Прости меня, Генри Уинтер

Жизнь никогда не была ко мне добра, и все, к чему я прикасался, рассыпалось пеплом в моих руках, но единственное, о чем я действительно жалею — моя память. Тяжело быть единственным человеком в своем мире после того, как нашел все, о чем мечтал. Я сдался во имя легкой жизни: что мне ещё оставалось делать? Я попрощался со своими мечтами и надеждами, потому что мне не хотелось ничего, кроме как вернутся в единственный счастливый год, который выпал моей судьбе. Все, что мне оставалось — безвкусный кофе и палящие лучи калифорнийского солнца, и пусть ужас сковывал меня при упоминании холодов Новой Англии, я бы хотел вернуться на Восточное Побережье. И все же мы крупно ошиблись, наворотили кучу дел — у меня а голове до сих пор не укладывается, как мы, психически здоровые молодые люди, тонущие в роскоши и амбициях, смогли сделать все это. Мне было тяжело без всех остальных, больно, когда я вспоминал, как сложились их судьбы. Больнее, чем когда я думал о себе. Я постоянно возвращался к тому, что они, скорее всего, совсем не вспоминали обо мне, но когда я получал звонок-другой, мне становилось легче. В конце концов, выстрел в живот — ничто перед выстрелом в висок. Жизнь проходила серо и душно, мне ничего не хотелось, мне никто не был интересен. Любовь ко всему внешне прекрасному притупилась, стала неприятной до стойкого отвращения, но я покупал красивые вещицы в свою крохотную квартирку в квартале Сан-Сет. Я пытался работать в газетах, модных журналах, написал несколько ужасных сценариев, но так и не смог найти то, в чем я хорош. Каждый раз, когда я закрывал глаза, я видел себя в окружении единственных людей, которых любил, в старом доме возле озера. Я, по всей видимости, никогда не умел любить, в романтическом плане, естественно, хотя влюблялся легко и надолго, но каждые мои отношения становились тяжёлой голодной работой, и я решил завязать со всем этим. Желтоватый воздух, пальмы и далёкие холмы с установленным на них главным убожеством постмодерна под названием «Голливуд» располагали к общению и быстрым интрижкам, чего мне было ещё желать? Я закурил сильнее, чем прежде, хоть мне до зубного скрежета это не нравилось, но ничего нельзя было поделать — много пить я боялся, имея перед своими глазами печальнейший из примеров. Наркотики остались в далеком прошлом, вместе с обсыпанной блёстками Джуди и ее вечной самодовольной радостью. Для того, кто родился и вырос в Калифорнии, зима представляется единственно верной: все, что отличает ее от остальных времён года — нездоровое возбуждение людей с начала декабря до его конца, пылинки счастья летают в воздухе и раздражают слизистую хуже вечного проклятого песка. Моя зима началась хорошо, без особых перемен и неожиданных происшествий. Накануне рождества мне позвонили двое из оставшихся троих, наверное, теперь просто давних знакомых. Ностальгия ударила по мне, но не сильно, хоть соблазн достать мою рукопись, хранящуюся в сейфе, и отнести ее в редакцию становилась все сильнее. Я знал, что пишу неважно, впрочем, быть может, это просто моя ужасающая неуверенность в себе, но это не имеет значения, ведь сюжет, я знал, зацепит сразу же. Шли дни, и я, потревоженный старой памятью, не мог найти себе места. Напиваться в одиночестве не так уж и плохо, хотя я точно знал, когда стоит остановиться, я все же боялся. Окрылённый внезапным приступом меланхолии и спиртовыми парами, я решил: была не была, отвезу рукопись знакомому издателю и вот меня окутают славой, и я, счастливый и с красивой женщиной рядом с собой, улыбнусь на вручении премии. Когда я сел в машину, ощущение, что за мной наблюдают из темноты разгорелось с новой силой, но я не предал ему значения, странные, пугающе даже сны отступили несколько лет назад. Списать все на паранойю было легко. Я ловил несколько раз отражение тревожных синих глаз с заднего сидения в зеркале, но говорить об этом кому-то мне было стыдно, так что я старался не обращать на это внимания. Неудивительно, думал я, что после всего, что я пережил, мне видится всякое. Наблюдать за смертью двух близких мне людей с отчуждением святого с иконы не так уж и просто, бесследно это не проходит, в общем, я успокаивал себя, как мог. В пути я думал, что все, о чем я написал, раскрывать как-то нечестно, неправильно, но в попытках заглушить это чувство я закурил и оно прошло. В конце концов, эта история только моя, остальные прошли через это совсем по-другому, я не лез к ним в душу, распотрошил только свою. Солнце окрасило небо оранжевым на закате, не слишком красиво, скорее привычно после стольких лет жизни в раскаленной безоблачной Калифорнии. Я свернул к закусочной, которую, не сказать, чтобы любил, но пирожки со сливками в мягкой сахарной глазури там подавали отменные. Я ехал недолго, но спина затекла и шрам от пули на боку тянуло сильно, я потянулся, прохрустел костями, нацепил солнечные очки и поплелся ко входу: после выпитого днём меня заметно покачивало. Я зашёл, поздоровался с Мередит, официанткой лет тридцати пяти с перепалеными рыжими волосами и умильной родинкой на подбородке. милая Мередит работала здесь семь или восемь лет, чистый голубоватый фартук и темно-берюзовые тени на глазах были даже привычнее красно-белого шахматного пола. Из музыкального автомата Кидис пел про калифорниманию, я заулыбался. И вокруг чего вся шумиха, я живу тут считай всю жизнь, но так и не понял, что такого притягательного находили в этом месте все остальные. — Кто, скажи мне, кто «все остальные», — как-то раз спросил у меня мой злой рыжий друг, — Вот я нет, например, и ты нет. — Да весь мир, — ответил я ему, — Посмотри, об этом даже поют. Я сел на высокий стул у бара, сложил руки на столешнице. Не сказать, что на улице было особенно жарко, для Калифорнии, я имею в виду, но в закусочной включили кондиционеры. Через несколько стульев от меня сидели молодые девушки, девочки ещё совсем, короткие шорты, цветастые майки и ролики на ногах. Рассвет юности, тонкие, андрогинные тела. Они смеялись, улыбались разноцветными ртами и ели вишневый пирог. Ко мне подошла Мередит. — Как всегда, дорогуша? — она даже блокнот не достала, я бывал здесь часто, она хорошо меня знала. — Спасибо, Мередит. Как детишки? — вот и все, вроде бы так делают нормальные люди. Я задам ей вопрос, она улыбнется и ответит, хотя и я, и она знаем, что мне глубоко безразлично. Она поставила передо мной тарелку с пирожком и пиалой с джемом и чашку кофе. Кофе был неплохим, хоть и еле теплым, почти остывшим. Из автомата заиграло старье, Битлы или Роллинги, я так и не понял, кто вообще их, британцев, разберет. Я интереса ради заглянул в меню: буквы складывались в слова, я глотал их, запивал воздушную сладость сливок кофе, снова читал. Ничего интересного. Сандвичи с мармеладом. Я сглотнул горечь воспоминания, закрыл меню и бросил деньги на стойку, вышел из закусочной. От жары, или не из-за нее, разболелась голова. Я не был хорошим водителем, но, конечно, не устраивал на дорогах гонки без правил, так что я очень удивился, когда мир вдруг завертелся передо мной. С заднего сидения в зеркале снова блеснули глаза. Меня мотнуло влево, после вправо, подбросило вверх, и, вроде бы, все обошлось. Двухэтажные офисные здания жёлтого кирпича уже облепили дорогу с двух сторон, я даже вспомнил, в котором сидит мой издатель. Рукопись лежала рядом со мной: вся важная часть моей жизни в тысяче страниц, мое раскаяние, мое признание, оправдание и догадки. Мои обвинения. Прости меня, Генри Уинтер, я умер в твоей машине, потому что твой призрак все время смотрел на меня с заднего сидения.