тлей

      Твои сдавленные хрипы вновь прерываются стонами наслаждения. Я склоняюсь над тобой, лишая губы глотка свежего воздуха, кусаю их, проникаю внутрь языком. Боль примешивается к твоему вожделению, когда я сильнее надавливаю на грудную клетку, впиваюсь пальцами в плоть, устремляюсь вглубь, к сердцу. Ты кричишь, когда моя рука сжимается в твоей горячей груди — слева, резко, перепачканная твоей же кровью. Тук-тук. Я чувствую: внизу у тебя становится не менее горячо, и это не от льющихся по коже капель крови. На твоём лице отвращение, ужас, первые ноты стыда, и я в открытую скалюсь, с превосходством смотря на тебя. Ты вскрикиваешь опять, достигнув сладкого пика, и я нехотя отступаю. На моей правой руке стынет алая кровь, на левой сохнет тёплая бледная жидкость. Тук-тук. Твоё сердце ещё в строю — невынутое, пощажённое, — работает, позволяя жить дальше. Ещё хотя бы немного. Я провожу правой рукой по твоей загорелой щеке, добираюсь до кровящих губ кончиками пальцев. Ты опережаешь меня, слизнув с них кровь прежде, чем я успеваю слизать её сам. Я хмыкаю. Что же… — Мне нравится видеть тебя таким. — Каким «таким»? — тяжело дышишь ты. — Моим. Моим, мне покорным. — Не дождёшься. Я просто… я просто… Твои слова в который раз прерываются хриплым вдохом — да, твоё сердце ещё там, твоё сердце ещё у тебя, пока у тебя, — ты хватаешься за растерзанную грудь, так очевидно беспомощно, словно пытаясь удержать внутри жизнь, собрать себя воедино… Чёрт побери, это слишком прекрасно — видеть сломанного мною тебя. Тук. Тук-тук. Ты дышишь чаще, всё более хрипло; из зияющей раны по-прежнему выбирается кровь. Твой озлобленный взгляд доставляет мне удовольствие — настолько сильное, что я чувствую, как начинаю возбуждаться ещё раз. Я кладу свою руку поверх твоей, прижимая обе к краю раны в груди. Ты смотришь на меня — неотрывно, по-прежнему злобно, шепчешь в воздух: «Ненавижу тебя», — но я-то знаю, что вскоре ты придёшь ко мне снова. Снова. И сам. Тук… тук-тук. Сердце замедляется. Четыре… три, два… один. Ты делаешь последний слабый выдох, закрываешь глаза и открываешь их — уже не в этом мире. В своём. Ты умираешь на моих руках и возрождаешься вновь, словно феникс восставая из пепла… Так приятно ночами мучить тебя. Ты просыпаешься весь в поту и без сил, жадно глотаешь воздух, исступлённый, по-прежнему влажный там. Признайся, Юджи, тебе ведь нравится наша игра? Мои метки на твоём теле — клеймо гниющего пекла. Моё святилище — твоя вечная гибель. Они не знают наверняка, откуда берутся багровые синяки на твоей шее; не знают, но, конечно, догадываются. Этой одержимости, смертельной пляске безумия ещё не придумано имени. Люди глупы, бесконечно глупы; только ты способен понять и почувствовать это. О, Юджи, Юджи, почему ты не поделишься с ними? Смотреть на то, как медленно выгорает всего лишь один, слишком скучно. Мне хочется большего. Ещё больше крови. Ты выбираешь идти до конца в одиночку… Что ж, ладно. Не забудь наточить на кухне ножи. Осколок зеркала лучше не прятать в ванной, пускать кровь можно и в собственной комнате у мягкой кровати. Резать вены — глубже, ещё глубже… Достаточно. Ты же не хочешь закончить игру? Ещё рано. Не волнуйся, мой Юджи, я буду с тобой до конца. Заполоню собой все твои сны, без остатка. Зажгу ночью огонь, чтобы по утрам твоё тело продолжало гореть от моих прóклятых рук. Тебе ведь нравится быть в моей власти, не так ли? Гори, мой милый. Сгорай так ярко, чтобы видели все. Тлей — до угольков, до чёртовой хрустящей корочки. Тлей — чтобы все знали: ты мой. Только мой. Твоя душа непременно выродится, истлеет, и тогда, когда в тебе не останется ничего человеческого, я буду смеяться, стоя на самой вершине пожелтевших костей. От чистой души останутся угли, сердце сгниёт в мрачном храме безжизненной плоти. Ты станешь чёрным, как ночь, улыбка добра превратится в звериный оскал, и тогда-то им станет окончательно ясно: ты мой. Только мой. Навсегда. Тук… тук… тук.