Главные персональные звёзды

abel korzeniowski — table for two

      Я не помню, как влюбился в него: это будто всегда жило во мне, с самого начала времён, с первых касаний кожи о кожу и неловких детских улыбок, когда мама сказала восьмилетнему мне: «Гу, познакомься, это Тэтэ, сын твоей крёстной». Вросло в меня настолько же плотно, как корни старого клёна на заднем дворе отчего дома — небольшого, в два этажа, и приземистого, издалека похожего на немного придавленный торт с маленьким пятачком травы, на котором помещаются только лишь парочка ярких маминых клумб, песочница и это огромное дерево. Его видно издалека: разрослось, раскинуло сильные ветви, которые, я точно помню, касаются стёкол моей детской комнаты. Воспроизводят тот самый звук, который становится неизменной частью твоей повседневности — настолько привыкаешь к нему, что даже порой не обращаешь внимания. Только тогда, когда ночами лежишь, смотришь в темноту потолка и не можешь заснуть, невольно прислушиваешься: усыпляющий скрип, нежные касания шевелимых ветерком веток — всё это лишний раз напоминает о том, что какие-то вещи становятся такой маленькой, но всё-таки значимой деталью в нашей рутине, и без неё уже будто как-то не так, словно не свою жизнь живёшь, вот настолько хорошо она прижилась.       С моими чувствами также. Я почему-то в этом ужасно уверен: они никогда не причиняли мне муки, никогда не заставляли задуматься, правильно ли всё то, что я ощущаю, потому что словно заочно всегда был уверен — да, разумеется, всё абсолютно естественно. Любовь моя, она из категории тех, которые изнутри греют, вызывая улыбку на лице всякий раз от одной только мысли; из тех, когда хорошо лишь оттого, что ему хорошо, и ты всякий раз счастлив, когда он тоже счастлив. Она спокойная, размеренно-нежная, согревает меня в плохую погоду, когда зябкость рутины до костей пробирает, и заставляет меня делать шаги по жизненной карте даже тогда, когда мне порой кажется, что самое время сдаваться. Его улыбки, касания, голос — всё это заставляет меня день за днём быть той своей версией, что лучше вчерашней. Возможно, в робкой надежде, что если вдруг в один день я стану кем-то определённым по силе, то тогда он заметит.       Поймёт.       И ответит.       Я не требую: может быть, в восемь лет, ничего не понимая, бил его по голове лопаткой из пластика, когда он хотел позвать в игру и других ребят с улицы; дулся на него в тринадцать-четырнадцать, когда он говорил, что хочет пойти в кино с одноклассницей; злился в пятнадцать и только вздыхал, понимая: он мне никогда не достанется, но ничего плохого нет в этом. В свои двадцать один я хорошо понимаю: моё чувство лишено эгоизма, пусть оно всё всегда нараспашку, скачками вверх-вниз и пробивает сердцем грудину насквозь каждый раз, стоит ему только раз взглянуть на меня и широко улыбнуться.       У него улыбка такая прекрасная, яркая, светлая, знаете. Я от одного её вида плакать хочу, потому что когда он улыбается, то ослепляет меня будто бы светом тысячи солнц, и в такие моменты по ощущениям он словно нежные намётки весны после ледяной стужи конца февраля.       Я уже говорил, что моя любовь к нему согревает меня?       Моя любовь к нему согревает меня.       Верю: я люблю его ровно настолько, что мне ни один снежный тайфун не помеха. Ровно столько, сколько я себя помню — он моё кленовое дерево, мой тёплый чай с лимоном, когда горло немного побаливает, мягкий плед и треск поленьев в камине, когда за окном белоснежность сугробов и тихо в ночи падает снег. Я весь к нему, для него, с ним рядом в двадцать один: не бью по голове лопаткой из пластика, не дуюсь, когда он рассказывает, как провёл время в баре с ребятами из универа, не злюсь, не вздыхаю. Но всё ещё понимаю: он, мой «Тэхён-а», сын крёстной и маминой подруги со студенческих лет, мне никогда не достанется, а другие улыбки, полные сахарной пудры и блёсток, будут адресованы вовсе не мне.       И это нормально. Такое случается, когда один любит другого, а тот — тоже в ответ, просто немного иначе. Моё чувство к нему неизменно: я всё ещё счастлив, когда он тоже счастлив, верней, я тоже счастлив, когда счастлив он, потому что для меня очень важно, чтобы он оставался таким же светлым и тёплым. Правильным, искренним, с невозможной любовью к учёбе и миллионом галактик в карих глазах, которые раскрываются каждый раз с новых ракурсов, блестят теми оттенками, которым человек название ещё не придумал. Такие цвета, я уверен, они только для тех, кто связан нерушимыми узами; такие цвета не увидеть другим, посторонним, и для меня это кажется до невозможного важным — их видеть, ведь тогда это значит, что ему в ответ не всё равно. Просто не так, как мне. Немного иначе, но я счастлив быть рядом, поддерживать во всех начинаниях и, конечно же, не только слушать, но и слышать, без этого ведь никак.       По-другому не получается с ним. У него низкий бархатный голос, у него хриплые нотки горчинкой по тембру, манят, привлекают и завораживают — всех, разумеется, но меня сильнее всего. Я им всем впечатлён до абсолюта, его поддержка для меня — это ударами волн по сознанию, и я не могу даже назвать своё сердце, которое каждый раз рискует остановиться от переизбытка эмоций, дурацким или же глупым, потому что это не так.       Любить Ким Тэхёна не стыдно. Стыдно от него отказаться, забыть, как забывают миллионы других, но я счастлив показывать ему уже столько лет, как много он значит хоть для меня одного, когда он не нужен другим. Я понимаю, что одного меня недостаточно — и это тоже нормально, ведь он не обязан нуждаться во мне так, как я в нём нуждаюсь: не должен перебирать мои волосы длинными пальцами, как я перебираю его тёмные шелковистые пряди; не должен вслушиваться в интонации моего дурацкого смеха, как я вслушиваюсь в те прекрасные звуки, которые сопричастны с самыми прекрасными на свете улыбками.       Но он тоже нуждается. Тоже перебирает и — Господи — вслушивается. Я замечаю это впервые, когда нам обоим по двадцать два, за плечами — пробы, ошибки и выигрыши, которые мы пополам делим с ним, и мне даже не больно слушать о его разах с другими людьми, но рядом надолго никто не задерживается — Тэхён всех отталкивает. На мой нашедший всё-таки выход в пространство вопрос «Почему?», только пожимает плечами, а потом тянет своим низким, несколько прокуренным голосом:       — Понял, что не мой человек, вот и всё.       — А кто тогда твой человек? — я как щенок: всегда невольно к нему, смотрю в глаза преданно, никогда не упускаю возможности узнать о нём больше, потому что мне это так важно. Даже голову клоню вбок — к плечу — и часто замечаю с улыбкой, что мы, смотря друг на друга, часто повторяем это движение. Будто он тоже невольно ко мне, смотрит в глаза мои преданно, никогда не упускает возможности узнать обо мне чуточку больше — а я от него никогда ничего не скрываю, кроме своих чувств к нему. Но они же просачиваются тем ярко-жёлтым, сияющим, позволяющим увидеть, понять, как сильно он дорог одному маленькому конкретному мне.       Я же точка в пространстве, по сути. Я такой маленький, глупый, и я так сильно люблю его, что мне даже страшно подумать, что такое чудо как он, когда-нибудь сможет меня в ответ полюбить, понимаете?       Я же к нему нараспашку. До последней молекулы, до последнего сердечного удара принадлежу ему одному и не хочу быть где-либо ещё, если его не будет рядом со мной. Но всё ещё очень по-доброму, ни на что не настаивая. Я же его улыбки считаю, в конце концов, пусть это и достаточно сложно, потому что каждая из них ослепляет меня не хуже тысячи солнц.       А потому, когда Тэхён смотрит на меня в ответ после вопроса о его человеке и только ерошит мои высветленные жёсткие патлы, я не понимаю. Но сердце сбоит, как и всегда, когда он делает так, а он всегда улыбается, но сегодня как-то с отзвуком грусти и какой-то запредельной тоски, какая бывает, когда потерял что-то важное или, что хуже, пока не нашёл.       И тогда я замечаю.       То, как он мажет тягучим взглядом по мне, то, как выдыхает прерывисто и головой качает, словно в попытке отмахнуться от себя самого. А я же всё как тот же щенок: не могу оторваться, он же врос в меня, как тот клён на заднем дворе, и чувство любви к нему во мне всё столь же масштабное, как то пространство участка, которое занимает старое дерево.       Я же люблю его. Всего. Полностью и до абсолюта — тремя сердечными ритмами выбиваю три главных слова, а прерывистым выдохом срываюсь в слова поддержки, чтобы руками выразить всю ту степень тепла, которую я хочу ему подарить этой осенью, когда нам двадцать два.       А он в моих руках дрожит, но не сгибается — идёт вереницей трещин, сыплется, и мне становится страшно, потому что нет для меня муки страшнее, чем видеть, как он почему-то страдает, но быть не в силах помочь.       Моя любовь к нему тёплая.       Она согревает меня в самый убийственный холод, а его образ мной не романтизирован — принят за истину со всеми изъянами, которые я считаю изюминками, и погрешностями, которые мною считаются за проявление черт того, что есть отдельная личность. Он такой, какой есть, он стремится, а друга прекраснее нет, и я точно знаю — не будет.       Но когда Тэхён смотрит так, мне впервые становится... больно. Потому что в его таком взгляде я вижу, что у него на мой вопрос есть ответ, однако боль эта не из-за того, что не я, а потому что ему тяжело.       — Твой человек не любит тебя? — тихо шепчу.       — Любит. По-своему, — отвечает он мне, губу закусив. — Но я не уверен, что так, как столько лет люблю его я.       И у меня внутри холодеет: как так? Тэхён столько лет, оказывается, любит кого-то, но безрезультатно, а я... а что я? Я настолько упивался тем, что он врос в меня, как в землю корнями, что даже не замечал, что ему больно на постоянной основе.       Что же я за человек-то такой?!       — Ты не рассказывал, — блею. — И... не показывал даже.       — А смысл? — и в глазах разбиваются льдины. Они срываются лёгкой влажностью взгляда, но не слезами, и грустной улыбкой, которая разбивает мне сердце, сжимает осколки тисками и отпускать не желает до тех самых пор, пока не раскрошит их в пыль.       — Поделиться?.. — робко накрываю его руку своей. Мы сидим в парке на лавочке, ловим прощальные тёплые дни сентября, а вокруг никого — он да я, и никто больше не нужен, как часто бывает. А если бы был, то нам всё равно: когда мы вдвоём, на нас купол, что не пропускает ни звуки, ни даже запахи — всё, что имеет значение, знаменуется голосами, улыбками, мимикой.       — Я не был уверен, что тебе будет приятно узнать об этом, Чонгук.       И внутри меня всё леденеет, потому что я понимаю: он знает. Тэхён разгадал меня, понял всё и теперь ему чертовски неловко, так как пока он является моим человеком, в эпицентре его персональной вселенной главной звездой всегда будет кто-то другой. Он же не знает, что я без эгоизма и ненужной бравады понимаю и принимаю такое. Он же не ведает, что для меня это нормально.       Надо сказать. Но вот как? Я не знаю. Поэтому и задаю дурацкий трёхсложный вопрос:       — Почему?       И в нём что-то хлопает — вижу. Взрывается — чувствую. Воды его сдержанной благосклонности выходят из берегов, плотины разрушаются под натиском непонятных мне пока что эмоций: Тэхёна трясёт, но он не может от меня глаз оторвать, а я... Боже, всё, о чём я могу в это мгновение думать, так это о том, как же прекрасен он на фоне жёлтой опавшей листвы в своём лёгком пальто и стильном берете. Прекрасен, даже когда разобран до абсолюта.       Я говорил, да? Я свои чувства к нему и его самого принимаю абсолютно любыми, и возвожу в ту самую степень, когда от негатива ничего не осталось. Только стойкая жажда помочь. Невыносимое ощущение разделить с ним любые невзгоды. В любой ипостаси.       Однако то, что он резко выпаливает, ввергает меня в пустоту:       — Да потому что это было бы чертовски неловко — признаться своему лучшему другу, что я люблю его, Чон! Что я тебя люблю, понял? — и смотрит испуганно. А ещё у него губы дрожат. — Я же... я же не хотел всё испортить, ты понимаешь? Но я... я такой эгоист: каждый раз, когда ты начинаешь с кем-то просто общаться, меня ревностью душит, каждый раз, когда ты куда-то идёшь без меня, я с ума схожу, потому что уже столько лет хочу быть рядом с тобой постоянно! Но я так боялся испортить всё все эти годы, что... — и паузу делает. — Что испортил сейчас.       А я слушаю. Впитываю — и никак не могу взять на веру, потому что то, с каким пылом и чувством он сообщает мне это, меня разбивает. Изнутри разрывает вихрем эмоций, калейдоскопом невероятного количества чувств, где всё перемешалось — и любовь моя, к нему безграничная, и невероятная боль из-за того, что он, глупый, думал, будто испортит всё, хотя такого бы никогда не случилось.       Я же люблю его. Я же не помню, как даже просто влюбился: это будто всегда жило во мне, с самого начала времён, с первых касаний кожи о кожу и неловких детских улыбок, когда мама сказала восьмилетнему мне: «Гу, познакомься, это Тэтэ, сын твоей крёстной». Вросло в меня настолько же плотно, как корни старого клёна на заднем дворе отчего дома — небольшого, в два этажа, и приземистого, издалека похожего на немного придавленный торт с маленьким пятачком травы, на котором помещаются только лишь парочка ярких маминых клумб, песочница и это огромное дерево.       — Тэхён...       — Не говори ничего, хорошо? Я сейчас успокоюсь и...       — Тэхён...       — Чонгук, подожди, я догадываюсь, что ты сейчас скажешь, и... не нужно этого, ладно? Я всё понимаю: не можешь ответить взаимностью, не в твоём вкусе, не та ориентация, ладно? Я в этом смысле без эгоизма. Я тебя любым приму и жить тебе не помешаю, я клянусь тебе, только ты меня прости за... вот это вот всё. Я не хотел, чтобы так получилось, но я будто родился с целью любить тебя, видимо, если оно за столько лет не прошло, — он плачет. Срывается, шмыгает носом, утирает поспешно ладонями влажные щёки и трясётся весь, словно от холода.       А я мягко прихватываю его за запястья и негромко шепчу:       — У меня то же самое. Всё один к одному. Всё взаимно.       Он же мой клён.       Врос в меня, как впечатался навсегда в память вид широко распахнувшихся глаз и чувственного приоткрытого рта. Мне его ни за что не убрать из себя — а я и не убираю. Не хочу и не буду. Я же люблю его. Он же мой человек.       А я — его, получается. И вот так, молча, взаимно, все эти годы внутренних душевных терзаний, на которых Тэхён ставит категоричную точку, слегка задохнувшись и немедленно подаваясь вперёд, чтобы впиться губами в мои.       Я так давно об этом мечтал, знали бы вы.       Ещё пока ночами лежал в своей детской комнате, не мог заснуть и слушал скрип ветвей о стекло. Тогда мне казалось, что они меня убаюкивали, но сейчас понимаю: шептали своё «Просто дождись».       И я, наконец-то, дождался.       Схлестнул наши вселенные, где главные персональные звёзды спустя столько лет слились в одну поцелуем.