По возвращении

То, что бывают командировки и командировки, Тёма понял почти сразу. Ещё до него очень быстро дошло, что их сложно различить. Если, например, без связи, даже смс-ки слать нельзя — это ещё ни о чём не говорит, мало ли какой режим в воинской части или на полигоне. Там, может, секретность вся — пара файлов в вечно подвисающем компе, но инструкции никто менять не станет. Если Валентин задерживается, если обещанная неделя превращается в две с половиной — это тоже ещё не показатель. Уж с бюрократией Тёма сталкивался не раз, и было бы глупо думать, что армия от этой заразы свободна. Если какого-нибудь разрешения от пожарной инспекции на то, чтобы открыть мастерскую, приходится ждать месяцами, то что говорить про оружие, технику, прочую поеботу, за которой, вроде как, принято следить — и с которой на деле вечно случается всякая хрень. В общем, как бы надолго Валентин ни исчезал, всегда оставался немалый шанс, что это обычная командировка, из тех, про которые Юлька, в очередной раз рассердившись на отца, говорила «хоть бы его услали куда-нибудь на Юпитер». А это значило, что Валентин скоро вернётся, загорелый, подтянутый, с обветренными губами, будет обнимать Тёму за плечи, пить с ним пиво из прохладного стеклянного горлышка и с непроницаемым видом рассказывать истории, от которых Тёму всякий раз пробивает на смех: как на КПП забрёл котёнок и переполошил всю часть, как у командира части в шкафчике кто-то подменил коньяк на квас, как инспектировали подводную лодку и один из министерских минут пять пытался протиснуть сквозь люк отвисшее пузо. Но по историям тоже мало что понятно: какой-нибудь забавный случай можно припомнить почти всегда — как и умолчать о том, о чём говорить запрещено или просто нет желания. Так что Тёма просто ждёт момента, когда они останутся наедине в спальне — и чувствует всё кожей, ловит прикосновения. Когда Валентин дотрагивается до него легонько, словно опасаясь причинить боль, ранить, когда медленно, осторожно ведёт рукой от подбородка к животу, к пупку, от затылка к пояснице, очерчивая контур татуировки, и кончики пальцев подрагивают — у Тёмы внутри ёкает. Он понимает. Что-то говорить, о чём-то выспрашивать — бесполезно, он уже пробовал и смирился, поэтому просто льнёт ближе, прижимаясь всем телом, позволяя снять с себя рубашку, расстегнуть молнию джинсов, медленно стянуть их к щиколоткам. Валентин почти опускается на колени, помогая Тёме переступить сквозь ткань, и от его взгляда снизу вверх — тёмного, острого, беззащитного — у Тёмы за рёбрами завязывается тяжеленный болючий узел. Тёма поспешно садится рядом с Валентином на ковёр, целует глаза, виски, выступающие косточки скул. Вжиматься губами в губы, вылизывать друг другу рот они будут долго, то мучительно-медленно, то судорожно, почти кусаясь, и Валентин отстранится первым, проведёт подушечкой пальца по Тёминым припухшим губам и нахмурится. Потому что — «тебе больно, я знаю, и чего сразу не сказал?» И до траха в привычном варианте в этот раз вряд ли дойдёт. Валентин Тёму вылижет везде, зацелует, доведёт до всхлипов и бессвязных просьб — и тёплая ладонь или мягкая влажная хватка рта на члене наконец даст ему разрядку, нужную, как воздух. А про свой каменно-твёрдый член он словно забудет, потянется в сторону — только Тёма не позволит, навалится сверху, прижмёт к дивану, будет сосать, гладить, ласкать, пока Валентин не кончит с глухим выдохом, запрокидывая голову. В душ Валентин уйдёт один, и как ни стрёмно Тёме его сейчас одного оставлять, он понимает: надо. Надо просто посидеть, прислушиваясь к шуму воды, не смолкающему непривычно долго. Обычно товарищ полковник душ за пару минут принимает, но — не тот случай. Он выйдет, распаренный, замотанный в полотенце, на ходу потреплет Тёму по волосам, и дальше всё пойдёт как обычно. Особенно если подыграть и делать вид, что не замечаешь, как бережно, почти робко Валентин приобнимает за плечи, как подходит застегнуть куртку под горло и сверху повязать шарф — «не простудись», как тщательно промокает смоченной в перекиси ваткой случайную царапину — Тёма уж и не помнит, где ободрал колено. Что ему там приходилось делать, в этой своей командировке, Тёма не узнает — он, честно говоря, и не уверен, что хочет знать. Просто надо немного подождать, изо всех сил стараясь не сходить с ума от тревоги, от злости на тех, кто заставляет его Валю через такое проходить. Пара дней — и Валентин Юрьевич Лебедев снова будет самим собой, немногословным, уверенным, насмешливым, и хрен ты от него добьёшься хоть какой-то эмоции. Наверное, он прав, что не хочет рассказывать. Тёма б на его месте тоже не хотел. Тёма бы пытался заглушить боль драками, пьянками, идиотскими поступками — в одиночку ввязаться в драку с нетрезвой компанией, например, или оседлать вагон электрички. Потом внутри было бы ещё хуёвее, но он бы плотно влез в свой колючий панцирь из дурости и дерзости — и хрен бы его кто оттуда выволок. А Валя просто сидит на диване перед телевизором, листая что-то в телефоне, касаясь Тёминого колена своим. И вдруг произносит тихо-тихо, Тёме удаётся расслышать только потому, что он в этот момент как раз переключает канал: — Повезло мне, что ты у меня есть. И Тёма дёргается к нему, вжимается лбом в грудь, крепко обхватывает спину. Чтобы долго-долго не выпускать.