Pretty in kink

Вейлон открыл тюбик с тональным кремом, но Монти не видел этого сквозь крепко сомкнутые веки. — Думаю, Вам это уже много раз говорили до меня, но у Вас очень интересная анатомия лица. — У тебя нет совести. — Почему же? — Потому что. Подаешь мне приятно упакованную гадость на блюде, зная, что тебе ничего за это не будет и даже не краснеешь. Бёрнс сохранял ровное выражение лица, как при игре в покер, но голос слегка подрагивал от искреннего веселья. — Я вовсе не хотел Вас обидеть. Более того, я говорю это не как Ваш личный подхалим, а как визажист. Своего рода. — Визажист? — Бёрнс прикусил щеки, чтобы не расхохотаться, — Надо же. Того и гляди упорхнёшь от меня малевать манекенщиц, не так ли? — Никак нет, сэр. Я — бухгалтер до мозга кости, а это просто небольшое хобби. Скажем так, я Тот-Самый-Друг-Который-Накрасит-Тебя-Чтобы-Было-Красивенько. Вот и всё. — Очень хорошо, если так. А то бы я нарыдал целое озеро горьких слёз, причитая: «ну чем же я хуже их? У меня ведь тоже ноги как спички и лошадиное лицо». Началось это как-то спонтанно: Бёрнс сидел на диване в гостиной Смитерса, поджав босые ноги под себя, с полуразвязанным галстуком и расстегнутый на три верхних пуговицы (Вейлон даже мог видеть его ключицы). Одной рукой он чесал обвисшую кожу на жилистой шее, в другой сжимал наполовину пустой бокал вина. Дежурный пиджак цвета мокрого асфальта небрежно валялся на спинке дивана. В экране выключенного телевизора смутно отражалось его усталое лицо и сигарета за ухом придавала ему какой-то по-особенному замученный вид. — Знаешь, у меня такое нехорошее состояние… Тцк. Чертова экзема, каждую осень одно и то же… — Какое? Ну, кроме экземы разумеется. — Я словно устал от всего и сразу. От работы, от своих приближённых, от ломоты в костях, от поездок по врачам, которые, кажется, не дают никакого эффекта, да даже от самого себя. — Ноябрьская хандра? — А то, — он пожал плечами, — Я стараюсь не докучать никого своим эмоциональным состоянием. Это непрофессионально, как минимум и унизительно, для меня в первую очередь, как максимум. Смитерс усмехнулся. Монти лукавил, но, судя по всему, неосознанно. Старик регулярно срывался на тех, кто попадался под горячую руку, но Вейлон его не винил. Либо ты принимаешь человека таким, какой он есть, либо уходишь, не оборачиваясь назад и сжигая все мосты. Это первое правило отношений. — Чудо господнее, что мы вообще ведем этот разговор. И… — Да, сэр? — Г-м. Нет, ничего. Я и так сказал достаточно. Не бери в голову. Он произнёс это тоном, не терпящим возражений и отхлебнул ещё вина. Радио на подоконнике мурлыкало какую-то попсу, звучавшую, почему-то, как шарманка, за окном сгущались ранние сумерки, а разговор не то чтобы не клеился, но разваливался. Бёрнс с выражением роденовского мыслителя рассматривал узоры на напольном ковре. Вейлон залпом допил остатки вина и хотел налить себе ещё, хотя до этого они уже успели прикончить бутылку и … как вдруг его осенило. — «Устал сам от себя», говорите? — спросил он с улыбкой несносного малолетнего сопляка, задумавшего очередную каверзу. — Есть такое. — Тогда Вам стоит перестать быть собой. Хотя бы на время. — Чего. Бернс оторвался от изучения ковра и вытращил полные непонимания глаза на своего ассистента, а Вейлон вдруг подумал, что именно так выглядит лицо человека, которого больно ударили по затылку и он вот-вот упадёт без сознания. Выражение сменилось так же мгновенно, как возникла эта жутковатая ассоциация — Бёрнс замотал головой, будто отгонял сон. — Это ты сейчас к чему и о чём? Вейлон постарался объяснить так, чтобы это было, с одной стороны, доходчиво, а с другой стороны, осторожно, чтобы, чего доброго, не спровоцировать у Бёрнса инфаркт. И вообще, такое непотребство не каждые надпочечники выдержат. Инфаркта не последовало, отрыва надпочечников тоже. Зато начались пять стадий принятия. Стадия первая, отрицание: — Пошутил, что ли? — Бёрнс презрительно скривил губы, — Не обижайся, но шутить ты не умеешь. Это не твоё, не позорься, умоляю ради всего святого. — О, да, я знаю, что я не умею. Поэтому я и не шучу. — Да, ну. Ты не можешь пороть эту чушь серьезно. Я… Я не верю. — Уж поверьте. Это отличный способ. Проверено на личном опыте. Стадия вторая, гнев: — Да как ты… Как тебе хватает дерзости предлагать мне… Такое?! Ты за кого меня держишь? За идиота? Или за совсем больного на голову извр… — от крика у него смешно сорвался голос, а Вейлон перестал понимать, покраснело ли лицо Бёрнса от злости или от смущения, — извращенца? Да я знаешь что с тобой сделаю?! В теории? Если бы Вейлон был трезв, непременно начал бы извиняться, посыпать голову пеплом, мямлить оправдания… Нет, не так. Будь он трезв, то у него бы не повернулся язык предложить своему начальнику такое. Не хватило бы духу. Но поскольку Вейлон был слегка «под мухой», то с трудом давил улыбку — истерика Бёрнса сейчас напоминала начальную сцену из фильма «кровь и бетон». — Он еще и зубоскалит! Вы только посмотрите на него! Стадия третья, торги: — Ну, хорошо. Я понял, — он расхаживал по комнате, обхватив себя за бока. Из-за нездоровой худобы, его пальцы сцеплялись на спине в замок, — значит, ты хочешь наделать компрометирующих фотографий и шантажировать меня ими. Так вот, знай — у тебя ничего не выйдет. Если ты только… Только рыпнись у меня и я отсужу у тебя всё до нитки, даже твои идиотские очки! Вейлон полулежал на диване и иногда зевал — так спорить было удобнее. — Этого я тоже делать не собираюсь. Мне не нужно. — А тогда зачем?! — Я, кажется, уже объяснил, разве нет? — Это неправильно. Мне неловко, поскольку ты застанешь меня в таком виде. — Сэр. Я неоднократно видел Вас голым. Когда помогал вам принимать душ, например. — Это как побывать на медосмотре, а поскольку я всю свою жизнь с младых ногтей кочую от одного врача к другому, у меня отсутствует стеснение перед работниками красного креста. — Я привязывал Вас к кровати, когда у Вас обострялись приступы лунатизма. — Это из той же категории. — Монти, мы спим друг с другом. Я видел Вас голым, Вы видели меня голым. Буквально позавчера, в ванной… — Смитерс! — он вздрогнул всем телом, будто через него пропустили разряд тока, — ты путаешь Божий дар с яичницей. Это другое! — Почему? Вейлон прекрасно знал, почему. Ему просто нравилось выматывать Монти. Стадия четвёртая, депрессия: — Я буду выглядеть не просто омерзительно, а смехотворно. Ты будешь глумиться надо мной и, что самое страшное, перестанешь уважать меня. Не сможешь воспринимать меня всерьёз. Ну?! Доволен?! Они переместились на тесный балкончик и теперь мрачно курили. Порывистый ветер трепал волосы Вейлона, а с высоты третьего этажа вечерний Спрингфилд выглядел как помойка, освещённая одиноким фонарём и неоновой вывеской чуть поодаль. — Ничего подобного. Я наоборот Вас ещё сильнее зауважаю, если это вообще возможно. — Почему? — Вам честно сказать?.. — Нет, твою мать, солги! Бёрнс нервно стряхнул пепел и случайно затушил сигарету раньше времени, после чего беззвучно выругался. Смитерс тяжело вздохнул и поднёс зажигалку. — Мужчины, которые излишне носятся со своей маскулинностью — зачастую, трусливы и слабы настолько, что не переживут зиму. Чтобы полностью отказаться от маскулинности и принять свою феминную сторону, нужны огромные яйца. — А причём тут зима? — Это условное выражение, сэр. И, наконец, стадия принятия, в которой Монти послушно сидит перед зеркалом, позволяя рисовать себе жирные, чёрные как ночь стрелки на тяжелых, нависающих веках и вырисовывать суровые брови на отбеленном лице. Красить эти веки, как ни странно, не так уж и сложно. Намного проще, чем может показаться. Интересно, Вейлон такой искусный манипулятор сам по себе или годы тесного общения с Монти сказались? — Ох, чёрт. Смазал немного. Не шевелитесь, пожалуйста, хорошо? Монти никак не отреагировал, позволяя Вейлону водить влажной ваткой в уголке глаза. Тот самый редкий случай, когда молчание — это знак согласия. В динамиках зазвучали Eurhytmics и Вейлон отвлёкся, чтобы сделать погромче. — Чувствую себя одной из кукол, что стоят у тебя на полке, — неожиданно подал голос Бёрнс. — А это хорошо или плохо? Он, вроде улыбался, но вот что Смитерс усвоил за много лет наверняка: хрен его знает, что творится у Монтгомери Бёрнса в голове. Лучше уж уточнить, чем проигнорировать. — Не понимаю пока, как я к этому отношусь. Это всё до крайности неправильно, но мне скорее это нравится, чем нет. Пока. Стирать излишки косметики по ощущениям как дезинфицировать рану, но без самой раны. — Можете повернуть голову чуть левее? На свет? Да, вот так, спасибо. Рисовать губы всегда было самой веселой частью, что-то вроде десерта. Рисовать эти губы — сродне выведению мелкими, точными мазками губ ангелов на полотнах эпохи возрождения. Тонкогубый, гротескный, подвижный рот, физически не способный, по мнению некоторых, сказать ничего хорошего. Но Вейлон знал, что это не так. А потом остается совсем чуть-чуть: посыпать блесток и нахлобучить какой-нибудь парик. Париков у Вейлона было не так уж много, всего-то два, пылившихся на верхней полке шкафа и ожидающих своего часа. Что ж, для кудрявого розового каре с прямой челкой он, видимо, и настал. — Д… Да-а, это действительно что угодно, но не я, — простонал Бернс сквозь припадок истерического смеха. Он смеялся так сильно, что у него брызнули слезы из глаз. Какое счастье, что подводка водонепроницаемая. — Не хотите ли дать ей имя? — Кому? — Ей, — Вейлон указал на зеркало кистью. — Кому «ей»? Это ведь я. — Но, Вы ведь сами только что сказали, что это кто угодно, но не Вы, верно? Монти посмотрел на него со смесью обескураженности, непонимания и даже легкой тревоги. Наверное, именно так выглядят люди, у которых в данный момент кипит мозг. Ах. Вот оно что. Пришлось кратко объяснить ему и концепцию драга, но Вейлону это не было в тягость, скорее наоборот. — Звучит как шизофрения, откровенно говоря. Полная нелепица. — Ничего подобного. Актеры в театре ведь не шизофреники, по большей части? Они вживаются в роль на какое-то время, а потом выходят из неё. Тут тот же механизм, просто в более в узкой сфере. Так понятнее? — Более-менее. Получается, это нечто вроде… Самостоятельного персонажа? Артистического амплуа? — Ну, конечно! — Понятно. Коротко и лаконично, как и всегда, когда он обдумывал новую информацию. Вейлон позволил себе украдкой улыбнуться — у него было хорошее предчувствие. Бёрнс осматривал себя со всех сторон, медленно вращая головой — он не узнавал существо по ту сторону зеркала. Затем он встал, и немного походил по комнате, не покидая поля отражения. И хотя, Вейлон не спускал с него глаз, он все же решил долить себе вина — в награду за проделанный труд. — Налей-ка мне тоже. Мне нужно выпить ещё, чтобы успешно усвоить… — сказал Бёрнс машинальным, отрешённым тоном, проводя пальцем по скуле так, словно проверял, можно ли о неё порезаться в самом деле. За окном заверещала кошка и послышался визг автомобильных шин. Спасибо хоть не выстрелы, а то было бы неудобно. Вейлон все-таки жил в не самом благополучном районе. — Дать ей имя, значит. А есть какие-нибудь требования? Устоявшиеся каноны, ограничения? — Что Вы, вовсе нет. Есть, конечно, критерий «чем экзотичнее, тем лучше», но и он необязательный. А так хоть Киса Ведролака назовись или Кобылень Дитарзен… Это всё реально существующие примеры, если что. Бёрнс невротично захихикал. — Дитарзен… Какая ужасная фамилия. А у Вас, ребята, нет проблем с самоиронией, как я погляжу? Вейлон пожал плечами. Наверное, это из-за того, что он был изрядно пьян, но его с головой накрыло ощущение нереальности. Все происходило как в странном сне или, скорее, как в кислотном трипе. Вырисовывался интересный контраст: белый воротничок и кроваво-красные губы, черная удавка галстука и лиловая дымка вокруг глаз, золотые часы на левой руке, тяжелые настолько, что при желании их можно использовать как кастет и накладные когти, сладкая вата волос и строгие офисные брюки. Тело ниже ключиц принадлежало тщедушному и желчному клерку, не державшему в руках ничего тяжелее сигареты или ручки, но всё что выше ключиц — темпераментной женщине. Вейлон внезапно понял, на кого Монти был похож в этом образе: на владелицу главного дома увеселений Спрингфилда. Кажется, её звали Белла или Белл… Что-то связанное с колокольчиками. В любом случае, даму из воспоминаний и «даму», лакавшую вино, стоя в полуметре от него, объединяло одно качество: у обеих не забалуешь. — Я придумал имя, — сказал Бёрнс, убирая за ухо прядь. — Так-так? — Атомная Леда. — Неожиданно поэтично. В честь картины? — Во-первых, да. Я не то чтобы большой поклонник творчества Дали, ты знаешь, но эта картина поразила меня до глубины души. Титанический труд, благотворный союз математики и изобразительного искусства. А кроме того, возможность просунуть ладонь между морем и берегом, не намочив её, будоражит моё сознание. Переживание зависшего в воздухе либидо, в соответствии с современной теорией «несоприкосновения» внутриатомной физики. Это так по-Бёрнсовски. Он провёл указательным пальцем по ободку бокала. — Во-вторых, граматически оно соответствует тому, как строятся настоящие имена, но при этом, достаточно причудливое, чтобы было очевидно, что это псевдоним. — Ого. Это… Умно. Вы продолжаете удивлять меня. — И, наконец… Третья причина. Самая лирическая, она же самая бессвязная. Мне даже немного стыдно это озвучивать. — Если Вы не хотите, то я не буду настаивать… — Дали говорил об этом полотне, что благодаря этой картине он возносит свою супругу в ранг «Богини метафизики» или что-то такое. Цитата не точная, так как я читал об этом очень давно. Вейлон весело хмыкнул. Монти как всегда в своём репертуаре: ох уж эти пафосные, мегаломанские монологи. Сейчас начнет подводить философскую базу, чтобы как бы невзначай назвать себя вторым после Господа. — Так вот, к чему я это. Дали всю свою сознательную творческую жизнь рисовал Галу. Годы шли, а она продолжала быть для него неисчерпаемым фонтаном вдохновения. Никого не напоминает? Он растянул тонкие, красные губы в загадочной улыбке и подмигнул. Вейлон поперхнулся. — Что такое? — Н-ничего, сэр… — Тебе бы, дружочек, обзавестись приемлимой самооценкой, годам-то к сорока, а, — заметил он, — Вот все потешаются надо мной за глаза, дескать, старик Бёрнс совсем из ума выжил, никаких границ не видит, самовлюбленный, напыщенный индюк… Но, на самом деле, у моих приближённых должна быть такая же самооценка, чтобы быть равными мне. Под стать мне. Он убрал невесомую гриву за спину легким движением руки и поставил пустой бокал на стол. Судя по всему, Бёрнс немного попривык к отражению и теперь не мог оторвать от себя взгляд. — Кстати говоря. Ты упоминал о личном опыте… в этих делах. У тебя тоже есть эта, как ты её назвал… Драгсона, кажется? Вейлон скривился как от зубной боли. Вот об этом распространяться совершенно не хотелось, особенно перед кем-то вроде него. И всё же, приказ есть приказ, поэтому Вейлон быстро кивнул, думая, как бы поскорее переключить его внимание. — Не слышу. — Ну, да, есть, но… Она довольно сыровата и… — А говорил, что только смотришь, а не выступаешь. — Я и не выступаю! Н-ну, Вы что! — он не заметил, как закусил губу, — У меня совсем нет времени, ведь всё своё рабочее время я отдаю Вам и станции… А, кроме того, мне совсем нечего показать публике. Вейлон действительно не выступал, если не считать одиночные бенефисы перед зеркалом томными вечерами, само собой. — Звучишь так, будто оправдываешься. Словно я обвиняю тебя в измене. Косые, острые плечи Бёрнса мелко затряслись от смеха. А потом он властно щёлкнул пальцами, словно хлыстом, и приказал: — Я хочу её видеть. Меня не прельщает перспектива позориться в одиночку, а, кроме того, мне нужен образец. — Её долго собирать, — попробовал возразить Вейлон. — Ничего, подведёшь глаза, накрасишь губы и наденешь парик. Я никогда не страдал от недостатка воображения, как ты мог заметить. — А может не надо, а? — Жи-во. Существовало три принципа, которым Вейлон Смитерс следовал неукоснительно: всегда сдавать проекты вовремя, поздравлять мать с днем рождения и подчиняться приказам мистера Бёрнса. Грани реальности расплывались как в фильмах Дэвида Линча и дело тут было вовсе не в алкоголе. — Так-так-так, — оценивающе протянул Бёрнс, скрестив тощие руки на груди, — кто тут у нас? Белокурые лохмы, розовые губки, ресницы длинною с Ла-Манш… Дай-ка угадаю, ещё одна куколка? — Ну… Вроде того. Вейлон старался смотреть куда угодно, только бы не в глаза Монти. — И как нас зовут? С голосом произошла очевидная метаморфоза: он звучал выше обычного, плавнее и с заметной хрипотцой. — Вайнона, сэр. В смысле, мэм. — А фамилия? — Нет её. Просто Вайнона и всё. Вейлон соврал. Монти точно бы не оценил каламбур про «Вайнону Дик-Райдер». — О, а так можно было? — быстро спросил Бёрнс, выйдя из образа. — Можно по всякому, я же сказал. — Понятно. И снова этим высоким, скрипучим голоском: — Вай-но-на. Язык совершает три шажка… Ну, и так далее. А тебя не учили, Вайнона, что собеседнику нужно смотреть в глаза, когда с ним разговариваешь? И тут же расхохотался, запрокинув голову, не дав Вейлону даже как следует расстроиться или хотя бы смутиться. — Ладно. Выдохни. Позволяю тебе смотреть, куда глаза глядят. Будь на этом месте Вейлон Смитерс, то он несомненно бы кинулся подобострастно благодарить своего господина. Но Вайнона Без-Фамилии не была девушкой робкого десятка, поэтому поджала нос и без тени раздумий ответила комариным писком: — Ну, спасибочки, что разрешила смотреть куда хочу, в моём собственном доме. Бёрнс удивлённо изогнул бровь, выдохнул и заговорил уже нормальным голосом: — Ну, надо же. Куколка умеет говорить. У неё гадкий характер. — Э-э-э, что-то вроде того. Она испорченная богачка, эдакая стереотипная королева школы, любит клубничное мороженное, солнечную погоду и когда потакают её капризам. На этом всё. Вейлон виновато развёл руки. «Вайнона» — это образ, родившийся в ящике стола и в нём же этот образ будет похоронен. Перед самим собой не стыдно за «неправдаподобность» и «дырявость», как бы двусмысленно это не звучало. — У неё, хотя бы, есть ёмкая характеристика, исходя из которой можно определить, что естественно, а что безобразно. У неё есть… Стержень, а я это ценю и притом весьма. Ну и над чем ты изволяешь смеяться? — он строго нахмурился по старой привычке и с боевым раскрасом Леды это выглядело просто уморительно. — Спасибо большое, сэр! Мне очень лестно это слышать, но… Просто фраза про стержень в этом контексте и из Ваших уст… Вейлон прикрыл рот ладонью. — Идиот, — Бёрнс накрыл лоб рукой, выражая крайнюю степень неодобрения и каплю усталости. Для мыслительного рывка было принято решение допить бутылку. — Думаю, я последую твоему примеру и буду следовать от противного. — В каком смысле? — спросил Вейлон, отправляя пустые бутылки в полиэтиленовый мешок. Если бы кто-то сейчас позвонил в дверь и застал их в таком виде, это было бы намного труднее объяснить, чем если бы их застали за непристойностями. — Вайнона и Вейлон не похожи друг на друга. Осмелюсь предположить, что когда ты придумывал её, ты старался абстрагироваться от своей личности. Сделать персонажа противоположным себе настолько, насколько возможно. Так ведь? — Смелая догадка, — Смитерс поправил очки. Это выбивалось из условного «канона», ну да какая разница, — но, вообще-то, у Вайноны был прототип. Хизер Чендлер из «Смертельного Влечения». — Не смотрел… Надо будет освежить свои познания в области современного кинематографа как-нибудь, если у меня будет время. И то верно. На десятый перепросмотр «Кабинет доктора Каллигари» наскучит кому угодно. — Так вот. По поводу Леды. Интересует? — Конечно! Само собой! Вейлон говорил это абсолютно искренне, нисколько не из лизоблюдских побуждений. Сколько лет они были знакомы, но происходившее в этой квартире этим промозглым вечером, было принципиально ново для обоих. — Она шумная, вульгарная, пошлая, несдержанная ни в чём. Ей нельзя доверить ничего ответственного, а кроме того, она легкомысленна и чересчур болтлива. Распутная, само собой, куда без этого… Когда я посмотрел на своё отражение в первый раз, я испуганно подумал: «Боже, какая уродливая шалава». — Спасибо, сэр, я старался. Вы прямо-таки осыпаете меня комплиментами сегодня. — Не ёрничай. Было очень мило со стороны Монти помыть стаканы и высыпать окурки из пепельницы. Хотя он вовсе не обязан этого делать, ни как гость, ни, тем более, как непосредственный начальник Смитерса. — Потом я понял, что она похожа не на девицу легкого поведения, а на клоунессу. Таким образом, Атомная Леда — часть труппы бродячего цирка. Однако, что характерно, она не клоунесса. — Да-да, сэр, я знаю, у Вас особая неприязнь к клоунам после истории с мистером Крастовски на прошлый день благодарения. Смитерс едко захихикал. Он сегодня вообще много смеялся, больше, чем за последние три года. В поверхности бокала расплылись пара полупрозрачных размалеванных, пёстрых чудовищ. Монти выдохнул на него и протёр с явным нажимом. — О, ты чертовски прав, Смитерс! После того, как клоуны упиваются в хлам в моём имении и портят мою посуду, а потом пытаются устроить показательный суицид с балкона второго этажа, да, я, чёрт побери, ненавижу клоунов! Они мои враги номер один! Кхм, так вот. Леда. У неё более… Эксцентричный репертуар. Она воздушная гимнастка или, даже скорее, глотательница шпаг. Ах, чуть не забыл, она — гермафродит, а её родители – фокусник-горбун, как отсылка на её непосредственного автора, а матушка – карлица. Цирк-то уродов. Вейлон застыл с кружкой около рта и выпучил глаза. Чай не лез в горло. — Это настолько… Не в Вашем духе, что даже не знаю, что и думать. — Значит, я всё сделал правильно. Монти со стуком закрыл полку с посудой. — Я не могу вообразить тебя в амплуа капризной старлетки-прожигательницы жизни, а ты не можешь представить меня в роли ходячего калейдоскопа кошмаров. Это ведь и означает «Стать не-собой». Он улыбнулся, тепло и застенчиво, в уголках губ образовались ямочки. — Большое спасибо. Мне правда стало заметно лучше. Я понимаю, это не панацея, но это смогло меня развеселить. По радио, о котором Смитерс благополучно забыл, заиграла старая-добрая Two To Make It Right. Сказать «Пожалуйста, сэр, рад стараться» было бы слишком банально. — Потанцуем? Он протянул Монти руку, приглашая на танго. — Не понимаю? — Ну, же. Монти и Вейлон не могут танцевать просто так. Им нужны уважительные причины, основания, нотариальные, прости господи, доверенности. Но Леда и Вайнона — это не Монти и Вейлон. Он игриво подмигнул. Монти убрал надоедливую челку, лезущую в глаза, и принял приглашение с решимостью, сопоставимой с прыжком в омут на дно карьера. Безо всякой казуистики. Долговязый и нескладный Монти был на голову выше Вейлона, хромал и то и дело спотыкался, а пухлый и коротконогий Вейлон мелко семенил, с трудом поспевая за шагами. Со стороны это выглядело как медляк двух страшненьких девочек, которых никто не пригласил на танец, но кто сказал, что этим девочкам нужны кавалеры? — Я так рад, что ты в это втянулся. Знаешь, обычно, это ты хватаешь меня за руку и утягиваешь во что-то, что интересно тебе, а сегодня все наоборот, — прошептал Вейлон, обнимая Монти за талию со спины и прижимая к себе, когда музыка стихла, — удивительно. — Если будешь относиться к этому по-гомосятски, я не буду принимать в этом участие, — проворчал Монти, накрывая ладони Вейлона своими, и даже сквозь слои белил было видно, как вспыхнули его щёки. А потом они целовались через плечо (Вейлону пришлось встать на цыпочки) и судя по отражению в зеркале это выгледло настолько гротескно, отвратительно, странно и вместе с тем эстетично, что вписалось бы в какие-нибудь «Розовые Фламинго» или «Полиэстр», как влитое. Радио стабильно выдавало белый шум и рябь, пропуская обрывки слащавых гимнов поп-культуре. И всё-таки, нужно уломать Монти на небольшую фотосессию, пока он не развоплотился, раз уж идти домой слишком поздно, а он слишком пьян, чтобы дойти самостоятельно (с его слов). Что-то такое, сюрреалистическое и эпатажное, с канцелярским ножом в руке или нерабочим дисковым телефоном у уха. И обязательно, на фоне зацветающего гибискуса и блеклых обоев и в пиджаке, есессно, чтобы как Энни Леннокс на колёсах… А потом сложить фотографии в конверт и спрятать его в том же ящике стола, в котором обитает Вайнона Без-Фамилии. Она точно знает, что с ними делать.