Тает снег на оконной раме

Я заведу все часы в доме. Тогда, быть может, весна придет поскорее. Туве Янссон

      Наречённые провожатые. На каждую тьму найдётся другая — кромешная. Мрак закутает чахлого младенца в три слоя шерстяного неба, где то и дело редкой искоркой электростатики мерцают звёзды, а брезгливо оттопыренный перст сухой вербы чуть качнёт старую колыбельку. Зарево утонет в сопящей муре, в сопливо-молочных пелёнках, и маленькой головке будет жарко от режущихся зубов, от воспоминаний о мириадах прошлых жизней. Таких разных. Где-то он даже дожил до рассвета. Где-то дожила половина — не достойная, но с клыками покрепче. Неотвратимость судьбы не пасует перед: «Не хочу. Умоляю… Я… больше… не могу». Можно захлебнуться просьбой, но никак не вынырнуть. Каждое утро, в одно и то же время, без исключения, он обещает себе, что начнёт ненавидеть своего личного «кого-то», но заглядывает в погодную сводку и с грустью убеждается: снегопад опять. В снегопад планам не суждено сбыться. Пока этот кто-то чутко спит на кухне. Его тепло идёт по коридору, просачивается под дверь и душит запахом спёртого беспокойства, ставшего почти родным — ещё, кажется, лет десять назад, деревянных опилок, тушёной капусты и серы. От спичек.       Месяц прошёл: осень загнула жёлтые страницы, присыпала их пыльцой декабря. Пока некогда Стервятник, а теперь — ни то ни се, но скорее простуженное деревцо, пустившее корни, чем птица, — приходит и остаётся в квартире, не принадлежащей ему. Зимние ночлеги с жужжащими медоносными белыми насекомыми на улице, с тихими помехами радио, помогающими заснуть, с чужими книгами без спроса (упрёков не последовало раз, не последовало два — значит, так и надо) эквилибрирует на канате между помешательством и самым рассудочным поведением за всю его жизнь. В свою очередь, сказать, тяготило ли присутствие второго воплощения одиночества Ральфа, было проблематично. Когда живёшь для других, исповедуя при этом же жёсткий цинизм, на мир смотришь своеобразно: как учёный-экспериментатор, держащий вместо питомца лабораторную мышь. Одно другому не мешает, но на такое требуется особый склад характера.       А если мышь приползает сама?.. Что ж, это меняет дело. Странно, что несмываемый дух спирта от чужих рук её не смущает.       Доставая с антресоли потемневший медный чайник, Ральф заваливает пол всяким хламом, которого у него не так много, как в иных домах. Стервятник опирается поясницей о комод, устремив глаза в дыру потолка и помогать, разумеется, не спешит, потому что: «Нога у этого сучёныша, обалдеть можно, ага, а как по стремянкам…» — бурчливая скороговорка невидимой головы. «Не упадите, пожалуйста», — из одолжения напускает тревоги Птица, меняет позу на менее ленивую и прячет случайный изгиб губ в перьях длинного ворота. А полез бы он — не дали бы, рявкнув: «Своротишься — не соберу». До чего же трудно понять этих мнимых опытных взрослых.       На антресолях обычно хранят шелуху прошлого. Вещественные сантименты. Он стирает когтистыми пальцами пыль с ордена, выпавшего из щели между петель, и со стопки дипломов, и с металлических чешуек фляжки с гравировкой; ищет концы чужой жизни через начало. Он упустил поневоле так много тривиального и убогого в жизни Ральфа, что ни за что не восполнит. Злоба берёт на это самое прошлое. Пусть бы каждый миг был началом отдельной эпохи: серебряной, золотой, медной, как патина чайника. Или хрупкой, или бумажной.       С верхотуры слетает заспанный мотылёк. Медленно, пьяно переваливаясь из стороны в сторону, он опускается на груду холщовых мешков и книг и греется в свете буро-жёлтой лампы накаливания. Пепел тлеющего письма. Опал. Не догорел. Выжил. Назло лютым холодам и не самым гостеприимным стенам.       — Ваш квартирант? — спрашивает Стервятник, раскрывая бледную, с синими жилами, ладонь для хрупкого беспризорника.       — Дай ему имя, если хочешь. — Дверца антресоли затворяется, обсыпав содержимым нафталинового мешочка. Он спускается вниз, не позаботившись о том, чтобы отряхнуть брюки. — Только не привязывайся уж очень сильно. Про эфемерид слыхал?       Существа-однодневки. Прелестные живые трупики. Как недоношенные дети. После таких вот речей, после чужого дыхания, ставшего вдруг неприятным, — Птица вспоминает, почему так сладостно хочет ненавидеть: чтобы уйти насовсем, провалиться в эту метель, в гладкие тени на белоснежном земном покрове, чтобы отыскать свою и слиться с ней в снежном «падшем ангеле», которому не дано воскреснуть и получить прощение. Потому что он ушёл. Как предатель, последняя гниль, но всё-таки, если подумать, — хуже. Потому что он бросил себя самого там, где вместо Дома остался его каменный скелет, щебень и ржавеющие пружины матрасов; где сносно уцелела лишь одна стена с неприличными символами, пирамидами и стихами Пруста:       «Уж грозди стали зреть. У ваших щедрых лоз надёжное кольё и крепки огражденья. Кого упорней ждут…»       Конца не помнил даже Стервятник. И цитирующий, вероятно, тоже.       Дом теперь способен приютить только непривередливую пёсью семью. Они вылизывают друг другу ледяные колтуны шерсти, греются, а при виде Птицы лают: «Чу… жак-жак! Чу… жак-жак!». Будь на его месте Рыжий, они бы выли. Печально. Хрипло. Красиво. Декабрь не идёт волосам цвета окисленного железа; роза на щеке всё так же цветёт. Пульсирующая кровавая сила в алых лепестках с бусинами тающего снега. Рыжий курит и насмешливо сплёвывает, глядя на хрустальные долины:       — Какой-то новый Эдем.       — Чистилище скорее будет. — В огоньке чужой сигареты мерещится свет окна. — Как твоя дочка?       — Приходи — посмотришь. Только больше никаких фарфоровых кукол. Даже вуду! Ты её избалуешь.       Дико и до дрожи правильно, что у вчерашнего тающего мальчишки есть дети. Он и теперь разукрашенный мальчишка — лицом, не сутью. Крошка Рыжего стеснительная — и в кого бы? Первое время, завидев на острой вешалке, с надетой головой плюшевого медведя для безопасности, чужой кожаный плащ, она повторяла одну и ту же очерёдность действий: предварительно, на удачу, щупала восхитительные рукава, подкрадывалась к кухни и лишь мельком подглядывала за гостем. Стервятник прекрасно знал о шпионстве, затылком чувствовал, но делал вид, что не слышит топоток косолапых детских ножек. Однажды он обернулся. Трехгодовалого чада Рыжего и след простыл.       Нужно было изменить стратегию, за что с флегматичным и методичным увлечением принялась Птица. Посещение палаточного лагеря из подушек и одеял. Дозволение потрогать и понюхать все его цепочки. Вопросы, много вопросов; и лицо скромного ангелочка вдруг сменяется активной жестикуляцией и широкой до очаровательного уродства улыбкой шамана-болтуна. Игрушки с разноцветными глазами в подарок. Пухленькие ладони скользят по пиджаку во время объятия. Наречение нового друга «принцем» — и это самое фантастическое, поскольку дети воспринимают людей как бы задом-наперёд: детали для них — суть, а не суть дополняется деталями. Принц… Ведь меньше всего он походил на того самого сказочного принца, разве что на его оспенную средневековую версию, которая, если уж на то пошло, водила тесное знакомство с истинными пришельцами из возвышенных легенд. Вспоминается гордый профиль, цвет синей молнии во взгляде, карточные игры, переплетение пальцев и слёзы, слёзы, слёзы; страдания с щекоткой шёлковых волос. Сломанный механизм. Невозможность вернуться. Обман. Заблуждение. Он восстанавливает по кусочкам, как сон, последние объяснения и беседы. Приближается к молчаливой, задумчивой фигуре, скрестившей руки. Порог. Тут — Дом. Там — весна. Они просто молча стоят и отсчитывают мысленно витки их истории: коридор; кабинет; «Я буду неподалёку. Если потребуется помощь…»; рот разорван в кровь; дрожь; забытая признательность.       Кивок на общую, подаренную когда-то цепочку: «Так и таскаешь?» «Так и таскаю», — эхом.       — Сегодня опять к нему пойдёшь? — Рыжий без вступления обрушивает крышу. — Я знаю, — улыбается, — с ними хреново.       Под «ними» он подразумевает голоса прошлого; Рыжий не упоминает другие нюансы, играющие роль в нормальном мире: возраст, статус, нездоровую природу возникшей связи, — и за это ему полагается благодарность. Птица не найдётся с ответом, если её спросят, когда началось это затмение ума. Первая фаза — после выпуска? В Доме? Разве так? А кто же его теперь разберёт.       За Стервятником оставалось место, куда он в любой момент рискнул бы удалиться, почуяв неладное: худшее место на белом свете. Среди отшельников его назвали бы еретиком из-за просторного жилья, где гуляют такие ветра, что ни вата, ни поролон не помогают; новые книги с неразрезанными страницами покоятся в застеклённых шкафах. Читать их не получалось; все вещи пусты, бездушны и никому не принадлежат.       Многие месяцы — осень в том году вытянулась поперёк календаря, заняв всё свободное место, — он жил один, среди коробок в полосках изоленты, среди монолитной мебели: диванов в чехлах и журнального стола, на который он вечно натыкался в темноте из-за непривычки. Сжавшись в единственном «раздетом» кресле, Птица тряслась и мечтала об отдыхе. Спасение не являлось, потому что цены на чудеса сильно подскочили. Богатые не могут их себе позволить. Только мёртвые. Ночи, отданные в распоряжение тягомотной бессонницы, перетекали в бесцельные дни. Тень ему не снилась, что угнетало сильнее прочего: неужели конец их такой, без всплеска изобретательности? Передозировка снотворным — нет, не ради летального исхода, а чтобы отключиться, — не удалась. Стошнило, только и всего, но ему нисколько не полегчало, а досада и стыд за себя перешли в форму физического отвращения. Ни жить, ни умереть. И голод не берёт в силу закалки. Он застрял посередине. Сплошное наказание.       Потом случилась дурная, до икания, «затяжка судьбы», вечерний поиск нужного адреса, хотя Стервятник знал его наизусть. Последовали мучительный и витиевато-красноречивый подъем по лестнице и визит без звонка. То есть, со звонком, конечно, — в дверь. Порог. Страх, что выпуклая реальность лопнет, раскалившись до красна. Ральф смотрит. Как сквозь стенку парового ингалятора: мутно, безучастно, с влажными от сна веками. Сквозь зубы, кому-то третьему:       — Принесла нелёгкая. Давай-давай. — Отходит в сторону, являя взору крошечный коридор с лампой: провода с крутящейся луковицей. Волнение щекочет нёбо вместе с пеплом.       — Вы не так поняли…       Всё-таки Стервятник кашляет, прикрывает рот, и ненадолго болезненная попытка унять буйство просящихся наружу лёгких отвлекает от вида чего-то некогда своего, но уже ампутированного. Ральф совершает непонятное движение: вроде как отшатывается, но наоборот. «Не надо… Так ещё хуже…»       — Думаешь, приглашаю? Живо, — говорит он. — Смотреть тошно, замёрз, наверное.       В душе у себя дома Стервятник никогда не мог добиться по-настоящему горячей воды. Тут же его обдало кипятком до сухожилий, однако это принесло пользу: засевшая в сердце ледяная крупа растаяла. Из пустой мыльницы он осторожно вынимает кольцо за кольцом, и те кое-как скользят, переливаясь, по разнеженным пальцам. Вуалетка на зеркале стёрта в два взмаха. Он снова видит себя. Сценарий, из которого давно уж пора сделать папье-маше, повторяется. Позади не маячит ничья демонстративно прямая тёмная спина, лишь поэтому картина уступает оригиналу.       Чайник плюётся паром. Не свистит, носик не опускали. Стервятник вползает на кухню и, застав Ральфа за столом, хочет отмотать последнюю минуту назад. Но вот он не успевает опомниться, как сидит. Греется о чашку. И уйти всё ещё надо бы, но неспешно, со всей церемониальностью, благодарственными речами и обещанием больше никогда-никогда, под пытками суровых «взрослых» взглядов и страхом жизни (какой уж там смерти…), не являться.       Без приглашения. Неучтивость — ассиметрична его принципам. А вот злоупотребление, напротив, второе имя.       — Квартира невелика. Но ведь всё равно много, как вы считаете? И не скучно вам одному? — кажет любопытство Стервятник и делает на пробу глоток. После самокрутки — язык различает только: горячо и холодно.       Вместо чая Ральф полощет рот остывшей заваркой, а потом вдруг поднимает взгляд. Застеклённые пулевые отверстия.       — Умные люди не скучают. Уж ты-то должен знать.       — Но они тоскуют, — противоречит — с удовольствием — Стервятник. — Это не то же самое. Они тоскуют постоянно. Вы тоскуете, Ральф?       — Нет, — отрезает Ральф. Не настроен на дискуссии. Трёхпалая рука пододвигает вазу со слипшимся мармеладом. Неужели, думает Стервятник, его вид свидетельствует о низком уровне глюкозы? Перед тем, как он успевает что-то сказать, Ральф выдаёт (и сразу же становится понятно, что он репетировал про себя): — Итак. Сегодня я не буду спрашивать тебя, какого лешего ты здесь. Привык уже. Ляжешь в комнате, это ясно? Подушка и одеяло там есть. Ночью бывает холодновато, так что лучше сильно не раздевайся. Завтра уйдёшь или объяснишь, что стряслось. В молчанку я играть не намерен.       — Могу и сегодня, если разрешите.       — Что именно? — напрягается Ральф.       — Объяснить. Дело в том, что я хотел сказать вам кое-что. Давно надо было, но сегодня у меня, понимаете ли, настроение подходящее. — Птица сметает крошки сахара на угол стола. Смотрит, назло смотрит без отрыва. — Мне всегда казалось, что высшее проявление слабости — позволить кому-то взять за тебя ответственность. Так ведь всё ужасно устроено. Один раз тебе помогли, и ты начинаешь думать, что на тебя повесили этот долг. Это отвратительно, так отвратительно, я это ненавижу, всегда ненавидел!.. Но вы тоже кого-то потеряли. Вы не признаетесь мне, это я знаю. Это же тоже считается слабостью — привязываться, скорбеть. Но я хотел бы сказать то, что собираюсь лет с пяти… Спасибо вам.       Ральф чуть отодвигается.       — Беру назад свои слова об умных людях. — Он фыркает в открытую. Редко, наверное, он так делает. В Доме — никогда. — Иди-ка ты спать.       — Даже не спросите, долго ли я готовился?       — Видать, долго. Раз с пяти лет.       — Это наша общая черта. Мы вечность думаем перед тем, как сказать. И всё равно не говорим. Я вам сейчас тоже не сказал того, что собирался. Соврал, извиняюсь. — Стервятник поднимается и наблюдает за удивлением Ральфа. Так уж у них повелось. — Доброй ночи.       В кухонном проёме его окликают, до этого тихо ругнувшись.       — Мм? — спрашивает он, не оборачиваясь.       — Взаимно. Отсыпайся.       Стервятник не просто засыпает той ночью, а проваливается. Ему не зябко, вопреки предупреждению. На утро он обнаруживает ещё одно одеяло. Ненавидеть хочется всё меньше, когда тебе хорошо. Может быть, они на правильном пути.       Через месяц Стервятник по-прежнему ночует у Ральфа, дочитывая последние книги и уже обещая принести свои — из коробок. «Давайте попытаемся пройти это вместе?» Предложение не озвучено, но принято за установку. И когда на часах — без одной недели весна, они приходят к Рыжему уже вдвоём; примерно с их появления у «принца» по воле главной сказочницы этого дома теперь есть «мрачный советник и рыцарь».       — Только этого не хватало, — хмурится Ральф. — Дети…       — Дети, — эхом повторяет Стервятник.       И всё-таки малышка Рыжего права.