младший брат – старший брат

      Когда Ран злится, на загородных дорогах разбиваются грузовые машины. Когда Ран улыбается, то наверняка в эту секунду невиновного сажают на электрический стул. Когда он смеётся, обязательно что-то пойдёт по пизде.       Поэтому Риндо не смеётся в ответ, ни одна мышца на его бледном лице не сокращается, не дергается. Риндо просто смотрит, как старший брат свою растопыренную ладонь прижимает к дёргающейся грудной клетке. Как он трёт кулаком мокрые глаза, моргает ими несколько раз, крутит телескопку, словно девчонка соломенную трубочку, сидя за барной стойкой. Делает глубокий вдох и произносит:       — Ну ты смелый, малыш.       Малыш.       У Риндо происходит непроизвольное сжатие диафрагмы, как после просроченной морской капусты.       Ран самый лучший. Самый умный. Самый смекалистый. Рост у него выше. Шея длиннее. Руки ловче. Ноги быстрее. Волосы гуще. Удары сильнее. Зрение острее. Он свистит громче. Ножи точит тщательнее. Спину держит прямее. Ногти подстригает аккуратнее. Зубы чистит два раза в день мятной пастой. Трахается дольше. Любит водку с молоком, узкие джинсы, широкие куртки, высокие ботинки, минет, лесбийское порно, мороженое с шоколадной крошкой в рожке.       Ран ненавидит яблочный сок, гобеленовую обивку диванов и когда по ней быстро водят ладонью, когда ему недоговаривают, когда его способности недооценивают, когда его не слушают.       Всё, что раздражает, как гребаные нитки, торчащие из новых штанов, Ран без волнения обрезает, выдёргивает, уничтожает.       Риндо наблюдает за щёлкающей секундной стрелкой над головой, чешет затылок, тыкает пальцем в экран сотового — пусто.       Без двадцати двенадцать.       У Хайтани младшего, наверное, проблема — его глаза не закроются, пока за стеной, в соседней комнате, не заскрипит чужая кровать.       Это плохо.       Он боится, что это неизлечимо. Раньше им двоим приходилось спать в одной постели. Летом было тесно и жарко, подушка намокала, простынь натирала поясницу, Ран сухой пяткой бил по колену. Зимой холодно, поэтому можно было спинами прижаться друг к другу и засыпать, чувствуя, как в хлопковую майку тычутся чужие позвонки. Рану было восемь, Риндо — шесть. Риндо было восемь, Рану — десять. Когда тебе восемнадцать, а твоему брату двадцать – спать в одной кровати уже не очень, мягко говоря.       Но проблема не в этом, к сожалению.       Риндо думает: если бы Ран не выбирал насилие, если бы Ран в двадцать лет не держал целый район в Токио, а открыл бы, допустим, магазин головных уборов, магазин перчаток, магазин зонтиков — Риндо бы тоже открыл такой? Вот что кровоточит больше всего.       Риндо может хрустеть чьими-то костями, разбивать стекла, колоть черепа, как грецкие орехи, и в одно мгновение испугаться. Замереть, словно осколок скорлупы забился под ноготь. Он не знает что это. Кто-то шутит над ним. Невидимый и большой.       Потом, после очередной бойни, дома Ран садится на край ванны, включает воду, подставляет к крану кусок рваной тряпки, сжимает, трет бордовый металл дубинки вверх-вниз, вверх-вниз, мочит ткань ещё раз, выжимает кровь, снова трет. Трет, трет, трет до скрипа. Бурая грязная вода стекает по вычищенным глянцевым стенкам. Вены на его руках синеют, становятся выразительнее, как будто шевелятся под кожей. Спустя минут десять он чистит ванну до блеска, выдавливает на ладони цветочное мыло из дозатора. Выковыривает засохшую кровь из-под ногтей, состригает лишнее, промывает расстояния между пальцами. Вытирает руки махровым полотенцем. Проходит на кухню.       Младший чувствует, как в воздухе появляется сладкий знакомый аромат. Чувствует, как что-то ледяное заползает под футболку, замирает с наполненной грудью, слышит, как над ухом размыкаются чужие губы. Кончики пальцев мягко трогают соски, как будто случайно, выскальзывают из-под ткани, обжигают холодом веки, давят на них до наступления кромешной темноты. Во рту становится кисло из-за слабого привкуса железа. Начинает тихонько подташнивать, как в маршрутке. Он сглатывает вязкую слюну, сжимая рукоятку столового ножа.       Ран сухими губами касается уха. Шепчет влажно:       — Сделай мне чай, пожалуйста.       Отрывается, возвращает брата в теплоту кухни.       Риндо не может двигаться и дышать.       Без пятнадцати двенадцать.       Он думает, что во всем виноват сам, хотя бы просто потому что насильно прирос. Случались моменты, когда можно было оторваться. Да, больно, неприятно, заживало бы долго, ну и что? Дети в кровь себе сдирают колени, ломают руки, выворачивают ноги, но все равно пытаются дальше лезть.       Сейчас он понимает, что опоздал.       Маньяка можно вылечить. Риндо вылечить нельзя.       Он стоит под душем. Наблюдает, как куски пены вертятся вокруг сливного отверстия, как они шлепаются с плеч на ступни. Ноги приятно согреваются под тёплой водой. Риндо трёт глаза. Рассматривает набухающую кожу на подушечках пальцев. Запускает у себя в голове пленку сегодняшней драки.       Ран талантлив в насилии.       Он похож на выдрессированную породистую собаку. С вытянутой мордой. С густой мягкой шерстью, которую хочется трепать до бесконечности. Хочется запрыгнуть к нему на спину с разбегу, вцепиться негнущимися заледенелыми пальцами в загривок, потянуть на себя, прижаться плотнее и взвыть, чтоб зубы заныли.       Ран двигается, как зверь. Очень красиво, очень осторожно, сырой камень под каблуком его ботинка хрустит. Он делает шаг, делает второй и на третий впечатывается носком обуви в чьё-то ребро. Риндо перед тем, как самому вступить в бой, успевает зафиксировать его кривую ухмылку.       Ран не позволяет себе касаться кого-то. Может дубинкой. Может ботинком. Риндо спрашивал давно, мол: «почему?» Очень давно. Брат ответил что-то типа: «ты же кошачью блевотину не будешь руками трогать».       И в ответе этом весь Ран. Он даже бреется с мыслью собственного превосходства. Открывает кукурузные хлопья. Наливает молоко в тарелку. Пробивает виски. Он все делает с такой мыслью.       От него несёт чем-то раздражающе-сладким. Не сладким, как карамель или шоколадное мороженое, а сладким, как закись азота. Что-то такое. Не совсем здоровое.       Риндо вспоминает его. Вспоминает своего брата, зная, что тот ходит где-то за дверью, в коридоре, или сидит в комнате, расплетает косы после тяжелого дня. Он знает это. Он представляет его пальцы, раздвигающие приставшие друг к другу пряди волос. Они липкие, грязные, пахнут теплым человеческим телом. Сегодня по расписанию Риндо первый пошёл в ванную. Риндо хочет повеситься на петле из шланга для душа.       Он ощущает, как мышцы в нем начинают издевательски напрягаться. Риндо сглатывает. Уверенно добавляет воды. Она бьет по плечам — почти кипяток. Потом он вспоминает, как на улице промозгло и сыро, какие у Рана холодные ладони и кончик носа — становится проще.       Скользкая рука сама движется по животу вниз. Это можно спихнуть на побочный эффект безрадостной жизни? Можно спихнуть на детские травмы? На обилие крови? Можно спихнуть на сумасшествие то, что ты хочешь вздернуть на собственного брата? Наверное можно.       Размазывать кокосовый гель на ладонях, меж пальцев, трогать ими свой член неуверенно. Открыть в голове папку с фотографиями Рана, и начать двигаться быстрее. Типа, эй, чувак, че как в первый раз? Ну…       Хуево короче.       И вмиг дышать становится нереально. Ещё секунда, и у него легкие станут похожи на прозрачные стенки душевой кабинки — такие же запотевшие и влажные до невозможности. Он чувствует своё напряжение, своё горячее тело, то, как рука его ловко проходится вверх-вниз и обратно. Обратно. Обратно. Обратно.       Риндо похож на рыбку в аквариуме. И чьи-то пугающие пальцы стучат по стеклу. Он не успевает понять.       — Ты че так долго?       Он понял. Он чуть не сбил с полки все ебаные баночки.       — Сейчас… сейчас, — бормочет что-то. Ран по ту сторону ничего не слышит, не видит, потому что кабинка запотела. Различает только неуклюжее шевеление.       Риндо останавливает воду. Замирает, пытаясь прорисовать очертания мутной фигуры.       — Ты там дрочишь что ли? Или чё? — насмешливо.       — Я? — язык сам делает толчок. — Да.       Всё само. Всё отдельно. Всё уже давным давно живет своей жизнью. Его мысли. Его ебанутые фантазии, в которых Ран очень грубый, очень настойчивый и мокрый.       Размазанный темно-синий силуэт за пластиком кабинки не движется.       — Надеюсь не на ту телку из «Кандо».       Та «телка из Кандо» носила чёрный фатиновый топ, сквозь который выступали острые темные соски. Она была омерзительна.       — На неё, конечно, — Риндо и так сказал слишком много правды. Непозволительно много.       Уши согревает его расслабленный смех. Он не злится. Не воспринимает брата всерьёз. Ещё раз грубовато стучит подушечками пальцев по пластику и, уходя, кидает:       — Давай быстрее, бро.       Без десяти двенадцать.       У Хайтани младшего случаются проблемы со сном. Ночью он движется в сторону ванной. Без очков как в пустоте. Стен не существует. Пола тоже. Он движется на ощупь. Ведёт ладонью по воздуху в сторону, ждёт, когда подушечки пальцев впечатаются в гипсокартон. Он слышит глухое:       — Риндо?       Останавливается. Как пятнадцатилетний мальчик, пойманный родителями в момент ночного бегства.       — Да?       — Ты почему не спишь?       Голос Рана звучит сбито и хрипловато, словно из какого-то гигантского сломанного рупора. Его не видно, он вроде как большой, но заметить и потрогать – невозможно. Он нависает сверху под потолками их квартиры, и говорит в любую минуту. Звучит почти из каждого угла. Здесь ебанутая слышимость. Совершенно неясно кто и откуда с тобой говорит. Это всегда пугает. Похоже на звуковые галлюцинации в момент сонного паралича.       У Риндо связки нагреваются, почти плавятся, передают тепло на язык. Он высовывает его из раскалённого рта, засовывает обратно, смачивает слюной.       — Риндо? — как будто из-за спины.       — Не знаю.       Смех Рана похож на медленно рассыпающуюся песочную пирамидку.       — Ты ко мне шёл? — голос звучит громче.       Это как случайно себя подпалить. Глаза у Риндо раскрываются шире. Он вдруг чувствует, что пальцы его уже давно ощупывают дверной каркас, а не стену.       — Нет, — и это правда, на самом деле.       — Жаль. Но ты можешь зайти, потому что я тоже не сплю.       Комната Рана похожа на здоровенную морозильную камеру. Риндо замечает, как в темноте на фоне прозрачных занавесок вытягивается рука. Из-за плохого зрения, она кажется худее, чем есть, почти чёрной полоской. Виснет в воздухе секунды четыре, а потом плюхается на матрас.       Все происходит в тишине. Шаги, движение пружин под весом тела, шевеление чужих ног рядом, тихий щелчок размыкающихся челюстей, влажное касание языка нижней губы. У Риндо как будто все органы чувств переместились на затылок как в телесном хорроре, и он слышит, как Ран кусает губы, чувствует, как увлажняется спина.       Странно, когда ты забитый, и в то же время пустой. Не знаешь, с чего начать и надо ли. Риндо понимает, что тут он точно не уснёт. Он мог бы уснуть на коврике в коридоре, тоненькой полосочке подоконника, лестнице в подъезде. Под ливнем, под водой, во время пожара, в позе лотоса, в позе больного столбняком. Хоть как. Хоть где. Но не в кровати Рана. Глупая затея. Ран сам не уснёт. Он зачем-то давит пальцами на пустующий участок матраса рядом с поясницей Риндо. Раз, два, словно проверяет на выносилось.       — Ты спишь? — режет тишину.       — Нет.       Вновь молчание, только костяшки хрустят едва слышно.       Утром Риндо тысячу раз прокрутит пугающую мысль: он бы лёг к Рану в постель, зная, что тот сделает?       Через мгновение после его ясного и холодного «нет» точно такие же холодные руки прижимаются к оголенному участку спины. Риндо думает, что лезвие ножа, наверное, детская игрушка по сравнению с этим. Бессмысленная безделушка. Всё бессмысленно. Все тупое, сдутое, полое, испорченное и никчёмное, кроме его ладоней. Они выше и выше, уже под футболкой, чертят линию вдоль позвоночника. У Риндо потеет левая щека, чешется нос, колется мочка правого уха, но он не может дотронуться до себя. Это делает Ран. Ещё он не медлит и не стесняется. Всего лишь жмётся ближе, лбом утыкается в чужой затылок, прижимает собой раскиданные влажные волосы на подушке рядом. Из-за этого кожу головы неприятно тянет, но Риндо молчит. Молчит. Молчит. Сглатывает напряжённо…       … и зажмуривается, слышит, как сердце внутри ударяется о грудину все ярче и больнее.       — Риндо…       Только не это.       — Риндо?       — Что?       Секундное молчание. Ладонь Рана проскальзывает на впалый живот брата.       — Повернись ко мне.       Словно в лицо ядом прыснули.       — Риндо?       Риндориндориндо. Как будто Ран завладел какой-то немыслимой и невидимой иголкой и прокалывает ему спину, доходит до внутренних органов и их тоже поражает. Он не успокоится. И не остановится. Его пальцы смыкаются друг с другом, потом расходятся снова. Они стали теплее. Шевелятся на чужом теле так, словно перед ним не живой человек, нисколько не брат, а пластмассовая кукла. Если по ней стукнуть — она продавится и не восстановится. Звук ещё будет такой пустой и искусственный.       — Повернись, — шепотом.       — Ран, убери, пожалуйста.       Ран, убери, пожалуйста, иначе я прикончу себя. Я, блять, раздроблю себе висок изголовьем кровати.       Обычно старший брат не слушает младшего. Так вот: старший брат не слушает младшего.       Этого не должно было случиться, но секунда, всего лишь секунда, и Риндо почти разбивает ему лицо своим. Рука Рана не успевает упасть — её перехватывают грубо и больно, почти так же, как перехватывает один маленький мальчик ручку другого маленького мальчика из-за того, что второй отобрал любимую машинку. Но тут дело не в игрушках. Игрушки — прошлое. Настоящее — это проебаная психика, латентная гомосексуальность и неисчерпаемая агрессия. Риндо кипит. Он дышит, как загнанная псина, хотя сейчас больше похож на хищника, чем на жертву.       Он чувствует, как Рану жарко. От него несёт, как от нагревшегося обогревателя: чуть-чуть и сам взорвется. Ран привык бить первым. Привык забирать самое вкусное. Привык быть на шаг впереди, быть выше, быть умнее и гибче. А тут… вот незадача. Темные глаза становятся как будто ещё темнее и больше. Челюсти смыкаются неожиданно громко, как будто он сломался, и Риндо наконец-то победил.       — Я попросил убрать, блять, что непонятного?       Что непонятного, тупой ты кретин?       Кисти рук гудят, их неприятно сводит. Одна упирается в стену, прямо над головой старшего Хайтани, другая — сдавливает его запястье.       — Детка, ты чего? — губы Рана шевелятся в темноте. Риндо представляет, насколько они сухие и горячие.       Он красивый. Они вдвоём похожи.       — Заткнись, — произносит почти с закрытым ртом. Выглядит так, как будто серьезно собирается раскрошить позвоночник единственному человеку на Земле, который может делить с ним квартиру и деньги.       В этом-то и проблема. Риндо зависим. А Ран нет. Ран прямо сейчас улыбается. Во мраке, даже так близко, детали всё равно искажаются. Его рот мерещится здоровенной трещиной поперёк сине-белого лица. Кончиком носа Риндо ощущает почти бархатное щекочущее дыхание.       Он смеётся. Он опять смеётся.       Когда старший брат смеётся, то младший очень-очень обижается и думает очень-очень плохие вещи, но делает ли очень-очень плохие дела в отместку? Да.       Слегка вытягивает губы и размыкает их. Следом — смачный влажный звук и зажмурившийся Ран. Его сморщенные веки подрагивают, как у чувака, которому Риндо позавчера порезал живот.       Прозрачная вязкая капля стекает по переносице на левую щеку. Ран наконец-то открывает глаза, и брови его выгибаются немного по-злому, он морщит лоб, считает про себя, наверное : один, два, три…       А дальше Риндо запомнил только боль в области желудка. Такая тупая и тянущая. Его никогда так искусно не били. Обычно не помнишь ощущений. Может только то, как впервые спустил на лицо какой-то красивой крошке в туалете, и внутри тебя всё зашевелилось иначе. Чувство блаженства и опустошения. Помнишь это и то, как твой родной брат впервые ударил тебя серьёзно. Ещё чуть-чуть и никакие воспоминания уже не имели бы смысла.       Шея бьется о холодную полосу пола между плинтусом и шершавым ковром.       Без пяти двенадцать.       Что это, блять, такое было?       Лучше бы они родились склеенные, как в том ужастике про уродов. Лучше бы они вообще не рождались.       Иногда Риндо посещает мысль, что он застрял внутри Рана, как кусок треснутого леденца встает поперёк горла. Он не знает, как назвали бы такое явление врачи, но он точно обездвижен. Он не способен решать. Не способен существовать один. Это страшно. Это чертовски невыносимо. Он зависим, и зависимость такая — самое отвратительное, что могло произойти. Неизлечимое заболевание. Если не будет Рана — не будет Риндо. Это похоже на гребаную трагикомедию в восемнадцати действиях. Его уже тошнит, но он не может остановить её. Он дрожит и злится. Давится чаем утром и злится. На кого в первую очередь: себя или него?       Когда сонная фигура Рана внезапно обходит стол и замирает у холодильника, Риндо понимает, что на себя.       Он не здоровается. Не желает приятного аппетита, своим наигранно-нежным голоском. Он по привычке шевелит губами, читая этикетку древнего йогурта, хлопает белой дверцей, открывает шкафчик рядом с раковиной и извлекает оттуда ложку.       Садится напротив, и у Риндо сердце опять начинает путаться в ударах.       — Ты долбаеб, — заключает, отрываясь от съедобной бледно-розовой массы в стаканчике. — Но я все равно люблю тебя, знаешь?       — Нет.       Ран глядит исподлобья. У Риндо в голове снова всплывает его испачканное лицо. Жалкое. Тогда оно, действительно, было жалким. На крохотное мгновение, но было.       Усмехается. Никакой злобы. Твои слюни — мои слюни. Такой принцип?       Риндо не понимает, почему, если они «так близки», почему он один рушится? Один. Сидит на стуле, смотрит, как его брат опять ширит влажные сладкие после йогурта губы, блестит зубами, почти лопается от накатившего приступа радости. А он сидит, смотрит и трескается, как дисплей на телефоне.       — Расслабься, бро. У тебя сейчас очки сломаются.       Двенадцать ровно. В двенадцать ноль шесть яркая вибрация раздражает мозг и столешницу. Риндо тыкает пальцем в экран и видит смс с неизвестной локацией.       Он не может сделать вдох. Он как будто снова с его рукой на животе. Не смеет пошевелиться, но все-таки должен, иначе случится то, чего он боится искренне. Всей своей дырявой перерезанной душонкой боится.       Ему столько ещё сказать нужно. Господи.       Ты гребаный псих. Я тоже люблю тебя. Я тоже невероятно люблю тебя. Я хочу, чтобы ты всегда был рядом. Я злюсь на себя. Я хочу запечь себя в духовке. Я хочу, чтобы ты сказал мне, что всё это такое.       Двенадцать двадцать две и икроножные мышцы Риндо уже буквально расплавились. Ступни горят, словно он бежал по раскаленному песку. Пара улиц пролетает мимо. Стрелочка навигатора крутится вправо-влево, виснет, смещается в сторону. Хайтани младший ругается. Он пугает какую-то хорошенькую девочку, затаившуюся в темноте арки. Если бы тут был Ран, он наверняка бы сказал ей комплимент про обворожительные ноги, но Рана тут нет. Он чуть дальше. Похож на бесхозный предмет. Грязный, мокрый, со слипшимися после ливня волосами.       Риндо замечает его растопыренные ноги на асфальте и мерцающую в темноте подворотни цепочку.       Воздух свежий и чистый, но у Риндо печёт во рту, как в плюс сорок, потому что он мчался сюда, словно Рану действительно размозжили конечности, а он всего лишь не может зажечь мокрую сигарету и матерится сдавленно в одиночестве. Потом поднимает голову, реагируя на быстрые шаги, и глаза его почти на лоб залазят.       — Это ты, дружище?       Он в дугу пьяный и похож на отца. Риндо инстинктивно давит на мостик очков и потряхивает головой, как будто мысли — это маленькие бусинки, и их реально можно перемешивать.       — Это ты-ы-ы, — протягивает и снова щёлкает зажигалкой. — Есть живая сигарета?       Риндо приземляется в лужу рядом. Шарится в кармане куртки. Вытягивает полупустую пачку. Отдаёт целиком.       Ран подбирает правую ногу к себе. Она грязная и мокрая.       — Спасибо.       И всё. Ничего интересного. Сейчас они посидят так минут пятнадцать. Ран попытается связать слова в одно предложение. У него не получится. Он докурит. Риндо вызовет такси. Придётся дать водителю больше, чтобы он пустил двух перепачканных собак.       Но все равно что-то меж рёбер колется.       — Ты думаешь, что я тебя ненавижу, да? — Ран почти языком трогает его щеку. В глазах рябит от запаха алкоголя. Пробирается даже через запотевшие от дыхания стёкла очков. Он их моментально срывает и засовывает туда, откуда достал сигареты.       Даже удивительно. Как он так быстро проговорил сложноподчинённое? Сидел всё это время тут и согревал в мозгу?       Риндо в сотый раз пытается обвести взглядом расплывшийся носок собственного ботинка. Это как пытаться отвлечься в момент родительских гневных криков, рассматривая узоры на обоях.       — Нет, почему?       Встречается с его покрасневшими глазами. Зрачки широкие и беспокойные. Переносят внимание куда-то вниз. Риндо не знает, куда, но он сосредоточен. Он готов слушать. Готов отвечать. Сейчас. Когда ещё сможет и сможет ли — неизвестно.       — Почему? — повторяет с той же интонацией.       Ран приоткрывает рот задумчиво. Прядь волос липнет к коже, но он даже не чувствует.       — Ну-у… ты ведь вообще, ну, плюёшься, блять, — он не замечает, как горстка пепла падает с сигареты почти что к нему на джинсы. — Нахуя ты плюнул в меня?       У Риндо язык сохнет. Горло сжимается. Он понимает, что надо сейчас. Сейчас.       — Я на самом деле хотел тебя поцеловать.       Пиздец.       Если звёзды можно было бы выключить, как маленькие лампочки гирлянды, то они бы точно погасли после его недопризнания.       Ран сглатывает шумно. Он уже не курит. Он, наверное, уже не соображает. Он старается, это видно по застывшим глазам, по сдвинутым густым бровям, но у него не получается.       Уголки рта дрогнули. Ровно два раза. Риндо точно заметил.       — Ладно, — тихо.       Внутри что-то обрывается. Веки смыкаются сами собой. Они холодные и уставшие. Они больше никогда не хотят открываться.       Но тогда открываются губы. Вернее, их открывают. Другие. С абсолютно мерзким горьким привкусом, но Риндо не дурак, чтобы оторвать от них свои.       Как будто это будет стоить жизни.       Ран углубляется. Он целует, как сумасшедший, словно сам понимает, насколько это, блять, дорого. Дороже самых извращённых оргий, самых ядреных драк, острых ножей и кровавых слез. Лучше, насыщеннее, искреннее.       — О-о, как долго ты ждал, — горячо смеётся в чужой рот. — Бедный.       У Риндо легкие словно новой плеврой обросли. Он сам смеётся. А потом снова лезет языком внутрь, толкается, опять смеётся.       Два гребаных клоуна.       Когда Ран целуется, литосферные плиты целуются тоже.