Облака изо рта и реки из глаз

дазай зажимает сигарету двумя пальцами, белыми и деревянными от холода, как у манекена, с рубиновыми капельками крови на сбитых костяшках. чуть неловко щелкает зажигалкой и делает первую глубокую затяжку. рука, тонкая, как ветка на самой верхушке дерева, с парусом рукава где-то у локтя, слегка дрожит, качается одинокой лодочкой на несуществующих волнах. с запястья свисает кончик растрепавшегося бинта. оборванная паутинка на потолке. отчаянный жест капитуляции. в небе — город из белой ваты, весь в розово-оранжевых переливах и полосах расплавленного стекла, с голубыми пропастями моря, в глубине которых кружат чайки, и длинными росчерками воздушных улиц. дазай молча бродит по ним глазами, холодными и влажными, как октябрь. ныряет рукой в бездонный карман, проводит языком по свежей ранке в уголке рта и затягивается снова. с губ на тонком стебле поднимается в воздух тусклое сиреневое облачко, ловит в тенета последние отблески дня и тихо тает, преломляя лучи. сигарета наверняка дешевая, и куникида морщится с недовольством, но ничего не говорит. сам бы он такую дрянь курить, конечно же, не стал (если бы курил вообще хоть что-нибудь), но сигарета для дазая — совершенно точно меньшее из всех возможных сейчас зол. да и какая, в общем-то, разница, насколько она будет дорогой, если ни от цены, ни от качества яд лучше не становится. как не становится лучше бессонная ночь за отчетами и три чашки кофе утром. каждый снимает стресс по-своему. ветер подхватывает очередное табачное облачко, сплетает в кружевной узор и стремительно растворяет шипящей таблеткой аспирина в стакане небес. дазай запрокидывает голову и, широко открыв рот, выпускает новое, плотное и большое, как из трубы паровоза. точно он и есть то самое нечто, из которого рождаются облака. точно и сам улетает вместе с ними, превращаясь в бестелесный дым, и только бинты не дают ему раствориться в воздухе окончательно. ветер толкает облачко в сторону, и у куникиды от запаха гари в горле начинает неприятно жечь. хочется хорошенько умыться и прокашляться. дазай не кашляет. глотает затяжки, точно сладкие леденцы, и слегка переминается на месте — ушибленная нога ноет, капризно отдавая в бедро. в голове тяжело и мутно, как в грязном аквариуме, где сонными рыбками нехотя ворочаются мысли. кровь запеклась в волосах и распустилась на скуле грустным аленьким цветочком. наверное, идти на вечернюю прогулку после не самого удачного задания было идеей такой же неудачной, но повезло в другом — куникида не стал спорить, лишь молча пожал плечами. к черту отчеты, к черту пятницу, к черту помятого, как ненужный чек, дазая и его не по погоде тонкий плащ. дазай и сам послал себя к черту. сейчас есть только крик чаек, запах моря и саднящая горечь на языке. на кончике сигареты мягко пульсирует крохотный огонёк. исчезает и появляется вновь. танцует, дышит, бьётся горячим сердечком в агонии. сгорает и осыпается пеплом на асфальт. куникида смотрит на это и думает, что дазай такой же, как эта сигарета — дешёвый, вредный, недокуренный — почти достигший своего предела и потому, возможно, бережно затушенный кем-то раньше времени. но так даже лучше. погасший дазай нравится ему куда больше. он разбивает сердце своей настоящестью, впивается длинными, жгучими иголками под кожу, болезненно жмурит глаза на свет и тихо плачет куда-то в подставленные ладони. он стремительный, как искра, сдирает присохшую пелену рутины, точно бинт с раны, оставляя кровящие ссадины. он то отталкивает, вышибая из груди кислород, то жмется ближе, заполняя собой всё вокруг. водой в глотку утопленника, свежим озоном после грозы. шрамом улыбки на губах, пыльным ободком ресниц и дрожью лихорадочных, ни то пьяных, ни то пьянящих глаз. у дазая из глаз льются целые реки чувств. глаза как будто и не карие вовсе, а ясно-ясно голубые. пронзительные, цепкие, щемящие. холодные, точно талая вода в оттепель. глубокие и глухие, как сами небеса. две прорехи в бетонной стене, за которой то и дело мелькает разноцветный свет. две дыры в обманчиво пестрой оболочке. ведь сам он, в действительности, настолько серый и безжизненный, что заставляет поверить в обратное — кажется, хлещет целым фонтаном красок, изливаясь за края. настолько противоречащий сам себе, что это становится правильно. он — ярче даже самого пламенного заката. он и есть закат. несуществующий двадцать пятый кадр. дазай заедает в мыслях подобно какой-то глупой песенке — навязчиво и совсем некстати, стоит только о ней подумать. влезает в такие закаулки души, до которых, вроде как, даже самому куникиде было не добраться. белоснежными бинтами утягивает границы чужих идеалов и молча терпит злые крики, пока на щеках после фантомных ударов расцветают новые ожоги. красные, зудящие, как от крапивы. вспыхивают и остывают, не оставляя шрамов. дазай несчастный. это, конечно, сразу понятно. он тускнеет под вечер, устало смотрит в окно, подперев голову ладонью, вслепую водит ручкой по пустой отчетной форме и тяжело вздыхает, покусывая щеки изнутри. словно заводная игрушка, в которой кончился заряд. такой себе неполноценный оловянный солдатик на стареньком костыле, плавящийся в жаровне непонимания. бумажная балерина, что, сгорая, тлеет в одиночестве пустой квартиры. а от огня на коже расползаются гематомами выжженные прорехи. и за всеми этими бесконечными слоями бинтов и притворства можно разглядеть настоящую сердцевину — тот самый стержень, на котором всё и держится. такой шаткий и угрожающе тонкий, что, кажется, надави чуть сильнее, и треснет пополам. треснет, а улыбка так и останется. приветливая, счастливая, оставляющая на лице болезненно лживые трещины. едва заметно, так, что люди вроде наивного ацуши или ветренных официанток в кафе верят беспрекословно. а у куникиды от этих улыбок на душе скребут кошки. он упорно делает вид, будто не замечает, будто ему не до этого, будто ему всё, что угодно, кроме неприемлемых жалко и тревожно. неприемлемых там, в агенстве, но не здесь. поэтому он и не спорит, а лишь молча пожимает плечами и идёт следом. дазаю бесполезно что-либо объяснять или доказывать. дазай носит непроницаемые маски на лице, неизменные бинты на руках и невысказуемые чувства глубоко-глубоко в себе, как письмо в бутылке. закрывается на миллион замков и медленно гниет изнутри, сплевывая ржавчину на асфальт. выдыхая её вместе с горьким сигаретным дымом. вместе с реками и облаками. его песочный плащ, точно кокон для бабочки, не желающей вылупляться. он запахивается в него плотнее, зябко пожимает плечами и прикрывает зудящие от усталости глаза. ветер тычется носом в больной затылок, щекочет шею, ерошит волосы прозрачными пальцами. целует в лоб и грубо покусывает сухие, обветренные губы. на пристани по-веченему пусто. солнце медленно спускается по ступенькам облаков, ногой пробует соленую морскую воду, остывает и тускнеет, отдавая свой жар. чайки подхватывают его крыльями, разбрызгивают по холсту неба, как розовую акварель. на линии горизонта чернеют далекие баржи и тянутся к пристани корабли. на фоне заката, коими весьма искусна и щедра йокогама, тщедушный силует дазая кажется печальным и очень одиноким. и куникида, почему-то, думает, что это выглядит до невозможного красиво. дазай сам по-себе красивый. с этими его мягкими чертами лица, лукавыми глазами цвета ореховой карамели и жженого сахара, с растрепанной челкой и едва заметными редкими веснушками на щеках. так сразу и не скажешь, что внутри у него не цветут во всю ромашки, а есть лишь холод и бездонная пустота. горстка перегоревшего пепла вместо разноцветных огоньков гирлянды. что он ссыпается серым снегом на асфальт, рассеивается облаком дыма в воздухе. дазай-сигарета. дазай-разочарование. сделав последнюю небрежную затяжку, он выбрасывает окурок за парапет, коротко вздрагивает и обхватывает себя руками. ранняя весна. дневное тепло совсем истаяло за день, словно кусочек льда в кружке горячего чая. остывшее за зиму море теперь дышит полной грудью. сгребает стужу с самого дна, тревожа ледяной песок, и выносит на волнах к берегу. выталкивает её из себя, точно дракон синее пламя из пасти. холод пробирается под одежду, водит по спине стеклянными ладонями, вспарывает кожу и обвивает позвоночник рыбьим хвостом. щекочет, царапает чешуйками изнутри. тело рычит и сопротивляется, отталкивает, болит, а дазай лишь сильнее сжимает руки и продолжает стоять. он упрямый. такой же холодный, как и ветер, такой же неистовый и колючий. ему бы в пору с ним потягаться. но только не сейчас. ведь сейчас дазай очень-очень устал. куникида видит это по тяжело опущенным плечам, заметной дрожи и особенно по взгляду, тусклому и далекому, заледеневшему, как корка на луже в мороз — проломится под подошвой и так и останется лежать кружевными осколками на асфальте. дазай не замечает, как напарник уходит куда-то. не отвечает на вибрирующий в кармане телефон. не чувствует даже навязчивой боли, и вздрагивает, лишь когда на плечи без предупреждения опускается что-то мягкое и большое. холод поспешно отступает, покусывая кончики пальцев напоследок, а внутри начинает разгораться приятное тепло. дазай оглядывает себя с вялым интересом, слегка приподнимает брови. — откуда у тебя плед? — купил в лавке тут рядом. еле успел до закрытия, — отвечает куникида небрежно, пока руки старательно расправляют складки на шероховатой пудрово-синей ткани. дазай на это лишь коротко хмыкает. живой огонек, что зажегся было в глазах, снова гаснет, превращаясь в холодную реку. река несет его по течению, бьет телом об острые пороги, окунает с головой в ледяной поток и нещадно рвется наружу. он снова переступает с ушибленной ноги на здоровую, болезненно жмурится, сдерживая тихий стон. куникида медлит всего мгновение, а после обхватывает его за пояс и прижимает спиной к себе. дазай повисает на нём без тени сомнения, будто это обычное дело, складывает руки на жилистых предплечьях поверх пледа и тяжело опрокидывает голову назад. затылок соскальзывает в ложбинку между шеей и плечом, из груди вырывается облегченный вздох. дазай хрупкий, как склеенная по осколкам фарфоровая ваза. неправильный, сумбурный, неразборчивый, точно по лоскутам сшитый, наспех залатанный чужими обрывками. в последнее время на нем всё больше появляется идеально скроенных, выглаженных и состеганных кусочков. сначала он их не хотел. срывал прямо со швами, без сожаления оставляя кровоточащие раны, сквозь дыры лелеял пустые страницы чьей-то так и не написанной книги. теперь бережно завязывает распустившиеся ниточки в узелки и прячет под одеждой в дождь. куникида шьет аккуратно. меряет по семь раз, чтобы не сделать лишнего надреза, не торопится и не бросает на полпути. заботливо дует на свежие стежки, накрывает ладонью и едва заметно поглаживает кончиками пальцев. не отпускает, пока шов окончательно не приживется. пока не перестанет болеть. от его рук тепло, как от дышащего прямо в лицо камина в холодную зимнюю ночь. как от горячего чая в простуду. как от большого, шерстяного пледа на плечах, когда море воет и свистит в преддверии шторма. — почему синий? — говорит дазай вдруг, но его голос тонет в рокоте воды — волна врезается в поросшую мхом отвесную стену и звонко расшибает белоснежный лоб. — что? — куникида слегка наклоняет голову, и чужие волосы оставляют на щеке робкий поцелуй. — плед, — выдыхает дазай, продолжая смотреть на небо. — ты купил именно пудрово-синий, хотя ты ненавидишь холодные оттенки. почему? он всё ещё дрожит, но теперь как-то по-другому. неосознанно и едва заметно, как будто от нервного напряжения. так обычно слышится далекий гром из самой глубины облаков. куникида молчит несколько секунд, потом машинально пожимает плечами. — просто спешил и взял первый пропавшийся. а что? — да ничего. дазай звучит, как старая пластинка в патефоне, вся исцарапанная и пыльная, хрипло стонущая под затупившейся иглой, вот-вот застрянет, но всё равно упрямо продолжает играть. куникиде от этого не по-себе. куникида всё ждет, когда же он, наконец, расколется под тяжестью собственного спектакля. устанет и откажется от своей бесконечной клоунады. но этого, почему-то, не происходит. дазай лишь вздыхает грустно, весь подбирается, встряхивается, как мокрый воробей после дождя, и натягивает упрямую улыбку, точно шляпу с бубенчиками. и доппо милосердно ему подыгрывает: в самом агентстве в окружении бумажной волокиты и унылых телефонных звонков, на собраниях, где осаму изредка, но всё-таки появляется, на обеденных перерывах и большинстве заданий, когда рядом есть кто-то еще, например, ацуши (особенно, когда рядом ацуши). но иногда наступают моменты, когда время будто останавливается, окружающий мир теряет фокус, и остается только набережная, шум волн, холодный ветер и дазай, смятый, как ненужный чек, расправленный потом на коленке и доверительно сжавшийся в руках. пахнущий только что выкуренной сигаретой, бинтами и тяжелым, душным отчаянием, приставшим к нему, как запах лекарств к больному. он скользит бессмысленными глазами по линии горизонта и дышит легко и гладко, точно через кислородную маску. он словно и не существует для этого мира вовсе. кажется чем-то ненастоящим, чужим, неправильным. гением, запертым в тесных стенах собственного тела. птицей, неспособной сорваться в небо и от того вынужденной бесцельно замерзать на земле. у дазая душа нараспашку, широкая, в полную грудь, но сама запрятана за тяжёлыми шторами, сшитыми между собой — не раздвинуть, не проглядеть. а губы, что открытая рана, из которой, не переставая, льётся алая, как лесной пожар, кровь — звонкий смех и глухие, печальные вздохи. непоколебимые истины, редкие признания и откровения, которых бы лучше не слышать вовсе. дазай — парадокс, который невозможно понять, загадка, которую невозможно распутать, сколько не пытайся. только всю голову себе изломаешь, обозлишься, разуверишься и бросишь. куникида не хочет бросать. потому и не пытается. только осторожно убирает беспорядочную чёлку за ухо и смотрит сбоку на яркие, точно янтарь, внимательные, чуткие глаза, в которых отражается закат. на застывшие в них так никогда и не пролившиеся слёзы. смотрит и по стежку распускает уродливый, гноящийся шов между шторами, и плевать, окажись между ними хоть звёздная россыпь, хоть бездонная чёрная дыра. плевать, потому что с дазаем так тяжело что-то сделать неправильно. ему только руку протяни, и он кинется, не задумываясь, как мотылёк на свет. дазай вообще склонен бросаться из крайности в крайность больше, чем можно было бы от него ожидать, и если не стеной отгородится, то привяжется, намертво, а после, сколько не отталкивай, будет крепиться и ждать с воодушевлённым видом, сам не зная, чего, чёртов хатико. а потом сиганёт с моста или наглотается таблеток за завтраком. дазай непредсказуемый, невыносимый, сложный. собранный из кучи всевозможных элементов, совершенно не подходящих друг к другу. бракованный механизм без инструкции, которому не суждено когда-либо заработать правильно. дазай-ошибка. дазай-головная-боль. куникида иногда невольно задумывается, есть ли вообще смысл во всём, что он для него делает? зачем каждый раз начисто перематывает руки, если завтра на них появятся новые порезы? зачем берёт на себя его отчёты, если у самого дел невпроворот, а дазай всё-равно целый день ни чем не занят? зачем пытается его спасти, если он совершенно очевидно этого не хочет? зачем покупает чёртов пудрово-синий плед, если… просто зачем? река, бушующая прямо под боком, безжалостно уносит мысли, не давая на них сосредоточиться. море зло рычит и рвётся с цепи, повисая передними лапами в воздухе. волны дразнятся, хохочут, срывают с пасти вспенившуюся слюну и градом капель бросают на набережную. небо истекает кровью, закатывает радужку солнца за влажные веки, испускает свой последний долгий вздох — затухающий гул пианино после звонкого аккорда. — куникида? — теперь дазай звучит как тот самый далекий гром. или как весенний ветер в листьях. — да? — всё, что ты делаешь, не напрасно. в плане меня. просто хочу, чтобы ты знал, — тихо, устало, почти шепотом. трепетно и очень-очень откровенно. пластинка внезапно податливо прогибает виниловую спину под иглой, с легкой дрожью проходит заветный рубеж и начинает напевать что-то смутно знакомое. куникида спотыкается об эту мелодию, неожиданно понятную и простую. растерянно молчит, не зная, что ответить. и так же неожиданно понимает — перематывает руки, чтоб не болело, забирает его отчёты, потому что видит, что дазай этой ночью снова не спал, пытается спасти, ведь осаму и сам толком не знает, чего именно ему хочется. и плед покупает именно пудрово-синий, потому что дазай любит этот цвет. такой же холодный, такой же одинокий. такой же щемящий и отчаянный. как ветер, как небо, как волны. как терпкие чайные глаза. мелодия играет дальше, а куникида вместо каких-либо слов только крепче прижимает его к себе. у дазая из глаз изливаются к небу холодные, горные реки. изо рта на землю оседают тяжелые грозовые облака. дазай погасший. дазай несчастный. дазай самый правильный и самый-самый прекрасный именно такой — дазай-закат, дазай-солдатик, дазай-парадокс. не чёрная дыра, не грудка серого пепла — солнечный луч, который всего-то отбрасывает тень. подумаешь.