Neverhood

— Нет. Я говорю вам: «Нет». Тихо смеюсь. Интимно — как ты любишь, хотя пока даже не знаешь, что любишь. Голубоглазый волчонок тоже еще не в курсе, что и ты умеешь смех. Не знает, какой это драгоценный звук. Когда я впервые услышал его… Не думать. — Знаешь, это звучало бы более убедительно, не тянись ты так вслед за моей рукой. Будто выброшенный на улицу пес. Похоже, обездоленность и сиротство Споков — константа в любой вселенной. ...почему, ну почему даже когда мы одно, ты выбираешь суверенное одиночество, обособленность и затворничество чувств? И за них я наказываю его, хотя надлежало бы проучить тебя. Тебя, а не юную, надломленную и большеглазую твою версию, которая думает, будто противится мне, хотя на самом деле льнет и умоляет... Не можешь мне сопротивляться, мальчик. Да и не хочешь. Связь двоит: она узнает меня и в то же время не узнает. Я — он и не он, правда? Загнанный в угол вулканец пытается уйти от прикосновения. Просто пытается уйти, и у него нейдут ноги. Пальцы чужака из другой вселенной ласково гладят по лицу, дразняще пробегают по каждой из пси-точек. Вопиюще. Непристойно. Вскользь, но так, что Спок успевает уловить рельеф каждого папиллярного узора на кончиках пальцев. В доварповую эпоху терранцы так устанавливали личность человека. Спок не может идентифицировать, кто перед ним. Против него обращают грубую силу нежности — щемяще-горькой, не ему предназначенной — и это почему-то обезоруживает, парализует. Споку внезапно оказывается нечем защититься от нее, и он тянется за рукой, за пришлым теплом и позволяет управлять собой, раздевать себя, обнажать то уродливое, тоскующее, скулящее, что сидит внутри и хочет познать принадлежность, хочет тяжелой хозяйской руки на загривке и ощущения дома... ...Господи, до чего же отзывчивый, до чего чувственный, до чего шумный. Как фонит обожанием, голодом, преданностью. Где глаза здешнего Джима? Сделаем так, чтобы он прозрел? Я знаю, как нужно касаться тебя, чтобы ты хрипел. И играючи добиваюсь угодной реакции. Знаю, что можно учинить с твоими стопами, чтобы ты осел в моих руках. И ты оседаешь. И как чиркнуть по груди, чтобы ты взвился. И что вытворять с кромкой уха, чтобы дрожал и вытягивался в струнку. Вот как сейчас, когда удовольствие уже гонит тебя к краю. Этот твой взрыв будет посвящен мне. Младший Джим еще не знает ничего о выносливости вулканцев, не знает, что можно доводить тебя до исступления бесконечно. И только от меня зависит, узнает он или нет. Пожелаю я уступить тебя или оставлю себе. Дам ему подслушать нас или не позволю. Он в смежной каюте. И никакая звукоизоляция не убережет, если твой капитан захочет взломать систему. А он захочет. Я позаботился о том, чтобы волчонок знал о том, где я нахожусь. И теперь моя задача, чтобы, заходясь от удовольствия, ты с каждым разом звучал громче и громче. Сможешь, мой мальчик? — Отпустите. — А разве я тебя держу? Трогательный, неискушенный, непознанный, что ты можешь против бунта своих чувств? Против мятежа эмоций? Ты еще не научился, как подавлять их со мной, как закрываться и уходить в себя, как захлопывать передо мной душу. Распятый у стены, Спок с удивлением обнаруживает, что его запястья давно никто не держит — он сам выбрал этот жест повиновения и замер в нем, открытыми ладонями вверх. В их центре отпечатались лунки: так сильно вулканец впивался ногтями в чувствительную мякоть, чтобы как-то протрезветь. — Помогло? Поднимаешь на меня глаза, а в них… Не смотри так на меня, мальчик, не смотри. Я не выдержу. — А вам? Я чувствую вашу боль и ничего не могу с ней поделать до тех пор, пока вы не позволяете. Разрешите мне? Ты тянешься к моему лицу, предлагая слияние, забвение, забытье. И останавливаешь сам себя, считав начальное движение моей руки, намеревающейся мягко перехватить твою. Тогда ты обнимаешь меня, как обнимаются дети — локтями за шею, тесно, всем собой. Я и забыл, каким самоотверженным, каким бесстрашным ты умеешь быть в своих порывах, когда не бежишь от них. Дышу тобой и перебираю доверчиво выступающие позвонки, обвожу хрупкие закрылки лопаток, мягко ерошу глянец волос на затылке, а когда наконец бережно отстраняю — кажется, что отдираю с кожей. Быль моя, небыль, боль... Большим пальцем прослеживаю излет твоей брови, стараясь насытиться, наглядеться впрок. Тщетно. Тобой не напиться. Чтобы спастись, прикрываю глаза. И целомудренно целую в лоб — чтобы спасти. Хотя бы от себя. — Ты и так помогаешь, мальчик. А главное — вам двоим. Доверься мне сейчас. Мы все делаем правильно. Опускаюсь перед тобой на колени и умираю от того, насколько знаком твой запах, вкус, тяжесть на языке. Родное, мое и не мое, как отдать тебя? Как не отнять у самого себя? Давай, Джим, твой выход, иначе я передумаю... — Какого. Хера. Происходит? Капитанским доступом распечатать дверь. Упереться обеими руками в проем, чтобы не так шатало от этой сладости, этой мути. Потрясти башкой, попытавшись разогнать ее. Спросить у собственных сапог и вздыбленной ширинки глубокомысленное, а после сдохнуть на месте, сумев поднять глаза. Там Спок. И он наг. И его недвусмысленно выгибает от того, как губы Кирка надеваются, терзают, заласкивают… Джима ошпаривает пониманием и обдает какой-то багровой шумящей волной, вслед за которой глохнут все звуки. И как будто этого мало, его офицер поворачивает к нему свою бесстыжую голову, чтобы окончательно добить невозможно-бессовестными глазищами. Взгляд вулканца сейчас — затравленный, одичалый, чернющий — что-то делает с Кирком. Полоснув по зрачку, горячо и бритвенно вскрывает внутри что-то больное, зреющее очень давно. И в этом схлесте взглядов, в захлебе из гремучей взвеси чего-то неопознаваемого, поднявшегося с самого дна, ощутить и пережить чужое удовольствие как свое собственное. На подламывающихся ногах. Стиснув зубы. И навсегда отпечатав на сетчатке беззвучный крик, с каким кончает Спок, из-за чего рассудок отказывает окончательно, а в виске остается пульсировать только: у-бей, от-бей, бей. Происходящее дальше для Джима смазывается, как в варпе. ...едва придя в себя, оттащить старого потаскуна за шкирку... ...вздернуть на ноги... ...от всей души врезать. И еще. Нарочно целясь по губам, которые посмели... — Руки прочь!.. Еще раз пальцем… Он — мой! Так меня, волчонок. Все правильно. В конце концов заслужил. Давай, сражайся за него. Рычи. Прозревай. И выкрикни еще раз да так, чтобы дошло до тебя самого: — Повтори? — Ты не смеешь... Мое… — Довольно! Игнорировать окрик мальчика. Удар. Блокировать. Подсечка. Волчонок силен, проворен и бьет умело, но неточно, потому что ослеплен и все еще глух к себе: — Повтори! — Не твое... Мой. Этот Спок — мой!.. Опередить выпад. Выставить блок против грязного приема и применить свой, заломив руку за спину. Обездвижить, нагнув к полу, и для верности пару раз встряхнуть за шиворот. — Услышал? Теперь ты себя услышал? Дошло? До Джима с вывернутой рукой, закапывающего кровавыми соплями палубу, совершенно точно дошло, потому что он вдруг пораженно, посреди движения, застывает, прекратив бешено вырываться. Но это бесподобное мгновение решающего просветления перебивается другим — тем, где мы оба внезапно валимся на пол будто подрубленные. Ментальный удар, когда его наносит вулканец по связи, ощущается как оглушающий разряд из фазера, выпущенный в упор: волчонку достается сильнее, меня задевает по касательной, но у обоих на несколько минут выгладит все эмоции. ...точно так же ты пресек первую и последнюю сцену ревности, что я тебе устроил. И эти сто двадцать долгих ватных секунд, пока я смотрел на тебя, обесточенный и совершенно пустой, безо всякого выражения на лице, я опознал не просто страх в твоих глазах — инфернальный ужас. Не от содеянного, нет. Признайся, тебя до смерти напугало, что однажды я могу вот так же взглянуть на тебя: равнодушно, без тени какого бы то ни было чувства. Пусть не через месяц и даже не через год, но может случиться так, что я разлюблю. Потому что человек. А люди непредсказуемы, ненадежны, непостоянны… Боже. Так ты поэтому? На Гол — поэтому?.. Если бы я только мог, я бы закричал от запоздалого, уничтожившего меня понимания, но все мои силы уходят на то, чтобы обернуться к тебе, оползающему в этой вселенной по стене, и тускло спросить: — Зачем, мальчик? Мы ведь не всерьез… — Угу, — бесцветно кивает Джим. Он остекленело, в прострации, смотрит на Спока секунду, другую, и его вдруг начинает трясти. — А я, похоже, всерьез, да? Я — всерьез?! Молодость… Волчонок восстанавливается куда быстрее меня. Эмоциональная заморозка оттаивает почти мгновенно, и сквозь нее все его дурные мелкотравчатые страшки неудержимо прорастают наружу, грозя вылиться в безобразную истерику. Джим судорожно хватает ртом воздух в попытке справиться с подступающей панической атакой. Держась за солнечное сплетение, он изо всех сил старается и не может вдохнуть. Приваливаю его к плечу, утыкая разбитым носом в рукав. Шипит и вцепляется в ткань зубами, чтобы принудить себя не хлебать воздух ртом. Разумеется, не преминув мстительно прихватить вместе с форменкой клок предплечья. И ощутимо так, звереныш... — Ну все, все, малыш… Дыши. Успокаивайся. И не сердись на меня. Тише, тише, тшшш… Мы и так устроили мальчику сенсорную перегрузку — давай не пугать его еще больше. Вдох-выдох, вдох-выдох. Вот так, молодец... — легонько баюкаю тебя и примирительно треплю по холке. Спок у стены дышит с тобой в такт. Помогает. Качаю головой и усмехаюсь сквозь полынь в легких: — Дети. Какие же вы еще дети… — Кто бы говорил, — буркает волчонок и бодает меня в плечо: мол, все, отпускай, справился. Вроде как и вправду справился: дышит ровнее, почти не надсадно. ...быстро взял себя в руки волчок-то. Не зря ему достался корабль раньше моего, а, Спок? Ты ведь виделся с ним — с таким норовистым, еще мосластым, курьезно-самоуверенным в своих повадках. И, поди, тоже любовался, тоже люби… Отставить. — Свяжись с Послом. Сегодня же. Или я сгоняю на Новый Вулкан и устрою тебе такую же трансляцию. — Ну-ну… — поднимаюсь и смотрю на тебя сверху вниз, с иллюзорной высоты своей циничной зрелости, с пьедестала мнимого превосходства, которое якобы дает опыт, стоивший мне сердца. Смотрю и понимаю, что верю тебе: и впрямь ведь устроишь... ...тебе бы это понравилось, Спок? Смог бы ты устоять против коленопреклоненной, боготворящей тебя юности или достало бы сил оттолкнуть?.. Хватит. — Завтра, все завтра, Джим. Устал я с вами. Знал бы ты, малыш, какой же списанной развалиной я ощущаю себя подле вас. И каким ослепительным на самом закате видится восход чужой молодости, как режет глаза зарево вашего нарождающегося счастья, которое я знал словно еще вчера… — Завтра наступит сегодня, если вы свяжетесь с Послом безотлагательно, — мальчик бледен, но упрям и, как всегда, на твоей — моей? — стороне. Узнаю, узнаю очертания этого непобедимого двуглавого существа. Эту тень возвращенного мне параллельным миром отражения и стоящей за ним несокрушимой силы, когда вы двое объединяетесь и выступаете одним целым. — У вас с ним будет много-много завтра. Верьте мне. Как себе, мой пылкий, мой великодушный мальчик. Твои глаза прощаются со мной и прощают. Только тебе придется извинить меня еще и за то, что я сейчас сдам младшему себе все коды доступов: — Джим, — он с трудом отрывает ревнивый взгляд от своей судьбы и вскидывает глаза на меня. Смотрит с вызовом, как на соперника. Прогоняя. И в то же время понимающе. Как в зеркало. — Сделай нам троим одолжение: не затягивай с консуммацией связи. Поверь, одного раза хватит, чтобы всю наносную шелуху твоих переживаний выдуло в космос. И вообще… консуммируй почаще. В вулканцах так заложено, что узы с партнером делаются неразрывными, если с толком подпитывать их… телесно. Подмигиваю. Удивительно, но юный Кирк вдруг вспыхивает, а мне неожиданно делается так пьяно, хорошо и легко, словно с плеч снялся груз в пару десятков лет. Эх, потрепать бы тебя напоследок по горячей щеке, да ведь клацнешь зубами. Ты и без того взрыкиваешь: — Какие еще, мать вашу, узы? Смеюсь и иду к дверям: — Те самые, по которым Спок послал тебе сегодня сигнал SOS. Оборачиваюсь. Я не могу не посмотреть на тебя в последний раз, мое горькое счастье. Нет, уже не мое... — И даже не понадобилось подбивать его на взлом системы, не правда ли? Ты просто не стал закрываться и дал знать по связи. Находчиво. Сколько себя помню, ты всегда был… — голос внезапно подводит, а щеку конвульсивно дергает на сторону. Хочется верить, что ее своротило кривоватой ухмылкой, а не оскалом боли. — Не слушай меня, мальчик. У тебя есть советчик получше. Ты переводишь взгляд на своего Джима. Так смотрят на идола, на божество или на святой Грааль… Обреченно вздыхаю. — Я про сердце, мальчик... Впрочем, тебе видней. Но ни один из вас уже не слышит сказанного по ту сторону двери, как и не видит моей вскинутой в прощальном жесте благословения руки.