Рисуя числа на воде ( Writing Numbers on Water)

Хиромаса облокотился на столб энгавы и издал счастливый вздох. Фонарики над ним испускали рассеянный свет, смягчая мрак наступающих вечерних сумерек и создавая мерцание теплой задушевности. Воздух был наполнен ароматами ночных цветов, а медленно растекающееся по телу тепло от выпитого вина ослабило напряжение дня, вдохновляя на вольный полет мысли. Сэймэй, расположившийся напротив, сел и потянулся вперед, чтобы налить еще вина в чашечки. Мицумуши принесла поднос с жареными и маринованными закусками и поставила его на пол. Хиромаса смотрел, как размываются цвета ее шлейфа, когда она опустилась рядом с ним на колени. Ему было двигаться так удобно, что не хотелось двигаться, и немного кружилась голова. Это был идеальный вечер для поэзии, поэтому он так и сказал: – Знаешь, Сэймэй, это действительно самый идеальный вечер для поэзии. Сэймэй посмотрел на него поверх чашечки. – Ну, если ты так считаешь… – Именно так и считаю. – Хиромаса прикрыл глаза. – Позволь мне сочинить что-нибудь подходящее… – Не забудь упомянуть о своей грусти при виде розовых рассветных облаков, – подсказал Сэймэй. Хиромаса приоткрыл один глаз. – Ночь еще не закончилась. Мицумуши хихикнула. – Тогда луна. Упомяни о луне. – Сэймэй поставил чашку. Он казался полным внимания, но за тем, как он растягивал слова, скрывалось озорство. – Утки-мандаринки. Мосты. Облака. Пить при свете звезд. Проплывающие... – Тс-с! – Хиромаса открыл оба глаза и выпрямился. – Это должно быть мое стихотворение. Дай же мне подумать. – Я просто пытаюсь помочь. – Сэймэй выбрал жареную сардину и откусил ее. Хиромаса нахмурился. – Не надо. Я умею сочинять стихи. Сэймэй издал уничижительное фырканье. – Да, я знаю, – продолжил Хиромаса, придав голосу оттенок оскорбленной гордости, – мои стихи, может, и не отличаются разнообразием, но зато они искренние. Я люблю стихи, Сэймэй. Это делает человека культурным. – Культурный, – повторила Мицумуши с сияющими глазами. – Ты меня простишь, если я не соглашусь? – тихо произнес Сэймэй. – Ты считаешь меня бескультурным? – Я не говорил этого. Ты на удивление хорошо воспитан. Хиромаса моргнул, пытаясь понять, что Сэймэй имел в виду. Привыкший понимать двойной смысл слов Сэймэя, Хиромаса задумался, стоит ли на этот раз воспринимать сказанное буквально. Он потянулся за вином и сделал глоток. – Сочинение стихов – это культурно, потому что… ну, потому что это культурно. Он помолчал и моргнул, глядя на покачивающиеся фонарики. Ему понравилось, как прозвучали эти слова. Они казались исполненными глубокого значения. Довольный этой мыслью, он кивнул. – Я намерен написать тебе культурное стихотворение, Сэймэй, а ты, будь добр, вырази свое восхищение, хотя бы из-за усилий, что я приложил только для тебя. Сэймэй склонил голову набок и коротко рассмеялся мягким и добрым смехом. – Замечательно. Обещаю, я буду восхищаться самым подобающим образом. – Я напишу тебе красивое стихотворение. – Хиромаса подобрал свои шелка и вскочил на ноги. От резкого движения у него закружилась голова, а в животе все кувыркнулось. Фонари вокруг него раздулись и сжались, а затем закружились в ленивом танце. – Ох, – пробормотал он, ухватившись за колонну для опоры. – Ах. – Мой дорогой Хиромаса, возможно, ты слишком пьян, чтобы писать стихи, – предположил Сэймэй. Рядом раздалось хихиканье Мицумуши. – Пьян! – повторила она. – Хиромаса пьян! – Вздор! Я… я просто свободен от всего, что ограничивает творчество, – заявил Хиромаса, простирая свободную руку в неумеренном размашистом жесте, из-за чего чуть не свалился. – Сочинение под влиянием вина рождает самые запоминающиеся стихи. – Не сомневаюсь, – казалось, Сэймэй был не столько впечатлен, сколько счел это забавным. – Это правда. Опьяненный творческий дух в своем самом… первозданном виде. Обнаженный. Уязвимый! – Хиромаса хлопнул в ладоши и энергично кивнул, но тут же пожалел об этом. Он ухватился за столб, пока не восстановил равновесие, а затем спросил с изысканной вежливостью: – Могу ли я позаимствовать твой письменный столик? – Безусловно. – Сэймэй кивнул головой в сторону своей рабочей комнаты. – Ты знаешь, где найти все, что тебе нужно. Хиромаса поднырнул под наполовину закатанные занавеси и вошел в дом. Один из фонариков последовал за ним. Хиромаса ощутил, что в рабочей комнате было прохладнее, и прижал руки к горящим щекам, пытаясь оценить, насколько он пьян. С преувеличенной осторожностью он снял с полки ящик с письменными принадлежностями Сэймэя и перенес на лакированный столик. Мицумуши хвостиком следовала за ним по пятам, и ее лицо светилось любопытством. – Писать стихотворение? – Да. – Хиромаса встал на колени перед столиком и поправил ящик с письменными принадлежностями, подвинув его точно на середину. – Ты раньше никогда не видела, как пишут стихи, Мицумуши? – Та отрицательно покачала головой, и Хиромаса закричал: – Стыдно, Сэймэй! Ты лишаешь ее поэзии! – К чему бабочкам поэзия? – недоуменно посмотрел на него Сэймэй. Хиромаса склонил голову набок. – Да, полагаю, в ней нет нужды, поскольку бабочки сами – поэзия. В ответ прозвучало еще одно пренебрежительное фырканье. Не обращая внимания на друга, Хиромаса поднял крышку письменного ящика и выдвинул отдельные встроенные в него ящички. – Мицумуши, не могла бы ты принести мне чашечку с водой, пожалуйста? – спросил он, наклонившись, чтобы рассмотреть брусочки туши. Шикигами-бабочка вернулась с чашей как раз к тому времени, как он выбрал один. Хиромаса налил несколько капель воды в тушечницу и принялся растирать в нем брусочек туши, пока не остался доволен ее густотой. Теперь дело стало за выбором подходящей кисти. Хиромаса перебирал кисти, хранившиеся в ящике, ворча себе под нос о состоянии некоторых из них – по крайней мере две были до того истрепаны, что от них осталась лишь пара щетинок! – и затем внезапно замер. Горло перехватило от изумления, а глаза расширились при виде кисти, спрятанной в самом низу ящика. Он вытащил ее и поднял к свету. Это была самая прекрасная кисть, которую ему когда-либо доводилось видеть: мех кролика, мягкий и коричневый, и ручка, покрытая глянцевым черным лаком с обвивающим её позолоченным узором из облаков и птиц. – Сэймэй! Я раньше никогда не видел у тебя эту кисть. Где ты ее взял? – А! – глаза Сэймэя на мгновение сузились, но потом он словно передумал говорить то, что собирался, и продолжал молча созерцать сад. – А, неважно. – Хиромаса восхищенно рассматривал кисть, и нахлынувшая жажда обладания этой красотой вытеснила из головы все мысли о стихах. Он изучал кисть со всех сторон, сравнивая с другими кистями. Столь великолепная вещь не должна была валяться забытой в ящике! Несомненно, она принадлежала даме. Такая прекрасная кисть, с таким изящным золотым узором – возможно, она даже принадлежала принцессе! Но... Воображение Хиромасы разыгралось настолько, что он нахмурился от внезапно пронзившей его мысли. Как кисть оказалась у Сэймэя? Это был дар любви? Хиромаса украдкой бросил взгляд на Сэймэя. Да нет, конечно, нет. Если бы это был подарок от возлюбленной, разве стал бы Сэймэй хранить такое сокровище среди других кистей, которыми он пользовался каждый день? Хиромаса поразмышлял и пришел к выводу, что да, Сэймэй вполне был способен на вот такую нелепость, как хранить залог любви в совершенно неподходящем месте, причем не из-за отсутствия чувства привязанности к дарителю, а просто потому, что подарком можно было пользоваться. От усиленных размышлений у него закружилась голова, и Хиромаса положил кисть на письменный столик с гораздо большей силой, чем того хотел. – Бумагу! – произнес он, и Мицумуши принесла ему тонкий лист зеленой корейской бумаги. Хиромаса разложил его перед собой, затем взял изысканную кисть. Она почти ничего не весила, но казалась теплой на ощупь. Писать ею – все равно, что воплощать мечту. На него нахлынуло вдохновение. Хиромаса глубоко вдохнул, припоминая разрозненные отрывки своего стихотворения. Ему хотелось, чтобы оно было совершенным, таким же совершенным, как кисть, которой он будет писать его. Он окунул кисть в тушь ровно настолько, чтобы её кончик потемнел, а затем занес ее над листом. На долю мгновения кисть дрогнула над бумагой. Затем с похожим на выдох звуком тушь будто выжали из кисти, и на бумагу с густым влажным звуком шлепнулась капля. Хиромаса уставился на кляксу, моргнул и уставился снова. У Мицумуши вырвалось хихиканье. Глубоко озадаченный – он ведь не набрал кистью слишком много туши и не держал её без движения слишком долго – Хиромаса отложил кисть и скомкал испорченный лист. – Еще бумаги! – потребовал он, отбрасывая смятый комок в сторону, а затем издал раздраженный звук, обнаружив, что тушь просочилась сквозь бумагу и выпачкала ему руки. В замешатеьстве он посмотрел на ладони и вытер их об изнанку своей черной придворной накидки. На этот раз Мицумуши выбрала мягкую желтую бумагу оттенка солнечного света летним утром. Хиромаса очень осторожно поднес кисть к туши. Ему не хотелось, чтобы кисть впитала слишком много. На этот раз он решил писать «травяными знаками» и использовать блеклый стиль. Но прежде чем он успел поднести кисть к листу, та издала еще один вздох и выплюнула тушь – намного больше, чем он набрал из тушечницы, – на его хакама с фиолетовым и белым узором. Мицумуши громко расхохоталась, но тут же зажала рот ладонью. У Хиромасы вырвался раздраженный возглас, и он вытянул руку с кистью, продолжавшей капать черной тушью, от себя подальше. Эта суматоха привлекла внимание Сэймэя. Приподняв брови, он обернулся. – Что ты там делаешь, Хиромаса? – Я ничего не делаю! Это все кисть – она одержима. Смотри! – Хиромаса нервно макнул кисть в третий раз, и та в отместку брызнула тушью прямо ему в лицо. Изнемогая от смеха, Мицумуши вцепилась в столб, ее газовые одежды затрепетали. С мерцанием и порывом ветра она обратилась в бабочку и упорхнула прочь, а эхо ее хихиканья растворилось в ночи. Хиромаса отбросил кисть. Испуг и гнев согнали с него последние приятные остатки опьянения. – Это не смешно, Сэймэй! – О, Хиромаса, – усмехнулся Сэймэй, – ты совершенно прав – в этой кисти есть дух. – Спасибо, я догадался! – Хиромаса в раздражении вытер лицо, но все, что ему удалось сделать, так это размазать тушь еще больше. В глазах Сэймэя все еще плескалось веселье, когда он подошел и опустился на колени рядом с Хиромасой. Расправив широкий рукав своего каригину, он обмакнул белый шёлк в чашечку с водой и вытер лицо Хиромасы от черных разводов туши. – Ну вот. Ты снова имеешь представительный вид. Хиромаса покраснел и отвернулся, наслаждаясь их близостью, но все еще не желал отклоняться от темы беседы о кисти, ненавидящей тушь. Он погрозил оскорбившей его вещи указательным пальцем. – Кто бы мог подумать – кисть, одержимая духом! Сэймэй провел рукой по выпачканному черными разводами шелку и вернул рукаву его обычный безупречно белый цвет. Затем он подал знак кисти, и та ожила, принявшись рисовать круги на письменном столике. – То, что старинные предметы в твоем доме не встают и не танцуют, – сухо сказал он, – вовсе не означает, что все предметы такого же возраста ведут себя одинаково. – Кисть – это демон? – Хиромаса удивился, почему он вообще все еще был способен удивляться. – Относительно юный демон – всего ста трех лет. – Сэймэй протянул руку, и кисть изогнулась и уселась в его ладони под изящным и беспечным углом. Хиромаса недоверчиво посмотрел на кисть. – Должно быть, она принадлежала кому-то с очень сильными чувствами, раз она сейчас настолько живая. – Как ты, без сомнения, уже догадался, она принадлежала даме, – сказал Сэймэй. – А даме не нравилось писать стихи? – О, ей нравилось. Ей нравилось писать стихи больше всего. – Сэймэй позволил кисти соскочить обратно на письменный столик. – Дама полюбила одного господина, – конечно же, это романтическая история, Хиромаса, а я знаю, как ты их любишь, – и хотя в поэзии он был ей достойным партнером, к несчастью, этот господин был непостоянен. Хиромаса раздраженно сказал: – Я не люблю истории о непостоянных мужчинах. Они никогда не заканчиваются счастливо. – Тогда я сожалею, что не смогу закончить историю о кисти. – Сэймэй хотел встать и отойти. – Подожди! – Хиромаса схватил Сэймэя за рукав, обхватив его запястье. – Я хочу услышать больше. Только один раз. Даже если это закончится печально. – Прекрасно, – усмехнулся Сэймэй и вернулся на место. – Та женщина была любимой придворной дамой императрицы, и именно императрица подарила ей эту кисть. Сначала дама пользовалась кистью только для того, чтобы писать стихи для императрицы, но когда она полюбила этого господина, она решила, что ее страсть достаточно велика, а господин достаточно благороден, чтобы она могла использовать кисть для написания стихов и ему. Вскоре дама и господин уже переписывались по несколько раз в день, и когда императрица просила даму написать стихотворение, этой кистью больше не пользовались, ее берегли исключительно для ответов господину. Что думала об этом императрица, никому неведомо. Хиромаса почувствовал укол жалости из-за императрицы. Он взглянул на письменный столик и увидел, что кисть заметалась взад и вперед. – Их роман длился несколько недель, а может быть, даже месяцев, прежде чем дама обнаружила, что господин ей изменяет. Его желания менялись вместе с ветром, и он получал наслаждение везде и повсюду. – Хорошее настроение Сэймэя угасло. – Кисть, когда-то писавшая такие игривые любовные стихи, теперь изливала горькие слова презрения. Господин же воспринял это как новую игру и развлекался, используя свои стихи, чтобы насмехаться над дамой. Прекрасно зная свои собственные недостатки, он обвинил даму в непостоянстве, и что в разрыве их отношений виноват лишь ее скверный характер. Стихи дамы в ответ становились все более злыми, более яростными, потому что она все еще любила его, хоть он и разбил ей сердце. – Как это печально! – Хиромаса промокнул глаза. Сэймэй мягко улыбнулся ему. – Доведенная до отчаяния жестокостью господина, дама взяла кисть и пошла к реке. Она присела на траву и склонилась над берегом посмотреть на быстро текущую воду. Сквозь слезы она вглядывалась в глубину за своим отражением на поверхности, и в ней родилась вера в то, что если бы она смогла сделать невозможное – если бы она смогла написать числа на воде, – господин снова ответил бы на ее любовь и был бы верен ей одной. Кисть упала на стол и замерла. – Каждое утро и каждый день дама пыталась писать числа на воде, но как только она проводила первую черту и начинала вторую, рябь, созданная ее кистью, сглаживалась и исчезала. – Голос Сэймэя стал мягким и приглушенным. – Вскоре дама потеряла терпение. В неистовстве она все сильнее склонялась над рекой, рассекая кистью поверхность воды, все быстрее и быстрее прорезая линии чисел. В исступлении она случайно выронила кисть из пальцев, и та упала в воду. Дама вскрикнула и поспешно потянулась за кистью, прежде чем ее унесло течением. Рукава ее опустились в воду, намокли и отяжелели. Дама потеряла равновесие, упала в реку и утонула. – И?... – Хиромаса с тревогой подался вперед, широко распахнув глаза. – Это конец истории, – пожал плечами Сэймэй. – Но это так печально! – запротестовал Хиромаса. – Бедная женщина! А что же случилось с господином? – Он прожил долгую жизнь и был избалован привязанностями многих других дам. –Сэймэй собрал и положил обратно в ящик брусочки туши, затем отмыл чернильный камень и выплеснул воду из фарфорового блюдца. – Полагаю, это совсем не то, что ты хотел услышать. – Подлец, – пробормотал Хиромаса. – Я бы никогда не стал так легкомысленно относиться к женщине! – О? – Сделав паузу, Сэймэй приподнял брови. Хиромаса покраснел. – Сэймэй! Не дразни меня. Ты знаешь, что я человек верный. – О да, я знаю. – Губы Сэймэя изогнулись в теплой улыбке. На мгновение вокруг них воцарилась тишина, затем Хиромаса указал на кисть. – А как же она попала к тебе, если упала в реку? Сэймэй поднял кисть, поворачивая в пальцах, пока золотые облака и птицы не вспыхнули в свете фонарика. – Она плыла вниз по течению и зацепилась за водоросли возле моста. Мой прадед случайно переходил мост и заметил ее золотой узор, блеснувший на солнце. Он выловил кисть из реки и принес домой. Но никогда и никому она так и не позволила писать собою. Любой, кто пытался, неизменно получал залитое тушью лицо, как и ты. – Так почему ты хранишь ее? – озадаченно наморщил нос Хиромаса. Сэймэй улыбнулся и убрал кисть. – Как напоминание, чтобы я никогда не писал стихов.