Зеркало

Каждый художник обязан посвятить одно полотно себе. Как минимум, Хелен считал, что автопортрет являлся неотъемлемой ступенью роста в изобразительном искусстве, однако вот уже несколько лет откладывал в долгий ящик написание своего собственного. Отнекивался, убеждая себя в том, что на это нет времени, — иногда взаправду, — утверждал, что порывы вдохновения влекли его к созданию совершенно других произведений, брался за кисть и тут же опускал её, сетуя на качество краски; и мог бы, наверное, ещё годами придумывать для себя различные отговорки, не случись однажды кое-что, что потрясло Отиса до глубины души. В канун минувшего Хеллоуина, когда настроение его делалось особенно печальным и даже тревожным, вопреки спокойствию натуры, Хелен вернулся домой поздней ночью. В руках он держал коробку, внутри которой бряцало на каждом шагу что-то стеклянное. Оставив ношу на тумбе в импровизированной прихожей, молодой человек направился в ванную. Там он снял с себя замаранный пиджак, стащил с рук перчатки и открыл кран. Холод тут же обжог кожу, но он знал, что нет средства лучше после длинной ночи. Набрав воды в пригоршню, он склонился над раковиной и внезапно понял, что ничего не почувствовал. Рывком подняв голову, Хелен Отис встретился взглядом с незнакомцем: его лицо было кипельно-белым, а глазницы пустовали. От одного вида пасти этого существа молодого человека пробрала дрожь, и он отшатнулся, с силой впечатывая ладонь в выключатель. Свет явил ему правду: «монстром» оказалось его собственное отражение. Белое лицо — его маской, нарисованная улыбка на которой потекла от влаги. Можно подумать, что это сущий пустяк — испугаться себя в зеркале, однако осознав случившееся, Хелен пришёл в ещё больший ужас. Даже несколько месяцев спустя он не смог избавиться от тяжёлого, душного осадка этого чувства. Часами художник сидел перед небольшим зеркалом, которое принёс в свою мастерскую, и разглядывал себя, пытаясь убедиться в том, что его маска и лицо действительно различаются, представляя две отдельные, абсолютно параллельные части его самого, которые никак не могли сойтись в одной точке. Он старательно ловил постоянно ускользающие от его взгляда черты, спрятанные под бледной кожей и за синяками под глазами, пока, наконец, не решился. Следующим днём начались приготовления: Отис натянул на раму холст, нашёл красные и коричневые краски. Конечно, он мог бы воспользоваться кровью, но порыв решительности и творческого наваждения не терпел промедлений. Новое полотно было установлено на мольберт. К тому пододвинули тумбу с зеркалом. Прежде, чем замешать пигменты на палитре и опустить кисть на холст, Отис вновь провёл несколько часов, разглядывая своё отражение. То, стоит упомянуть, с не меньшим интересом изучало его в ответ: из-под пары выпавших на лицо прядей чёлки на него смотрели голубые глаза, в которых Хелен видел умиротворение. То самое, которое обрёл много лет назад, и о котором писал доктору Кристоферу. То самое, которое мечтал вернуть. Он видел спокойствие. Вечный покой. Тонкие губы тронула ухмылка и, обмакнув кисть в краску, художник принялся за работу. Красно-коричневыми точными линиями холст превращался в очередное его произведение: отличное от других, уникальное тем, что изображало не мученические последние мгновения чужой жизни, а нечто кардинально противоположное. Хелен рисовал несколько дней напролёт, прерываясь лишь на пару-тройку экстренных часов сна. Он творил, словно в припадке безумия, и лишь только тогда, когда кисть оставила последний штрих, обессиленно повалился на стоявший в углу комнаты стул. На тело давила слабость. Он чувствовал себя выжатым, как тюбик акрила, но душа его трепетала, а губы изгибались в усмешке. Долгожданное спокойствие вновь одарило распалённый ум своей благословенной прохладой и, бросив ещё один взгляд на стоявший в стороне мольберт, Отис провалился в заслуженную, блаженную дрёму. На холсте, в обрамлении завитков неизвестных этому миру растений, покоился темноволосый юноша. Глаза его были закрыты, а скрещенные на груди руки сжимали в изящных пальцах две кисти. На губах изображения едва различимой тенью пролегла умиротворённая улыбка и всё в портрете, каждая деталь, казалась застывшим, словно в окровавленном янтаре, мгновением истинных покоя и тишины. В углу полотна, вместо подписи, чёрной краской была выведена улыбающаяся рожица.