Can you hear me screaming?

Зейн помнил, как сказал те слова, будто это было вчера. Хотя, конечно, прошло уже множество одиноких ночей и не запомнившихся дней. Прошло слишком много времени, чтобы не жалеть о них так сильно. Он думает, что ему стоило бы вымыть свой рот с мылом. Но вместо этого, Зейн просто сбежал. Как в гангстерских фильмах он сменил номер, город и даже хотел взять другое имя. Он бежал так быстро и далеко, что даже не был уверен, куда именно он в итоге пришел. Он уже потерял все, чем дорожил — ему ничего не стоило сменить место жительства и круг общения. И теперь, сидя в слишком пустой и холодной комнате на голом полу, наблюдая за подмигивающими ему городскими огнями через большое гоязное окно, Зейну было очень не по себе от собственной наглости, которая позволяла ему сожалеть и скучать. Неимоверно скучать, так сильно, что сердце распирало грудную клетку, и одновременно казалось очень тяжелым, еле живым. Зейну считал, что тоска — привилегия, которой он не достоин. Еще больше чем он сожалел — он был зол. И злился он исключительно на себя и на того, кем он был в тот день. Найл как-то сказал, что на этом жизнь не закончится, но он и сам не был уверен в своих словах. Надо сказать, Хоран тогда и сам был неимоверно зол. Отражение в зеркале тоже глядело осуждающе. Но его Зейну было просто жаль. Человек за стеклом выглядел уставшим, измотанным и очень несчастным. Его слезы выглядели почти также жалко, как и его неряшливый наряд и прическа непонятного цвета. Зейн почувствовал необходимость разбить зеркало об пол, растоптать его ногами, изранив собственные пятки и оставить осколки, испачканные кровью на полу ванной навсегда. Малик смотрит на свои руки, покрытые рисунками, половина из которых когда-то были значимыми признаниями в любви, а теперь стали повесой и обвинениями. Он рассматривает их и снова вспоминает тот день, когда окончательно перешел черту. — Я устал от этих людей, устал делать то, что не хочу, устал от тебя. Я больше не люблю тебя. Руки, которые обнимали так нежно, в которых он чувствовал себя защищенно, в безопасности, теперь резко сдергивали куртку со спинки кресла, и аккуратно закрывали дверь. Уходя, он даже не захлопнул ее со всей силы. Но уже тогда Зейн понял, что Лиам больше не вернется. На месте Пейна, Зейн бы ударил себя. Прямо там, накричал бы на человека, который позволил себе такую вольность, такую вопиющую глупость. Теперь Малик был готов рвать на себе волосы, от злости на самого себя. Ведь это он обещал разорвать каждого, кто позволил бы себе ранить Лиама. И теперь он сам стал тем, кого должен был ненавидеть. Тем, от кого обещал защищать. Он каждую ночь видит те, некогда теплые, любимые глаза, которые теперь заволокли злые слезы и болезненное выражение лица, будто его мучала зубная боль, в самых жутких, липких кошмарах. После таких снов совсем не спится, приходится менять влажную ночную рубашку и стыдливо утирать мокрые щеки в темноте. Он разбил человека, которого совсем недавно мог смело назвать своим домом. Зейн убил и себя самого, собственными глупыми словами, сказанными в запале. Но он не оправдывался перед собой, да и нет больше никого, кому бы это было интересно. И сколько бы времени не прошло, Зейн не может смириться с тем, что у него теперь нет и шанса на то, чтобы все исправить. Он сам сделал все только хуже своими необдуманными словами. Всполох от огонька зажигалки отражается на стене уродливыми тенями, пока Зейн поджигает сигарету, и затем снова становится темно. Пепел вскоре падает на пол, прожигая маленькую дырочку в потрепанном хозяйском ковре, и горький дым попадает в глаза. Зейн уже собирался завалиться обратно на скрипучую кровать, чтобы докурить прям на ней, и потом там же заснуть. Хотя, зимние ночи были такими холодными, и сны такими беспокойными, что спать он бы в любом случае не смог. Он бы лежал пол ночи, глядя в грязный серый потолок, дожидаясь времени, в которое прилично вставать не только торчкам. Тогда можно было бы выйти прогуляться, или… Составление плана на предстоящий день прервал дверной звонок. Потом еще один, затем еще и еще, а потом незваный гость стал колотить по хлипкому дереву двери кулаками, и может даже ногами. Сначала Зейну кажется, что это арендодатель пришел требовать денег. Но потом вспоминает того человека, который сдал ему квартиру и понял, что тот бы просто побоялся ходить по темным подворотням в такой поздний час. Больше идей не было. Зейн решил открыть дверь когда понял, что еще немного — и она просто слетит с петель. Человек за дверью был очень настойчив. — Боже, заткнись, — Почти рычит Зейн, резко распахивая дверь. Ему в лицо ударяет морозный воздух и затхлый запах лестничной клетки. По ногам дует холодный ветерок, и сразу становится зябко, но все, что ощущает Зейн — оцепенение и необъяснимый страх. Перед ним, мокрый от растаявших снежинок, без куртки в такой мороз стоял человек, которого Зейн уже и не надеялся увидеть вживую. — Я обошел все квартиры на пяти этажах, мне повезло, — Выдыхает Лиам, и Зейна перестают держать ноги. Он видел подобные моменты во снах, когда забывался после выпитого виски. Когда Лиам входит в квартиру, захлопывая за собой дверь, Зейн не уверен, что все еще жив. И он не отдает себе отчет в собственных действиях, когда замечает, что слезы скапливаются в уголках глаз и начинают стекать на щеки. Зейн не может поверить, что это не сон. Он боится пошевелиться, потому что тогда Лиам точно исчезнет. По щекам катятся горькие слезы отчаяния, но Малику так не хочется, чтобы это заканчивалось. Чтобы солнце встало и разбудило его, не оставив ничего, кроме пустого места в груди. Зейн готов опуститься на колени и держать чужие руки так долго, сколько нужно, чтобы хотя бы во сне Лиам простил его. Чтобы больше не смотрел на него с болью и разочарованием в любимых глазах, и не уходил, тихо закрывая дверь. Только бы больше не видеть его горьких слез. — Прости меня, прости, — Как в бреду шепчет Зейн, повторяя эти слова словно мантру. Он извиняется, но понимает — сам себя он бы не простил. Его руки трясутся, когда Лиам мягко обхватывает их своими теплыми пальцами. Он целует костяшки Зейна, трепетно поглаживая его запястья, и держит его так бережно, будто Малик — ваза из тончайшего хрусталя. Будто в этом мире нет ничего важнее него. Он шепчет что-то неразборчиво, когда обхватывает Зейна, собирающегося осесть на пол, за талию обеими руками. Лиам укачивает его, будто маленького истеричного ребенка, и обещает, что все будет хорошо. — Я уже простил, — Говорит Пейн, поймав взгляд мутных темных глаз, он сипит и шмыгает носом, но улыбается, — Давно простил, Зейн. И этого хватает, чтобы слезы из глаз Малика потекли с новой силой. Он все еще дрожащими руками хватает толстовку Лиама, сжимая ее на плечах, и не может вздохнуть полной грудью. Он совсем не может дышать, когда Лиам прижимается своими теплыми губами к его собственным, обветренным и жестким. Зейну страшно отвечать, и Лиам чувствует соль его слез на своих губах, но улыбается, потому что видение не рассеялось. Для них обоих этот поцелуй — первый, после года горькой разлуки. Когда они отстраняются друг от друга, а точнее Лиам отклоняется назад — глаза Зейна зажмурены, и он крепко держится за рукава толстовки Пейна. — Я так долго искал тебя, и ты даже не посмотришь на меня? — Голос Лиама звучит так странно в холодной комнате, но вместе с тем так правильно, будто не было года порознь. Он совсем не звучал осуждающе или разочарованно, и в каждом его даже мельчайшем действии сквозила нежность. Зейн не может думать ни о чем кроме того, что Лиам действительно искал его. Он гонит прочь мысли о том, что он этого просто не достоин, и распахивает глаза. Пейн все такой же настоящий напротив него, стоит в его квартире, в темноте прихожей, с мокрыми от снега отросшими волосами и мягкой, успокаивающей улыбкой. Зейн проводит пальцами по его щеке, не смея отвести взгляд. Он так влюблен, что заплакал бы снова, если бы на это еще оставались силы. Но вечер был слишком длинным, поэтому Зейн поддается вперед, затягивая Лиама в новый, настоящий поцелуй. Зейн понимает, что не сможет сказать и слова чтобы передать, как сильно он скучал и как отчаянно он жалеет обо всем, что натворил. Поэтому Зейн пытается передать все, что он думает этим поцелуем, покусывая губы Лиама, и осторожно проводя ладонью по чужому затылку, накручивая вьющиеся от влаги пряди на пальцы. Когда Пейн снова отстраняется, пытаясь сделать хотя бы несколько шагов назад — Зейн приходит в ужас. — Мне так жаль, — Снова повторяет он, делая шаг за Лиамом, — только не уходи. Зейн беспокойно бегает взглядом по улыбающемуся лицу напротив, и все еще держит Лиама за рукава. — Я просто хочу разуться, — Хрипит Лиам, и теперь Зейн замечает мокрые дорожки и на его лице. Малик бережно стирает их большими пальцами, а потом поддается своему давнему желанию, и едва ощутимо касается его щек губами, осыпая родное лицо поцелуями. Зейн трепетно проводит носом по точенной скуле, и устало опускает тяжелую голову Пейну на плечо. Зейн, как и годы назад, готов склонить к ногам Лиама целые империи, но все, что он может сейчас — покорно склонять перед ним голову и молчать, чтобы не рассыпаться в извинениях снова. Стоя тут, в богом забытом месте, с ангелом, крепко держащим его за руки, Лиам вдыхает запах дома, зарывшись носом в черные волосы. И он чувствует себя как никогда хорошо, даже правильно. Он слушал бесконечные просьбы о прощении, давая Зейну шанс простить самого себя. Потому что он сам уже давно сделал это. У него на языке вертелись слова, которые ему было необходимо сказать, чтобы его душа наконец обрела покой. — Зи, — Зовет Лиам, привлекая внимание парня и прерывая бесконечный поток извинений и всхлипов, — Зи, я люблю тебя. Пейн произносит необходимые слова, с благоговением глядя во влажные глаза, в которых он уже видит ответ. — Я люблю тебя, Лиам, больше всего на свете, — Шепчет Зейн, не веря, что может сказать это не в бреду после очередного кошмара, — Это единственная правда. Зейн не может поверить, что Лиам снова смотрит на него, будто сам Зейн — вся вселенная для него. А Лиам видит звезды в любимых глазах напротив, и миллион не высказанных слов, с каждым из которых он согласен. Он действительно Вселенная, и Лиам больше никогда не оставит его.