Push

      Если он что-то и знает наверняка, так это то, что каждый раз, когда он толкается в Лили Эванс, это не похоже ни на что, что он когда-либо чувствовал раньше.       Не Лили Эванс. Лили Поттер.       Нет. Просто Лили.       Каждый раз, когда они делают это; каждый раз, когда они прокрадываются к какому-нибудь чулану для метел, или душевой кабинке, или туалету; каждый раз, когда он толкает её в стену для чистого, неистового траха; каждый раз, когда её тело смыкается вокруг него, и он чувствует этот захватывающий прилив плохих ощущений, и лучшего друга, и да, черт возьми, он хочет, чтобы это было в первый и последний раз. Но это никогда не будет ни тем, ни другим.       Он не помнит первого раза. Ты не помнишь свой первый раз с такой женщиной, как Лили. Она как гадюка, лисица, стервятник, пронзает его своими большими зелеными глазами, глубоким смехом, облегающими мантиями, которые демонстрируют каждый дюйм её тела, хотя не должны ничего показывать, и когда она с ним кончает, он едва может подняться на воздух. Да, вот такая Лили. Но в следующую минуту она разворачивается и бьет его по лицу своей мягкостью, своим флиртом, своей скромностью. Он плохо к ней относится, и она это знает.       Он и сам не помнит, когда это было в последний раз. Но это было где-то вот так — где-то потерянное, заброшенное и тайное место, посреди городской площади, может быть, парка, аллеи за пабом. Это Лили. Она не хочет оставаться дома, не хочет снимать комнату, и уж точно не хочет, чтобы вы остались на ночь после этого. Она хочет стянуть с себя трусики и втянуть тебя в себя так быстро и глубоко, как только сможет, высасывая твою душу через твой член, клянусь Богом.       И сегодня, Боже, сегодня на ней красное платье, которое струится по её плечам, когда она наклоняется к нему, показывая ему молочно-белую кожу лопаток и решительно не показывая ему своего лица. Если она покажет ему свое лицо, думает он, все будет кончено. Тогда он поймет, поймет, что ей это нужно так же, как и ему — что она возвращается в эти тесные места не потому, что хочет, а потому, что ей это нужно.       О да. Ей это нужно.       Он чувствует, как он входит и выходит из неё, как она сжимается вокруг него, как напрягаются мышцы её спины при каждом его толчке. Ей нравится так, он знает, что нравится, но он все еще задается вопросом, почему она всегда отворачивается, почему всегда не снимает одежду. Ему интересно, трахал ли Джеймс её когда-нибудь вот так, в грязной кабинке туалета со свежими чернилами на стенах, которые пачкают его рубашку, когда он толкается назад из неё и вперед в неё.       Он не думает, что Джеймс трахает её вот так. Джеймс никогда не говорил ему, во всяком случае, что ей нравится что-то другое, кроме как обниматься в их белой постели в кружевной ночной рубашке, а потом скромно раздвигать бедра. — Маггловский ночной клуб? — спросил он, скривив губы, когда она появилась на пороге его дома в тот вечер, в этом проклятом красном платье, которое колыхалось вокруг её бедер, как волны. — Оставайся здесь. — Он жестом указал на пустую квартиру позади себя. — Лунатик ушел. Давай, останься…       Но она только нахмурилась и отвернулась, прикусив губу в своей манере, которая проникает прямо в его сердце и его член.       Тогда он сложил два и два и потянулся за пачкой сигарет в заднем кармане. Если она была здесь, значит, Джеймса не было, а если Лунатик и Джеймс оба отсутствовали, значит… — Пойдем со мной, — призвала она, потянув его за руку и прижавшись к нему, обхватив руками его шею и обдав горячим дыханием его грудь, как раз там, где воротник его рубашки был открыт. Скрывая её лицо. — Надень кожу, — прошептала она, касаясь губами его шеи, и это было все, что требовалось.       Они аппарировали, вошли, немного потанцевали, а затем… Затем. Она крепко схватила его за руку, вытащила с танцпола и потащила за собой, направляясь в заднюю часть клуба, мимо пар, прижавшихся к стенам и склонивших головы над различными веществами. Он шел следом, как делал всегда, когда она так себя вела, когда она точно знала, чего хочет, и ему и в голову не приходило бросить ей вызов. — Шлюха, — прошептал он ей на ухо, когда она толкнула дверь в туалет, и усмехнулся ей в волосы, когда он зашел следом, схватив её за плечи. Покажи мне свое лицо на этот раз, умолял он просебя, но он знал, что она не покажет. Она никогда не показывала.       Она просто смеялась, как всегда. — Да? — промурлыкала она, как всегда, затем захлопнула дверь кабинки и прижалась к стене. Она бросила на него жеманный взгляд через плечо, а её правая рука опустилась на юбку, задрав её одним быстрым движением. Их глаза на мгновение встретились, но Сириус так и не увидел, не узнал всего того, что скрывалось за её глазами. И никогда не узнает. Она моргнула и отвернулась к стене, её голова низко висела, а голос был мягким. — Трахни меня, — прошептала она.       Да, в этот раз все началось именно так, как и всегда. Он знает, что должен чувствовать себя виноватым, должен остановиться, должен понять, что если его лучший друг когда-нибудь сделает с ним что-то подобное, он оторвет этому ублюдку член и засунет его в глотку. Он знает, что Джеймс так бы и поступил, если бы узнал.       Но это Лили — Лили — и она нарушает все правила. Такой женщине, как Лили, нельзя отказать, когда она подходит к тебе сзади, даже если её муж находится в другом конце комнаты, и просит тебя трахнуть её, причем таким голосом, что хочется лизнуть её горло и поверить в её ложь.       Джеймс лжет, и Римус лжет; почему Сириус и Лили должны быть другими? Любой из них может умереть завтра, и если Сириусу придется умереть, он хочет знать, что ему хотя бы удастся почувствовать эту невозможную влажность между бедер Лили, прежде чем он это сделает — что ему хотя бы удастся взять эту идеальную Старосту и прижать её к стене туалетной кабинки, вытащить свой член, задрать ей платье и трахнуть её до потери сознания.       И все равно, когда он зажимает её бедра между пальцами, толкаясь в неё так сильно, что ей приходится хвататься за стену для поддержки, так быстро, что она едва успевает сорвать трусики с бедер, он не может не думать о Джеймсе. Если Джеймс после этого оторвет Сириусу член, что ж, оно того стоило. Вот такая Лили женщина.       Она такая горячая, с выгнутой спиной, огненными волосами, распущенными по плечам, и трусиками, спущенными как раз настолько, чтобы освободить ему место. Он хочет её все больше и больше с каждым толчком; он хочет жить в ней, требовать её, владеть ею. Полы его рубашки треплют её задницу при каждом движении члена вперед, при каждом толчке в её тело. Её свободная рука, та, что не держит трусики, цепляется за стену и обеспечивает ей равновесие, когда она подается назад, чтобы встретить его каждый раз, низкие стоны вырываются из её горла. — Сириус, — шепчет она, и он чувствует это пальцами ног. — Сириус!       Он тянет её вниз, сильно, пальцы впиваются в её бедра, и она насаживается на его член, теплый и влажный, пульсирующий, когда она выкрикивает его имя. Это слишком рано; это не может закончиться; она нужна ему слишком сильно; он думает, что любит её; она жена Джеймса. — Сириус, — снова дышит она, и он чувствует белый свет в своих бедрах, вверх по позвоночнику, сквозь пальцы. Она слишком сильна; она поглотит его, и он никогда не сможет освободиться от неё. Он толкается изо всех сил, еще раз, еще, еще, его член утолщается внутри неё, а разум немеет от запретного удовольствия. Он сильно кончает, сжимая её за талию, когда опустошает себя внутри неё, и в этот момент вина, обещания, ложь не имеют значения, потому что есть только она, только они, и тот факт, что они трахаются в кабинке туалета, потому что её муж сейчас трахает своего лучшего друга — ну, об этом он не думает.       Он проводит рукой от её бедра к клитору, удерживая член внутри неё так долго, как только может, пока его пальцы двигаются туда, куда она хочет. Она делает глубокий вдох и вздрагивает, сжимая бедра вместе, когда он чувствует, как оргазм проносится через неё.       Спускаясь по спирали вниз он обнаружил, что не может отпустить её, и рухнул на её плечо, позволяя своему лицу коснуться её волос. Её ноги дрожат, и она тихонько смеётся, тяжело дыша. Через мгновение она поворачивает голову так далеко в сторону, как только может, обхватывает его шею и тянет его вперед, чтобы встретиться с ней в глубоком поцелуе. Он ничего не может с собой поделать: его ладонь движется к её груди, обнажив платье, соскользнувшее с плеча, когда он прижимал её к стене, и она со вздохом впивается в его рот.       Её язык мягкий, нежный, и внезапно она тоже становится мягкой и нежной — и совсем не похожей на трахни-меня-сейчас-девушку из ночного клуба, которую он жестко трахал несколько минут назад. Он чувствует поцелуй у себя в животе и стонет, когда она отстраняется. Ища её лицо, он видит — он не знает. Он хочет увидеть любовь, желание, даже восхищение, но не уверен, так ли это. Она смотрит на него огромными чертовыми глазами, не переставая дышать ему в губы и затуманивая стекло его души. Она чувствует его, он знает, что чувствует. Она должна.       Она смотрит еще мгновение, прежде чем опустить глаза и тяжело сглотнуть. Она натягивает трусики и приглаживает волосы, затем зацепляет большим пальцем бретельку платья и затягивает её на плече. Она выглядит идеально; румянец на её щеках — единственный признак того, что она делала что-то грязное, например, позволила ему трахнуть себя в кабинке туалета.       У него перехватывает дыхание, когда он наблюдает за ней, и он кладет руку на её руку. — Эй, просто…, — заикается он, но у него не получается. — Что если ты… Я имею в виду, я просто…       Она снова смотрит на него, и теперь он знает, что это значит. Еще через секунду она открывает дверь кабинки, проводит рукой по волосам и отталкивает его.       Он ошеломлен на мгновение, пока не вспоминает. О да, если он что-то и знает наверняка, так это то, что каждый раз, когда он будет толкаться в Лили, это будет похоже ни на что, что он когда-либо чувствовал раньше. Это был не первый раз, и он не будет последним. Он улыбается про себя и застегивает кожаные брюки. О нет, это будет не в последний раз. Только не с такой женщиной, как Лили.