Последнее послание

Мы с мамой недавно переехали. После развода нам едва хватило снять две весьма захолустного вида комнаты на окраине города, но жаловаться не приходилось — лучше уж так, чем жить под одной крышей с пьяницей-отцом. Я это понимал, хотя наша новая квартира мне сразу не понравилась. Не беда, что она располагалась на первом этаже «хрущёвки», и здесь летом всегда как-то неприятно пахло подвалом и чем-то еще... не то сыростью, не то дохлятиной... Не беда, что во дворе не было детской площадки, а окна моей комнаты выходили прямиком на пустырь, внушавший какие-то неясные опасения. Я готов был полюбить даже ржавые краны, протекающие в ванной, и пятна плесени на потолке — но только не свою новую комнату. Едва я увидел ее, как внутри словно что-то оборвалось, и я поймал себя на мысли, что мне сейчас больше всего хочется развернуться и бежать... бежать так быстро, как только могу, через сырой исписанный непристойностями подъезд — прочь, прочь из этого дома. Он давил на меня. Давил каждую секунду, что я стоял словно вкопанный на пороге этой своей новой комнаты, цепляясь рукой за дверной косяк и стараясь не выдать внутреннего ужаса, вызванного чем-то, чего я не мог — да и сейчас не смогу объяснить. Это было в выцветших узорах старых обоев, в слишком пронзительном отблеске солнца сквозь грязные оконные стекла, в маленьком комодике, ютящемся в углу под сенью небольшого надколотого зеркала. Но более всего — это было в виде из окна на злосчастный пустырь, посреди которого словно руины доисторического города возвышались ржавые колоссы арматуры, вваренные в растрескавшиеся остатки цементного фундамента. — Ну, как тебе? Жить можно? — в голосе мамы угадывалась нарочитая бравада, и я понял, что она боится моего ответа… Да и что я мог сказать? Я ведь знал, что у нас нет денег на другое жилье. Все опасения внезапно показались какими-то глупыми перед лицом «взрослой» проблемы. — Здесь... неплохо. Усилием воли я заставил пальцы отлипнуть от двери и ступил вперед, в эту персиково-солнечную обшарпанную комнатушку. По моим меркам, если комната была солнечной, она уже не могла быть такой уж плохой — в конце концов, я в последнюю очередь думал о том, что буду делать, когда с наступлением ночи солнце уйдет. Я заставил себя подойти к комоду и небрежно смахнул с него слой рыжеватой пыли, а затем улыбнулся в отражение маме, которая проследовала за мной. Она ответила мне ободряющей улыбкой — и в ее взгляде читалось неподдельное облегчение. Зеркало над комодом, впрочем, мне сразу не понравилось — еще в тот самый первый раз, когда я вгляделся в него, за спиной промелькнула какая-то смутная тень. Что это было? Отражение пролетевшей за окном птицы? Почему-то в горле пересохло, и я поспешно отвел взгляд в сторону, пытаясь убедить себя, что это мне показалось. Так мы и поселились в этой квартире. Обычно я приходил из школы во второй половине дня, когда солнце уже выходило на западную сторону и вовсю играло бликами по стенам моей комнатенки — но все равно старался поменьше проводить там времени. Мама часто задерживалась на работе, и потому мне было чем заняться: я готовил на кухне, стирал, оттирал плесень на потолках в ванной. Когда наступала ночь мне хотелось одного: уснуть так, чтобы не просыпаться до самого утра. Все что угодно — лишь бы не видеть ночной пустырь, не упираться в него бессонным взглядом. Особенно страшно бывало, когда мама дежурила ночью и я оставался дома один: мне все чудилось, будто что-то подстерегает меня где-то там, в темноте — и вот-вот окно откроется, и «это» войдет в мою спальню, и... я снова старался думать об учебе, о книгах и фильмах, о чем угодно — только бы не о своем страхе. А затем наступили летние каникулы. Обычно дети ждут их с нетерпением — но только не я. Школа была для меня убежищем, хотя я так и не успел за пару месяцев с кем-то подружиться. Мне, в общем-то, нравилось делать уроки — это отвлекало от неприятных мыслей, которые посещали все чаще. Но теперь, когда домашних заданий не было, я маялся от скуки. Где-то в середине июня мама заметила, что я почти не выхожу гулять, и только и делаю, что сижу в ее комнате с какой-нибудь книжкой (благо, неподалеку была отличная библиотека) — и намекнула, что мне следует почаще «дышать воздухом». Стоит ли говорить, что это замечание меня отнюдь не обрадовало — я был домоседом, мне нравилось читать, и перспектива бродить где-то поблизости от пустыря казалась неприятной. Но ведь играть больше было негде — так что я, заложив томик «Сияния», на следующий день все-таки вышел на улицу. Стоял пасмурный, довольно-таки прохладный для лета день, и из подвала веяло канализацией особенно сильно. За несколько месяцев что я тут жил, мне уже удалось выяснить, что ни в моем дворе, ни в близлежащих домах ребят моего возраста нет. Конечно, можно было пойти в соседний квартал — я знал, что там живут некоторые мои одноклассники — но я ведь с ними и раньше не слишком-то общался, так что делать мне там было нечего. Я уже почти смирился с тем, что мне придется провести это лето слоняясь вокруг дома в компании своих книжек, когда внезапно мое внимание привлек человеческий силуэт на пустыре. Какой-то парень! Но… что он там делал? От этого места просто мурашки ползли по спине, и поначалу я вообще хотел пройти мимо. Наверняка так бы и поступил, если бы не любопытство, десятикратно усиливаемое одиночеством. Вот уже полмесяца круг моего общения состоял из мамы и парочки пожилых соседей — тут уж волей-неволей оставишь осторожность. Трезво рассудив, что, если издали немного послежу за незнакомцем, вреда от этого точно не будет, я приложил ладонь ко лбу и стал исподтишка его рассматривать. Он сидел, упираясь спиной в цементный блок недостроенного фундамента, вытянув длинные худые ноги поверх безжалостно смятых белоснежных вьюнков, которыми здесь все заросло. Сама поза была удивительно расслабленной: казалось, ему не было никакого дела до окружающего мира. Впрочем, неудивительно: похоже, он с головой ушел в чтение. Читал он какую-то книгу в мягкой потрепанной обложке — скорее всего, библиотечную, хотя издали я ничего не мог толком рассмотреть. Пока я близоруко щурился, пытаясь прочесть название, он, кажется, почувствовал мой взгляд — а в следующую секунду резко поднял голову и крикнул: — Эй! Чего там прячешься? Я выступил из-за угла дома, чувствуя отчего-то особенно сильно сырой запах подвала, и, переминаясь неловко с ноги на ногу, ответил: — Ты кто? Разговаривать с незнакомцами было опасно, но меня подкупил тот факт, что парень казался совсем ненамного меня старше, и выглядел обыкновенным. Простая застиранная футболка, ветхого вида кроссовки, чуть растрепанные вьющиеся волосы… Казалось, от него в последнюю очередь стоит ждать неприятностей. — Что?.. Я не слышу, что ты говоришь! Иди сюда! — позвал он меня. Я осекся — мне не нравилось, что он сидел там один, на пустыре, которого я старался все это время по возможности избегать. Да, сюда выходили окна моей комнаты и кухни, так что мама наверняка могла меня видеть, как и многие наши соседи — большей частью пожилые люди. Вряд ли что-то действительно плохое могло бы случиться здесь среди бела дня. Но, все же... После недолгого колебания жажда общения взяла верх, и я все-таки подошел к парню, хотя идти по зарослям вьюнков было не очень приятно: ноги все время путались в длинных стеблях, цепляющихся за джинсы и шнурки. Странное беспокойство все еще зудело где-то внутри словно заноза, но… вблизи незнакомец выглядел еще более обыкновенным, и даже немного симпатичным. Темные волосы небрежно падали на высокий лоб, в целом гармоничные черты лица заостряла юношеская стройность — но это отнюдь не портило общего впечатления. Сам парень был слегка нескладным и угловатым в силу своего возраста и высокого роста. Он носил старомодные очки-хамелеоны для зрения, и одевался неприметно. Впрочем, если и было что-то, что действительно привлекало внимание и, казалось, вытесняло все прочие детали его внешности — так это его глаза. Под его взглядом на секунду сердце ушло в пятки — потому что взгляд его казался до странного сосредоточенным. Так смотрел бы голодный филин на пойманную мышь. Мой язык словно онемел, присох к небу, а ноги «вросли» в землю. Я обнаружил, что не могу двинуться с места пока он так смотрит на меня своими холодными серыми глазами. — Так что ты говорил? — спросил он, и темные чары наконец рассеялись от вполне приятного звука голоса. До этого тишина, царившая на пустыре, казалась оглушающей. Я почти физически чувствовал, что здесь кроме нас двоих никого нет, и только ненавистный дом взирает на нас темными глазницами соседских окон. — Как тебя зовут? — я наконец собрался с мыслями, но, как назло, ничего пооригинальней не придумал. Руки нервно вцепились в книжку — и я прижал ее к груди словно воображаемый щит. — Меня зовут Кирилл, я здесь живу недалеко. А ты? — парень снова так пристально посмотрел на меня, что я далеко не сразу нашелся с ответом. Так мы и познакомились. У нас с Киром было много общего: мы оба много читали и любили старые рок-группы. Теперь я все чаще выходил гулять на пустырь, который прежде вызывал у меня только смесь страха и отвращения — и всегда встречал там Кирилла, погруженного в чтение или просто лежащего на спине и разглядывающего причудливые формы облаков. Мы общались с ним почти каждый день, и мне совсем не казалось странным, что мы так и не обменялись номерами, или что я никогда не видел его раньше в школе, даже если он и учился в старших классах. В конце концов, нам было о чем поговорить! Кроме того, меня почему-то не смущал тот факт, что никто никогда не видел меня с Кириллом вместе — я ведь и сам не встречал его до недавних пор. В конце концов, я ведь тоже раньше просиживал все время дома — ничего удивительного, что мой друг поступал так же. Впрочем, все это могло бы и насторожить меня, если бы только мне не было так одиноко. Я отчаянно нуждался в обществе — и, признаться, Кирилл мне нравился. Я и сам не мог понять до конца, что меня так в нем привлекало, но с каждым днем ждал с ним встречи, и теперь уже целенаправленно шел на пустырь, надеясь, что он тоже выйдет. Думаю, последний фактор сыграл немаловажную роль в последующих событиях. Когда наступила осень я снова пошел на занятия, и времени гулять почти не осталось. Мои одноклассники по-прежнему со мной не общались, а мама, вдобавок к этому, начала волноваться, что у меня совсем нет друзей. Впрочем, с Кириллом я продолжал видеться: обычно мы сталкивались во дворе, и он, как всегда, выглядел немного растрепанно и как будто бледновато. Он все еще носил несмотря на сентябрьские холода хорошо знакомую застиранную футболку с логотипом Metallica, и часто щурился на меня сквозь чуть мутные стекла очков-хамелеонов — и, если прежде под его взглядом меня частенько пробирало холодом, то теперь... стоило ему только на меня посмотреть, как в груди становилось очень жарко. Он часто советовал мне книги, которые я потом искал в библиотеке и читал взахлеб, а иногда оставлял на их полях карандашом заметки — и, когда я их находил, сердце вдруг начинало колотиться так неистово, что я всерьез опасался, что это кто-нибудь заметит. Разумеется, ни в чем подобном я ему бы никогда не признался поскольку дорожил нашей дружбой — но этой осенью в моей душе наступила настоящая весна. В какой-то момент моя комната перестала казаться такой уж мрачной, хотя я по-прежнему избегал смотреть в окно когда оставался один, и никогда не ходил на пустырь вечером. А иногда мне казалось, что в моей комнате кто-то есть. Это необъяснимое чувство впервые появилось где-то в конце августа, когда лето уже изжило себя, и невыносимая духота — а я редко открывал окно — сменилась сырой прохладой. Иногда мне мерещилось, словно кто-то тихо ступает по скрипучим доскам пола моей комнаты, а затем ложится рядом со мной в постель и обвивает меня через одеяло холодными руками так, что по коже идет озноб, а тело становится вялым и неподвижным, словно парализованным. Я никогда не оборачивался лицом к окну — потому что «оно» приходило именно оттуда — и никогда не открывал глаза. В такие моменты я лежал, плотно зажмурившись, и боялся дышать, потому что казалось, что, если это «нечто» поймет, что я не сплю, оно может сделать нечто ужасное. Но что именно «ужасное» — я не мог объяснить. Скованный холодом, я проваливался в тяжелый сон, зная, что рядом со мною лежит кто-то или что-то, о чем я знать не хочу, и где-то на периферии восприятия слышал ледяное дыхание у своего затылка, как будто в мою комнату врывался ветер — хотя я всегда знал, что окно ночью плотно закрыто. Может быть, это были всего лишь сны. Мне хотелось бы в это верить. Я никогда не говорил на эту тему с мамой — или с Киром — потому что боялся, что они просто засмеют меня. Иногда воровал у матери из аптечки снотворное чтобы спать особенно крепко и ничего не чувствовать — и, даже если она догадывалась, куда пропадают таблетки, то вслух ни разу меня не упрекнула. Сентябрь подходил к концу. По совету Кирилла, который вот уже несколько дней не выходил во двор, я снова взял в библиотеке очередной томик фантастики, и тут же привычно раскрыл пожелтевший от времени форзац в поисках записки или карандашного послания, но… увы. На этот раз Кир ничего мне не написал — или, возможно, библиотекарь все стер. Впрочем, совладав с секундным разочарованием, я все равно принялся листать страницы, пытаясь взглядом зацепиться хоть за что-нибудь. Есть! На полях одной из глав значилась аккуратно выведенная острым грифелем надпись: «Оставишь сегодня окно открытым? Я, может быть, загляну к тебе». Когда смысл этой короткой фразы до меня дошел, книга на секунду показалась мне раскаленным металлом. Она вывалилась из рук, и некоторое время я продолжал на нее смотреть, не уверенный в том, что хочу ее поднимать с пола. Мне внезапно сделалось не по себе: конечно, я хотел увидеться с Кириллом, но оставить окно на ночь открытым... притом, что я всегда боялся того, что ЗА ним... особенно ночью... Я тщательно стер ластиком предложение Кирилла, решив, что сделаю вид, будто никакой записки не было — от нее, в конце концов, мог избавиться и библиотекарь. Я боялся оставлять окно надолго открытым даже днем — и, тем более, не стал бы этого делать в темное время суток. Той же ночью я выпил снотворное, и больше не было никаких ледяных объятий сквозь сон — только пустая чернота до самого рассвета. Я проснулся оттого что меня трясла за плечи мама, ее обеспокоенное лицо склонилось надо мною. Когда я недоуменно спросил, что произошло, она сказала, что я проспал полдня и выгляжу нездоровым. Вместо ответа я закашлялся — и так обнаружилось, что я простыл. Мне пришлось пролежать в постели целый день созерцая ненавистную мне комнату, надколотое зеркало и старенький комод, к которому я так и не притронулся с момента переезда. Почему-то оставленные прежними владельцами вещи вызывали у меня необъяснимое беспокойство — а зеркало и вовсе пугало, но угол его обзора не касался моей постели, чему я был несказанно рад. Однако все больше меня беспокоил вид из окна: теперь, с наступлением осени, он был особенно мрачным, небо стало нереально-белым, словно выстланный саван, а пустырь, простирающийся далеко за пределы видимости, часто застилало вязким, тяжелым туманом, поглощавшим большую часть привычного обзора. Здесь даже не летали птицы, хотя все еще стоял сентябрь. И, вот, относительную тишину моей комнаты нарушил какой-то едва различимый стук. Тихий-тихий. «Тук-тук». Я вздрогнул, потому что слышал его уже не впервые за последний месяц, и всегда старался не реагировать. Мне ничего не стоило притвориться спящим — я уже не раз так делал ночью. Достаточно просто неподвижно лежать с закрытыми глазами и игнорировать происходящее. «Тук-тук-тук». Тихие удары об оконную раму. Осторожные. Почти нежные. Странно. Почему-то в груди все болезненно горело, но при этом по спине ползли мурашки ужаса. Тело налилось свинцовой тяжестью, но при этом холод мешался с нестерпимым жаром. Я зарылся в одеяло глубже несмотря на невыносимую духоту и отвернулся в противоположную от окна сторону, чувствуя, как волосы поднимаются дыбом. Меня колотило в каком-то паническом ознобе, но при этом нечем было дышать в этом мареве. Только бы не смотреть в сторону окна. Только бы все затихло. «Тук-тук-тук». Я вдруг вспомнил о Кирилле… и лучше бы я о нем вовсе не вспоминал, потому что сердце тут же забилось громче — что, если я выдам себя?.. Я вдруг подумал о том, как же глупо, должно быть, выгляжу, если это он стучится ко мне в окно, но... как я мог знать, он ли это? Страх и стыд переплелись в клубок шипящих и жалящих змей. Что, если это Кирилл?!.. На самом деле, так и оказалось — когда я выглянул из-под одеяла, я увидел Кира, занесшего руку для того, чтобы снова сделать «тук-тук» по оконной раме. Он улыбнулся, завидев, что я, наконец, заметил его и узнал. Было видно, что он ждет, когда я открою ему — но я почему-то обливался холодным потом и не находил в себе сил встать. То ли потому что у меня была температура, то ли... по какой-то другой причине. На улице было уже достаточно холодно, а Кирилл все еще носил свою летнюю футболку и джинсы с кроссовками, в темноте я не мог четко видеть, но почему-то казалось, словно лицо его осунулось еще сильнее — это было странно и немного жутко. Он и так был бледным, но теперь выглядел по-настоящему больным. Я медленно покачал головой, давая понять парню, что не стану открывать ему окно, сколько бы он ни стучал. На какой-то миг мне показалось, что его глаза сверкнули как-то зловеще из-под затемненных очков — но тут же выражение злости исчезло, как если бы его и вовсе не было. Кирилл картинно вздохнул и пожал плечами, а затем, набрав в легкие побольше воздуха, дохнул на мое стекло так, чтобы на нем появилась испарина, а затем написал что-то пальцем. И затем… ушёл. Прошло какое-то время, прежде чем я заставил себя подняться с кровати и подойти к окну — раньше я почти никогда этого не делал. Ни днем, ни ночью. Но мне следовало сделать это поскорее, потому что, не ровен час, послание исчезло бы навсегда, и я бы не узнал, что он хотел мне сказать. К слову, это был последний раз, когда я его вообще видел… ...Уже затем, когда жар спал, и моя простуда стала сдавать позиции, я все-таки решился открыть комод, и мне удалось найти в нем несколько фотографий: на одной из них был парень, удивительно похожий на Кира (впрочем, снимки были достаточно старыми, так что остается открытым вопрос, был ли это в действительности Кирилл, или же просто кто-то очень похожий на него?). А еще там пылились несколько книг и старые пластинки с музыкой — из тех, что раньше слушали на граммофонах. Все это потом, при следующем переезде, я хотел забрать с собой на память, но потом все эти вещи где-то потерялись — и я не могу их найти по сей день. Со временем я узнал, что в то лето, когда я общался с Кириллом, многие видели, как я один гуляю по пустырю и разговариваю сам с собой. Вот почему мама так беспокоилась о том, что у меня нет друзей. Шли годы, и я стал сомневаться в том, был ли вообще Кирилл реальным человеком, или я его придумал? Я пережил много стрессов в связи с разводом родителей и переездом на новое место — может быть, создав образ Кира, мое сознание таким образом боролось с одиночеством? А, может, и нет... И, все же, когда я смотрел в сторону пустыря, до самого дня переезда каждый раз меня пробирал необъяснимый озноб, и я чувствовал, как когти страха впиваются в горло, и холодные объятия смыкаются на моих плечах. Так было до тех пор, пока мы с мамой не купили квартиру в более благополучном районе, где уже не текли потолки, не было «вида на руины» — и ужаса перед безымянным ночным гостем, ставшим мне однажды лучшим другом. Впрочем, я знаю лишь одно: тогда, на оконном стекле, кем бы он ни был, Кирилл написал мне: «Прости, что так вышло. Выздоравливай… и прощай». И, пока я жил там, я не раз с опаской подходил к окну с тем, чтобы снова подышать на стекло и увидеть зеркальную надпись — последнее послание, оставленное мне словно в доказательство реальности того, что все это однажды случилось.