Зелёный – цвет головных болей

Дениса поначалу бесили эти ебучие ебеня. Его много что бесило, на самом деле, если уж говорить честно. Его бесило собственное бессилие (ржавое, цвета осенних мутных луж), окружавшие его долбоёбы (цвета яркой синей ярости, клубящейся где-то на дне головы), приходящие к нему каждый день и задающие свои тупые вопросы; простыни газетных статей, которые размечали экран его телефона желтушными кричащими заголовками (цвета сырого молока и некрасивых разводов на белой рубашке); его бесили таблетки (пыльно-отчаянно горчившие), привычное тупое отчаяние и жуткие мигрени (под цвет и запах калёному железу и крови), эта ёбаная поездка, в конце концов. Сам факт поездки в этот колченогий таинственный монастырь, который излечит от любой хвори – от простуды, рака или врождённого долбоебизма, у кого что, – тоже бесил неимоверно. Мясо. Пахло мясом, сырым, начинающим подтухать. Резко. Отчаянно. Рьяно. За эти дни Титов не раз задавал себе вопрос, а на какой хер он вообще потащился в эту глушь? Чтобы мать хоть немного успокоилась? Чтобы затолкала поглубже своё отчаянное «пропал», от которого фонило пыльно-отчаянной горечью и ржаво-осенними лужами? Или чтобы убедить её, хотя скорее всего себя, что он не безнадёжен (и это несмотря на то, что ему говорили врачи)? Хер его знает, потащился вот, а теперь бесится и расхлёбывает. Бесится, всё-таки, больше. Дениса поначалу очень бесили эти ебучие ебеня. Ладно бы в ебенях было страшно (он не мог не признать, что временами становилось неуютно и стрёмно до жути), ладно было бы нечем заняться (а чем заняться находилось всегда, пусть иногда занятия и были весьма сомнительные), ладно была бы компания дебилов, которых не хотелось бы видеть. Денис с неохотой признавал, что компания у них была нормальная, путь странноватая (в лице девушек) и придурковатая (в лице Макса). С ними было даже интересно, когда они не собачились по пустякам и не обходили друг друга за три забора. Когда они не – было терпимо и даже хорошо. Хорошо – в мёртвой тишине матрасов на полу. Он лежал и подпирал взглядом потолок: того и гляди рухнет, обвалится, придавит, расплющит, разбрызгает во все стороны его никчёмную душонку, водянистую кровь и остатки самообладания, которые сквозняком выползут из его раздробленной головы. Все единогласно сходились на том, что природа здесь вообще ничего так – можно было сходить прогуляться по аутентичной деревне и словить чилл, пресноватый вайб ебеней-глубинки, просветление и прочую лабуду; надышаться малиново-ватным маревом и слечь куда-то в кусты; смех, слёзы, туман, темнота. Напрягало только малиново-ватное облако, ползущее по краю неба акварельной кляксой, а так волноваться было не о чем. Вроде бы. Кажется. «Кажется» заволакивалось жидкими бензинными пузырями, пузыри лопались и на каждый их щелчок приходилось колыхание ветра. Резко пахло жжёным. Ещё можно было погулять по лесу, по нормальному такому лесу: холодному, с нежной листвой и хвоей, скрипящей под ногами, с прозрачным, густым запахом крови у самой земли, с ямами-ловушками и врытыми в них кольями, и с тёпленькими «вольными», которые смотрели на тебя только через прицел. Ещё можно было наткнуться на мужика в аляпистом жёлтом дождевике, который разгуливал по лесу с ружьём и криво разевал беззубый рот в шакалистой улыбке-оскале. Он выглядел как ночной кошмар из детства, как укус бешеной собаки, как чернильное пятно на тетрадном листке с домашней работой; его глаза светились жидкими огоньками бешенства, почти такими же, как у застывших на фотографиях людей. Денис похуистично проходил мимо мужика, не обращая внимания на льющийся из его рта бред. Жёлтое пятно дождевика до странного органично вписывалось в пространство леса; он с хлюпом втягивал его в себя, а Денис лишь хмыкал. Фокусник хуев. Денису было откровенно похуй на этого мужика в аляпистом желтом дождевике. Денис любил природу, но не тогда, когда она пыталась свести его с ума. Он любил вечерне-ночное небо, апельсиновое, сизое у горизонта. Тот особый цвет, утягивающий в омут. Он любил. Любил. Любиллюбиллюбил. Кто бы его любил. Дениса пиздец как бесили эти ебучие ебеня. Голова раскалывалась туда-сюда, плыла отмершими волнами далеко-далеко; он был здесь и одновременно где-то там, у краев апельсинового неба; внутри был полный кавардак, и всё это подкреплялось тем, что его окружала вакуумная неизвестность. Авангард. Чарующая новизна. Всё-таки было херово. Что-то не давало Денису покоя, клубясь на самом краю сознания так же комковато, как малиново-ватные облака у горизонта. Что-то было неуловимо не так. Терпко трещала листва и хвоя, мягко расступались перед ним волны; Топи любили. Это чувствовали все, хотя и не ощущали так, как Титов. Ему иногда так сильно шибало в голову и становилось так хуёво, что Соня (милая, хорошая Соня, куда ж тебя затянули) по чуть-чуть отпаивала его почти-вкусной холодной водой и успокаивающе поглаживала по голове, засев с ним где-нибудь в углу, пока Кольцов, чтоб его, такую неугомонную суку, с улыбкой рассуждал о том, как у них всё хорошо, какой ахуенный детокс он, Титов, им устроил, и вообще, Дэнчик, не кисни! Природа, хуле! Денис морщился. В голосе Кольцова было слишком много елово- и ивово-зелёного. Его самого было слишком много. У Сони были снежно-тёплые руки, колокольный голос, улыбка цвета сырого мяса и надорвавшейся надежды, и сама она походила на сошедшую с иконы страдалицу. Кольцов же стухал спичечным безразличием и был похож на швы между плит. Резко и рьяно. Взгляд выхватывает Катю – сады Семирамиды, засохшие в скульптурном бездействии, запах мокрого и липкого дождя; вспорото-рваная грудина и кровь, толчками выплескивающаяся на голодную землю. Эля – росчерк некрасивого грязно-желтого по чёрному. Смотрит так, будто её только что ударили; смотрит исподлобья, настороженно, щерится как дикий зверь. Топи учили Дениса любить.

***

Озеро встречает запахом просроченной любви. По его поверхности идёт рябь, и Денис невольно засматривается. Заслушивается. Здесь тихо, спокойно и хорошо, почти как в его голове. Денис садится на край деревянного мостика, на пробу пускает камешек. Камешек тонет и отзвук его падения уносится на другой берег. Денису всё равно на грязь – он растягивается на досках. Раскидывает руки. Посмеивается от сравнения, проскочившего в голове. Подкладка куртки алеет чем-то неуклюже хорошим, сама куртка – чернеет будто мешок для трупов. Смех вспарывает облака, растворяется в концентрических кругах на воде. Он пытался уйти. Уходил, убегал, отчаянно рвался домой, как цепной пёс. Только вот разницы между ним и цепным псом нет: одного душит тяжелая цепь, отпуская максимум на метр-два от опостылевшей конуры, другого – держат и не отпускают Топи. Это как болезненный, бесполезный акт самоистязания. Бег по кругу, за собой и от себя, неизменно с одним концом. Перебродившая ярость и игольчатое бешенство постепенно укладываются в пенное розоватое «всё равно».

***

– Я дал ёбу, – тихо выдыхает Денис, очухавшись в ебенях после очередного приступа мигрени. Ну, не в принципе в ебенях, а где-то в лесу. Именно вот этим его и бесили эти ебучие ебеня. Топи, сука, чтоб их. Мрачно-мраморные, с прожилками деревеньки и леса в бескрайних полях. К дому он добирается минут через тридцать – когда уже начинают опускаться сумерки, – знатно заплутав и уже успев испугаться. «Всё, финита бля комедия, – проскакивает шальная мысль. – Добегался». Какая комедия, надо же. Игра слов, игра в слова, игра с самим собой. Искрится землистым скрипом и шорохом. Денис благополучно выбирается из леса, по пути сквозь зубы ругаясь на собачий холод и стрёмную ебанину, вон там, на ветке. Ебанина цветом походит на водянистую червивую кровь и молоко. Кольцов стоит у крыльца и не спускает с Дениса глаз. Пристально смотрит, наблюдает. Денис ведёт носом. Пахнет сероводородом и совсем немного – дождевой сладостью. Он медленно тащится по чавкающей грязи, которая когда-то была дорогой: шаг-шаг-шаг, перебой, шаг-шаг. Хочется взвыть. Кольцов пожёвывает лысенький колос, дергает влево уголком губ. Приветствие? Ладно. В молодых сумерках его волосы отливают мертвецкой пыльной серостью. Красиво. – Где ты шлялся-то? Ёб твою бабушку… че ты растрёпанный такой? Ещё и грязный, как чёрт. Денис зыркает исподлобья на его ухмылку и роняет короткое: – Гулял. – Ну гулял так гулял, а грязный-то чего? Хочется огрызнуться: – Какая тебе разница? Отвали, отойди, отстань. Исчезни. Замолчи. Не смотри. Не трогай. У тебя грязные слова, грязный рот, грязная душа. Очерствелая, закопчённая, вымазанная в чём-то мазутно-липком. Какая тебе разница? Действительно, какая? Вместо этого Денис снова зыркает на него и ковыляет мыться. Разговаривать не хочется. Не объяснять же этому придурку, что он и сам не помнит, «чего»? Вот Денис и не собирается ничего объяснять – хотя бы до тех пор, пока сам не поймёт, что с ним творится. «Какая разница» колеблется Цельсием и Фаренгейтом. Поливая себе на голову из ковшика, Денис замирает, поймав себя на мысли, что в этом ковшике можно утопиться: дно двинулось, вода пошла рябью – глубины хватит. На пробу тыкается в ковшик лбом – предсказуемо ничего. Холодно и мокро. Он привык. Денис мотает головой, отводя от лица мокрые волосы. Волосы мягкие и влажные, вода с них безвкусная, капля безвкусная, воздух безвкусный. Кисельный. Во вискам течет, с подбородка срывается капля. Кап-кап-кап, кап-кап, кап. Прямо на пол, мимо ковшика. Где-то за стенкой пусто-серо скребется мышь. Денис знает, что сходит с ума. Рано или поздно ему точно отшибло бы мозги, но он даже не подозревал, что их ему отшибёт так скоро. Дно ковшика опасно кренилось. Плохой знак. Денис мотает головой и тащится в их комнату. Кольцов не отрывается от телефона; его пальцы отбивают по экрану похоронный марш. Денис падает на соседний матрас и потолок в его глазах кружится весёлой приторно-белой каруселью. Он точно сходит с ума: теряется в пространстве (щиплет в носу и в глазах, когда он понимает, что бродит по лесу один; взгляд за спину выхватывает полянку, а если снова перед собой – то незнакомые заросли), выпадает из реальности на несколько часов. Ловит галюны. Почти как настоящие. Живительно-живые. Реалистичные, аж волосы на загривке поднимаются и в животе холодеет. Денис помнит мерное, дурманяшеее покачивание поезда, туманную темноту тамбура, сизые кольца дыма от сигареты, и белое лицо Сони, которое как хамелеон переливалось от тьмы к другому лицу, незнакомому. Проносившиеся за окном фонари пятнами света выхватывали её глаза, какие-то мертвецки голубые, гипнотические, тёмные до прозрачности, и Денис снова затягивался, чтобы в очередном дымном завихрении увидеть совсем не её лицо. Почему-то это совсем не напрягло, не заставило насторожиться. Почему-то. Денис помнит пробежавший по спине холодок, когда он увидел могилу бабНюриного муженька – а вдруг взаправду мёртвый, а не живой, как им всем в уши заливают? Под ногами скрипели прелые листья и веточки, могильный камень был жадный, шершавый, теплый, прогретый жидким солнцем, и когда Денис протянул руку к фотографии – отереть пыль и получше рассмотреть, – то отшатнулся, повалившись спиной назад. С фотографии на камне с озорной улыбкой смотрел он сам. Моргнув, Денис обнаружил на фотографии, всё такой же старой, пожелтевшей от времени, портрет бабНюриного мужа. Кажется, привиделось. «Кажется» заволакивалось жидкими бензинными пузырями, пузыри лопались и на каждый их щелчок приходилось колыхание ветра. Денис помнит, как слепо метался по монастырю, отчаянно завывая, как судорожно вёл пальцами по белым стенам и кирпичам, обдирая ногти, и бормотал что-то себе под нос – сам уже не помнил, что бормотал, но помнил, что это было что-то важное. Болотно-зелёно-неприятное. У Дениса дрожал голос, скакали интонации, он периодически срывался в безумный смех, обрывистый и клокочущий, который быстро угасал отголосками эхо. Деревянные глаза смотрели на него безучастно и как-то даже совсем незаинтересованно, а облезлая краска лоскутами опадала шелухой на его колени. Прогулки по монастырю были тем сомнительным времяпрепровождением, от которого многого ждать не приходилось: либо колени в лоскутной шелухе, либо гудящая до скрежета голова. Денису было мерзко, поэтому он старался надолго в монастыре не оставаться. – Пиздец, – коротко, ясно, лаконично. За стеной скребётся мышь. Денис крючится-корчится на матрасе, хватаясь за голову – очередной волной накатывает мигрень.

***

Денис отчаянно воет, трясётся и почти плачет, пока Макс удерживает его голову. По щекам сухо катятся слова, глаза яростно жжёт, а в голове пульсирует боль. Она алая, слегка разбавленная водой, где-то бутылочно-зелёная, почти в цвет брусничного листа, а кое-где ярко-чёрная, слепящая. Макс сильнее тянет на себя воющего Дениса. – Тихо-тихо-тихо, – тараторит Кольцов. Кому? Непонятно. – Давай, Дэн, сядь поближе. Давай же, тихо-ти… Денис отчаянно воет, трясётся и почти плачет, пока Макс удерживает его голову. Денис утыкается Максу в плечо; обессилено стекает на матрас, а Макс перекладывает горячую ладонь ему на затылок. – Пожалуйста, Дэн. – Не могу, – хрип, слабый и тихий. Сегодня очень плохо. Намного хуже чем раньше. Если раньше помогали таблетки, то сейчас не помогает ничего. Хочется оторвать себе голову и зашвырнуть подальше, в озеро, например. Как его выдерживала Соня? Сколько раз она сидела с ним во время его плохих дней и часов – не счесть. Соня-Сонечка, сошедшая с иконы страдалица, юная и печальная. У неё руки были холодные, у Макса – горячие. Контраст на контрасте, инаковость в плоскости схожестей. Денис через силу поднимает голову, разлепляет слезящиеся глаза. Придвигается. Укладывается головой на колени Кольцову так же, как когда-то укладывался Соне. Отвратительное дежавю бьёт наотмашь. Соня перебирала его волосы, говорила с ним своим тихим гипнотическим голосом, успокаивала. А Макс лишь снова укладывает ладони на его голову, закрывая уши и мягко прижимая большие пальцы к вискам; поглаживает острый кончик стрельчатой брови. Ничего не говорит. Денис, подаваясь под руки, на выдохе бормочет: «спасибо». Комковато-мшистое слово резонирует в голове, гудит слишком громко для простой благодарности. От этой громкости, которая заставляет трепыхаться полые кости и мраморное мясо, закладывает уши. Боль уходит через час. Денис забывается зыбким неспокойным сном, привалившись к боку Макса. Ёжится – как мятые окурки в покоцанной пепельнице с крыльца. Макс смотрит на него и не понимает, что же делать. Это всё странно. Уязвимо. Открыто. Почти-некрасиво.

***

Дни превратились в густой туман, растягиваясь совсем нехотя. Денис потерял счёт времени. Кажется, они приехали всего пару дней назад, уставшие, едва-едва вытянувшие машину из песка, голодные и продрогшие; а вроде бы они жили в деревне уже долгие месяцы, попав в бесконечный поток одинаковых, зеркально похожих друг на друга дней, которые сливались в мутную полосу. Телефон помогал мало. Каждый день Денис видел новую дату – то июнь, то октябрь, то май, и нельзя было предположить, какой дата станет завтра. Как конец света. Эта непредсказуемость поначалу озадачивала, потом пугала, затем бесила, ну а там уже становилось всё равно – Денис просто считал дни в заметках, каждый вечер записывая новое число. Вскоре перестал – переименовал пару контактов, стёр все заметки; выскоблил телефон до стерильности, закрыв глаза на штабеля фотографий и прочий мусор. Заскучал. Стал снова записывать новые числа, по одному на каждый день. В этих числах крылась какая-то мнимая стабильность, которая позволяла окончательно не тронуться умом. Числа были везде: восемьдесят семь процентов зарядки на телефоне, два матраса рядом на полу, пять чашек травяного чая на столе, сорок минут пешком, пятнадцать на машине, один устремлённый в потолок взгляд, несколько скребущихся мышей за стенкой, и странные звуки – будто под потолком клокотали и били крыльями птицы.

***

Отчаянно не спалось. Пробравшись к окну, Денис отодвинул пальцем занавеску и выглянул на улицу. Вдалеке, у кромки леса, комьями расползался туман. Точно чугунные, точёные шпили елей уходили в прозрачное небо, резко выделяясь на его фоне. Вросший в лавку рябой дедок смотрел прямо перед собой и не реагировал ни на что. Какая комедия. Денису подумалось, что здорово было бы быть вот таким же дедком – сидишь, преисполненный в своём сознании, пялишься куда-то в пустоту и похуй, чё вокруг происходит. Вокруг тебя все суетятся что-то, бегают, проблемы свои решают, а ты сидишь… в забвении. И всё. Что дедок забыл на улице в такое время Денису было неинтересно, да и вообще не его это дело. Может, просветляется человек, речардж устраивает. На улицу тянет внезапно и словно магнитом. Зов природы, отчаянный и еле слышный шорох под потолком, или рябая поступь, выстилающая дорогу в ад? Предчувствуя какой-то пиздец, Денис натягивает штаны и пробирается мимо спящих Макса и девушек на крыльцо. В лицо сразу же бьёт холодным ночным воздухом, всё вокруг наполняется тёплым стрекотом всякой подножной живности, и Денис инстинктивно и жадно вдыхает пряной летней ночи. Его многим бесили эти ебучие ебеня, но, пожалуй, единственным плюсом было то, что здесь всегда было уверенное позднее лето: бутылочно-зелёное, дождливое, тёпло-холодное, сумрачное и резкое. С нотками малиново-чернильного марева. Сойдя с крыльца, Денис идёт бесцельно шататься по двору. Дважды обходит дом, постукивая по стенам, заглядывает в сарай, заглядывает в пристройку, наворачивает пару кругов вокруг дедка, который так и сидит в анабиозе, потом отправляется променадничать в скромный огород. В голове пусто, за исключением легкого звона, который зеркалит его смешки. В огороде ютится бочка с водой и рядом – уже знакомый и нежно любимый ковшик. Место силы, камень для жертвоприношений, плаха, эшафот, смертный одр, последнее пристанище. Денис суёт голову в бочку и наклоняется к самой воде. Его отражение криво ему подмигивает и безумно улыбается. Зубы скалятся, а глаза горят. Вокруг головы нимбом возвышается прозрачное ночное небо, а бортики бочки расходятся в стороны сияющими лучами. Денис суёт голову в воду, подхватывая безумный смех своего отражения, и вдыхает полной грудью. – Дэн, ты чего?! Титов болезненно дёргается, от неожиданности прикладываясь головой. Неловко отпрыгивает от бочки и, не удержав равновесие, валится в траву, приложившись о сваленные рядом доски. Голова звенит громче, противным таким ярким-преярким звоном, и Денис зло стонет. Вскакивает и ошалело вертит головой в поисках того, кто его окликнул. Вода с волос неприятно стекает за шиворот; в кисельно-дрожащем тумане никого нет. – Ну и хуйня, конечно, – бормочет Денис сам себе и разражается хохотом. Злым и игольчатым. На улице он один. – Я ёбнулся. Снова несёт по кругу: дом-сарай-пристройка, задушевные разговоры с дедком, снова скромные грядки. Снова несёт по кругу, раза четыре, он особо не считает; Денис подуспокаивается, волнующееся внутри него море послушно укладывается, он решает прилечь. В огороде лежать неинтересно, на дороге тоже, около дедка скучно. Дениса несёт дальше, ближе к лесу. Шагнув в высокую траву, доходящую ему до пояса, Денис смеётся. Высокая трава на ощупь как безграничная и чистая детская радость, как светлое небо и как яблочный фруктовый лёд. Как заплёванная подворотня, как пустые строки на разлёте тетрадного листа и как песок. Титов срывается с места. Всё ещё капающая с кончиков волос вода неприятно холодит шею. Он спотыкается и хватается за голову. Трава перед ним опасно шуршит, лес качается, в виски стреляет болью, по черепу будто ползут трещины, сознание дрожит, и Денис слышит жуткий отчаянный вой. По земле стелет могильным холодом и легким, сладковатым запахом гнили. – Да замолчи ты уже. Чего ты воешь? Что случилось? Хмурая Соня пробирается к нему через высокую траву. Юная страдалица, сошедшая с иконы. Её недовольное лицо светлеет, морщинка меж бровей расходится. Руки внезапно белые, замечает Денис. Волосы переложены на левую сторону, чёрную сторону, сторону дьявола, сторону змея искусителя. Соня ещё далеко, но Денис слышит её голос у себя в голове, и видит её будто она рядом. Рядом. – Голова… снова, – хрипит Денис, удивлённо глядя в чёрное небо и чувствуя руки Сони в своих волосах. Слишком быстро. Слишком просто. Слишком странно. Слишком сложно одновременно. Боль не уходит, но тихо льётся из него, сворачивается где-то на дне позвоночника. Голос в голове настойчиво требует: ну-ка, давай, учуди хуйню. Давай-давай, вперёд. Денису чудить хуйню не хочется – хочется прилечь. Он расслабляется под сониными руками, прикрывает глаза. Мягко, прохладно, хорошо. Нормально. Шум высокой травы похож на тот звук под потолком, который иногда не давал Денису заснуть – сквозь уплывающее сознание он вслушивается, в надежде различить хоть слово. Ничего. Выскобленная неприятная пустота. Мутно кружится голова, Денис судорожно бьется как рыба об лёд, дёргается, глотая воздух. Горло сжимает, вдохнуть не получается, Денис немо застывает в сониных руках. Она же прижимает ладони к его вискам, и сквозь окружающий их шелест Денис слышит её переливчатый шёпот: – К белому небу отчаянным шагом… к солнцу слепящему птицей летишь… не уходи, ведь тебе ещё рано… поверх зова смерти ты зов мой услышь… зов мой услышь… Денис ещё слышит в голове гипнотический сонин голос, эхом повторяющий последние слова, хотя и понимает – она замолкла. Замерла так же, как и он. Каменно, с привкусом битого стекла и виноградной выжимки. Соня молчит, но гипнотически мурлыкает. Зовёт, окликает. Не так, как его окликали раньше – остро, с презрением, будто бросали кость или перчатку, – а мягко, осторожно, как когда хотят приласкать животное. Она гладит его виски, отводит от лица волосы и мягко зовёт его по имени. Мир снова качается. Он дёргается в попытке обернуться к ней и встречается взглядом с Максом, который удерживает его за плечи. У Макса глаза: угольки-зрачки и тревожно-коньячная радужка. – Дениска, – облегченно выдыхает Кольцов, – пиздец, очухался. Я-то думал ты всё, того. Денис пытается подняться, Макс давит ему на плечи. Денис на секунду ловит дежавю: раньше на плечи ему давили точно так же. Только это было, кажется, в другой жизни. Давно-давно. Может, это действительно дежавю, может воспоминание (не факт, что его собственное), а может – вдруг вспомнившийся обрывок кошмара. Денис сглатывает язык и зубы вперемешку с вопросами, но один всё же выскальзывает: – Макс, чё со мной? Нет ответа. – Макс, блять. – Дэнчик, ты лежи, лежи, – суетится-тараторит Кольцов. Тревожно-коньячная радужка. Угольки-зрачки. Макс. Кольцов. Недоговаривает, сука. – Макс. – Чего? – Давай без вот этой всей хуйни, а? Пришедшая Соня разбивает повисшее между ними молчаливое напряжение; кольцеватый пар из чашки в её руках вьётся к потолку. – Ну и похуй. Действительно, похуй.

***

Молчаливое напряжение между ними не пропадает ещё несколько дней. Денис злобно щерится каждый раз, когда замечает Кольцова: тот не спускает с него глаз. Следит. Наблюдает. Провожает взглядом. Дениса это бесит и раздражает. Ну ещё бы – в Кольцове слишком много зелёного. Если бы он мог, он бы сбежал из этой проклятой деревни уже давно. Не видеть бы опостылевший монастырь – кривая громада, фонящая отталкивающим запахом черёмухи и сладких червивых яблок; не плутать бы по лесу – шершавые стволы деревьев пятнают руки; не натыкаться бы каждый раз на озеро – каждый раз хочется уйти по его зеркальной поверхности. Всё это одна сплошная фальш. Обман. Иллюзия. Какая-то невнятная пародия на жизнь. Денис закусывает прядь отросших волос. Много думает и долго курит на крыльце. Так и проходят его дни: крыльцо-сигареты, мигрени-ладони, монастырь-Соня, монастырь-надежда и монастырь-лес. Изредка, как болючий укус насекомого – спокойствие-руки. Денис каждый раз чертыхается, но каждый раз засыпает. Цвет головных болей, брусничного листа и приглушенной тенаровой сини разбавляет его ночи.