собой не мог. Каунисвеси устало протер глаза и закопошился в карманах, выискивая телефон и складной ножик. Он мало всматривался в глубину сосен, они снова производили томное равнодушие в душе, как бы не пытаясь задеть лишнее, а только дотронуться, запустить реакцию, но безуспешно. Впрочем, пока Алекси ловил связь, из леса вышагнул еще один человек в каких-то лохмотьях. Вид у него был потрепанный, нищий и какой-то необычайно счастливый, будто в его обитель пожаловал спустя долгое время живой человек, — а не людоед ли? — чему он несказанно обрадовался. Он последовал к отвлеченному юноше и легко прикоснулся клюкой к плечу гостя. Алекс обернулся и затряс головой, не веря своим глазам. Перед ним стоял грузный старик, лицо его было все в морщинах, на лбу располагались полосы удивления, брови, как и борода с длинными густыми прядями волос, скорее, от старости, чем от страха, поседели, кончик орлиного носа заграждал переносицу (это также было дело усов, слившихся с бородой), цвет лица, на котором тускнели с каждым годом пару шрамов, был каким-то зелено-желтым, не совсем здоровым, но и не совсем мертвецким. Пальцы на одной руке были с еле заметными, выдавленными язвами, другую скрывал балахон. Сумка на поясе, по всему видно кожаная и очень старая, была заштопана ни один раз, а палка — можно сказать посох — в руке изготовлена самолично. И только Алекс осознал, что перед ним злой дух леса — Хийси, как дедушка с доброй улыбкой прошагал мимо и начал напевать мотив финской народной песню. Все страхи рассеялись тут же. — Извините! Не могли бы вы… — Алекси чуть сбавил напор, жестом извиняясь перед дедушкой, за свои порочные мысли, что недавно преследовали его. — Не могли бы вы помочь мне выбраться из леса? Я чуть заплутал здесь, знаете… — он привлекал внимание всеми способами, но старик медленно передвигал клюкой и ногами по сырой земле, будто не слушая своего гостя. — Знаете, тут так легко заблудиться. Я был бы рад, если бы вывели меня отсюда. — дедушка показал ему рукой, чтобы тот следовал за ним и продолжал напевать мотив своей любимой песни. — Спасибо! Большое спасибо! Я не знал, что делал бы, будь вы не рядом. — старик, чуть повернув голову к Алекси, приложил палец к высохшим губам и показал ему знаком молчать, после продолжил петь, но уже новую песню. Алекси склонил голову и замолчал. Дорога к дому старика лежала через непроходимый лес, впрочем, все остались без царапин. Старый человек знал, как провести людей через свой сад, ему было это знакомым, будто он повторял действие не в первый раз. Алекси устало глянул в его спину, разговор они на заводили до самого конца пути, все попытки Каунисвеси были отвергнуты либо игнорированием, либо немыми жестами. Это утомило Алекса. Открыв деревянную рассохшуюся дверь, — она была без замка — старик запустил холодный воздух и Алекси внутрь. Сначала парень колебался, зачем он вообще пошёл за стариком? Кто знает, кто это такой, и что он может сделать бедному юноше? Да и сам Алекс попросил отвести его обратно с трассе, там дорогу и связь было легче найти, чем в лесу, полном опасностей и непредвиденных обстоятельств. Позже, конечно же, он осознал насколько это было опрометчивым рассудком. Старик, вошедший в дом, выглянул наружу и застал смущенного Алекси в смятениях. Догадавшись в чем дело, дедушка вытянул из губ что-то, походившее на улыбку, и облокотился на гнивший дом. — Если так боишься меня, сынок, — весело начал старик, снимая свою рясу, которая была сделана из материала, похожего на мешок. Алекс удивленно уставился на старикашку. — То ты вправе взять топор, которым я колю дрова. Я не причиню тебя вреда, а случись что, и ты сразу воткнешь сзади топор. Мне в маковку. Меня никто искать не будет. — старик отбросил рясу куда-то подальше, видимо, около двери стояла небольшая тумбочка. Он вошел обратно в дом, оставляя дверь распахнутой. Алекси, не беря с собой топор, — признаться честно, ему показалось это глупым, ведь старик мог просто надавить на него и убить — последовал в старинный дом, оставляя дверь открытой. Дом встречал его приятным запахом, немного душным, но благодаря своей особенности, приятным и пряным, разные угощения открывались перед ним, и Алекси сел за длинный стол на одну из лавок. Старик вынес пару блюд — себе же он налил только чай, искусно приготовленный из разных трав — и расположил их перед гостем, а сам, обойдя хозяйское место во главе стола, уселся напротив Алекса. Алекси не заметил такого поступка, медленно придвигая черничный пирог и чай к себе, да бы не обидеть старого человека. — Поешь прежде, цвет лица твой не хороший. — хозяин отхлебнул из кружки с неприятным звуком, после чего виновато улыбнулся. Алекси позарился удивленно на его усы и бороду, на котором осталось пару капель. Старик, вытащив из кармана льняных штанин платок, вытер то безобразие, что сам и создал. — Что ж ты на меня так глаза пялишь? Аль не думал ли ты, что не узнаю я, будто ты друг висельника? Не в то место ты забрёл, далеко это отсюда. Придётся на лодке переплыть, чтобы хитрее мира быть. Маттсон огорченно опустился к пирогу, давясь им. Старик был странным, отчего пропало всякое желание следовать за ним, особенно на лодке, но он обязан был это сделать, и точно не знал, что Алекс перестал полноценно питаться, а любая пища режет его желудок и заставляет кровоточить. Выпив до конца чай из гигантской кружки, старик отрешенно откинулся на спинку стула и вяло вскинул голову к потолку. Непонятно, что он там высматривал. Наверное, что-то важное ему. — Нечего тебе с такими людьми водиться, сынок, — дедушка пальцами расчесывал бороду, иногда натыкаясь на клубы сухих волос, Алекс хотел было ответить, но вовремя осекся, спорить с отшельником леса — ни к чему. — Вот и внучка моя, единственная, любимая, молчаливая, но гордая до жути. Защитница всего живого на планете, кроме людей разве. Не любила она их, а если и любила, то до умопомрачения, все восхваляла до Небес. Царствие Ей Божие. — старику надо было с кем-то поделиться, не приставать же к грибникам, пришедшим в лес с другими намерениями? А тут человек под руку подвернулся, потерялся, а платой можно было взять выслушивание рассказа. Алекси терпеливо слушал, хоть ему, конечно, не нравилось рыться в чужих воспоминаниях. Он даже хотел остановить старика, мол «Было бы приятно вашей внучке, раскрыв вы ее тайну? Ее жизнь?», но не решился. Слишком слезно выглядел для него этот человек. — Со своими странностями, бывало, не всегда можно понять, о чем думает Вильгельмина. Когда молчит, грозно сдвинув вислые вороные брови к переносице, складывается впечатление, что она сердится на что-то, тогда как Минна просто молчит. Но влюбилась краса нашего семейства, зацвела и, не успев увянуть, захлебнулась в потоке чувств. Сгубила ее первая любовь! Сгубила! — старик обхватил длинные волосы с двух сторон и оттянул, показывая приступ сумасшествия. Алекси чуть приподнялся, но Хийси жестом показал отойти. Алекси не стал ослушиваться. — Повесилась на том же месте, что и твой товарищ! А самка вóрона моя, названная Минной, к нему привела, к смертнику. Я тогда и не сразу понял: во сне иль наяву? Только видно души к тому дереву притягивают, будто дьявол породил его, ей Богу! — набожный человек стал спешно убирать со стола, только заметя, что гость перестал есть. — И сын от меня мой отказался, будто я виновен был. А я места не нахожу себе, вот уже десять лет! Пока старик убирал все со стола, Алекс вышел к свету, мгновенно ударившему ему в лицо. Солнце заметно разогрело землю и без разбора светило туда, куда попадали лучи. Парень обошел дом вокруг, ему стало интересно, как же все-таки выглядит место жизни старика снаружи. Задняя часть дома была сделана из камня, поросшим мхом и обтянутым лианами, что выглядело довольно несуразно, ибо сам дом был деревянным и небольшим, компактным, этакий карманный домик. И хоть дом точно бы впустил в себя целую семью (старик жил один, он остался без семьи), но явно никогда не был обжит, и редко туда переступала нога не Хийси. Алекс провел по стене, срывая кусок зеленого мха и бросая его наземь. Парню резко стало обидно за своего нового знакомого, но ничего поделать он не мог; пригласить старика в цивилизацию? Так он и не горел желанием туда попасть, ему было комфортно среди животных и бесконечных лесов. Он был отрешенным, непонятым и совершенно не обижался на людей. Так сильно Хийси напоминал ему Йоэля. Тот тоже — когда закончилась их ссора — уехал подальше, чтобы не нервировать Алекси. Старик, уже в рясе и со своим посохом, вышел из домика, как только все вымыл. Алекс был перед ним, решив, надолго не покидать нового знакомого. Указав клюкой направление, старик медленно зашагал, положил одну руку за спину и запел монотонную песню, Каунисвеси шел сзади, вслушиваясь в звуки природы и песнь отшельника. Шли они снова через какой-то лес, одинаковые деревья, облитые солнечным светом, кустарники и ту же прилипающую к ногам траву. Дойдя до небольшого притока реки, дедушка толкнул палкой в плечо юноши и заставил стоять там, где он его остановил, сам же лесной житель прошелся по берегу, где располагался рогоз. Молодому парню пришлось ждать недолго, дедушка, стоя в лодке, сделанной из дерева, подплыл прямо к берегу, ногам Алекса. Перкуссионист намеривался забрать весло, но старик не дал ему этого сделать, обосновав тем, что река ему не знакома, и даже если старческий ум их не подведет, то незнание Алекси может усугубить ситуацию. И опять монотонное пение с кучкой лесов.***
Проплыли они достаточно много, где-то час-полтора, переплыв из притока в саму реку. Алекси все это время молчал, впрочем, как и Хийси. Первому казалось грубым преступлением — нарушать тишину, второй же прислушивался к природе и следил за своими движениями. Причалив к берегу, первым вылез старик, растягивая руки в разные стороны, Алекси, чуть погодя, вылез и начал рассматривать местность ему незнакомую. Тут все казалось странным; из деревьев только ели и сосны, изредка лиственные, и то, многие не могли прорасти их-за хвойных гигантов, кустов не было видно, а вместо ковра из травы лежали коричневые шишки, сухая хвоя и иногда жухлая листва. Они продвинулись вперед с карканьем недовольного ворона. Да, за время пока они плыли к ним подлетел ворон, очень красивый, чёрный и упитанный, какой и должна быть истинная птица из семейства врановых. Недовольно уставившись на Алекса, она села на плечо к Хийси, теперь больше походившему на Óдина. «Не хватает второго ворона, были бы у него Хугин и Мунин. А пока только Хугин.» — невольно подумал про себя Алекс. Лес сгущался с каждым их шагом, оттопыривал в сторону мохнатые ветви и точил еловые иглы, сосны, к сожалению, были слишком высоки, он будто бы не хотел пропускать кого-то на место происшествия, будто желал сохранить все в неведение. Старик накинул капюшон и орудовал своей клюкой, у Алекси же не было ничего, чем он мог бы прикрыться, поэтому смело принимал все удары на себя. Выбравшись на первый перелесок, старик остановился и принюхался. Пахло недавней смертью. Клюкой указал на деревце, которое Алекс мог распознать и без старика, на березе — как ни странно, но она была там — болтался обрубленный кусок веревки, уже, по-видимому, как трофей, и повернулся к побелевшему парню. — Дальше оставляю тебя на волю Божью. — старик почтительно поклонился Алексу, а тот, скорее от неожиданности, сделал поклон еще глубже. — Когда пойдешь обратно, то сойди вон по той тропе, она выведет тебя к людям. Меня же больше не ищи. — он взял его за плечи, слегка потряхивая и наблюдая за заторможенной реакцией. — Прощай, сынок. Больше, должно быть, не встретимся. — вот так они и расстались, без имен друг друга. А что стоило имя каждого? Должно быть, ничего. — Прощайте! Прощайте навсегда! — Алекс опустил руки старика со своих плеч, старик же заулыбался, но в глазах виднелись холодные капельки. Впервые за столько лет к нему пришел человек, теперь же им было необходимо расстаться. — Я вас никогда не забуду! Старик медленно, направляя клюку в сторону, вернулся к той дороге, по которой они пришли. Алекси проводил его грустным взглядом. Скорее всего, это был его последний гость за эту жизнь. Обернувшись к обрубку веревки, Маттсон потихоньку подошел к стволу и обвел взглядом. На одной из веток, как раз той, где висела веревка, расположился Минна, незаметно соскользнувшая с плеча своего хозяина. Безуспешные попытки прогнать ворона, но тот не улетал, чтобы ему там не говорили и какими способами не проклинали. Тогда Алекси оглянулся, разглядывая местность целиком. — Да, хорошее место ты выбрал для своей опочивальни, лучше и придумать нельзя. — Алекс присел на трухлявый огромный пень, слегка растирая левую сторону грудной клетки, сердце неприятно закололо. — Я везде твои глаза ищу хрустальные, а ты вот где остановился… в еловом лесу. — он еле-еле облокотила об свою ногу одной рукой, продолжая неспешно массировать кожу, и выдохнул. — И даже не воду выбрал. А мне, знаешь ли, никакой рай не заменит тебя. Я скучаю по твоему хрустальному, а к тому же холодному взгляду везде; будь то рай, земля или ад. — почему-то Алексу было необходимо выговориться пустоте (не Минне же он это делал), пустоте, которая запечатлела смерть его Йоэля. — Знаешь, лучше бы меня тогда вообще никогда не было. — Алекси говорил сейчас деревьям, ворону, кустам, траве, небу, реке, находившейся в миле отсюда, но не себе. Затем заплакал, даже залился слезами, но с улыбкой на лице. Но вы не видели его улыбки, как, впрочем, никто не видел. Только она была обреченной, в этом сомнений нет. А вы обреченные видели когда-нибудь улыбки? О, нет, не видели. Они ведь у людей бывают только перед смертью. А те, кто видел, уже никогда не смогут их забыть, растворить в памяти. — Я бы все отдал, лишь бы не умирать в этом чертовом еловом лесу. Зачем же это сделал ты?..