Сладкая боль, прошу ненадолго останься со мной

Саша готов был простить Московскому многое. Он прощал местами раздражающий характер, нелюбовь к искусству, даже ужасающий музыкальный вкус прощал, но все никак не мог простить тот факт, что Миша так редко бывает с ним наедине. Отношения на расстоянии с еженедельными свиданиями — вещица непростая, замысловатая. Изначально Саша понимал, что будет сложно, порой неподъемно сложно. Страдали оба, хоть Саша и в большей степени, однако решения у их проблемы не было. Московский весь погружен в дела страны, а Саше только и остается сидеть и ждать, да вздыхать по любимому, будто примерная жена-домохозяйка. Приходилось терпеть лишения и одиночество, наслаждаться выходными, которые они могли провести вместе. Пятница неизменно ассоциируется у Петербурга с приездом Московского и долгожданными чувствами, по которым Саша за целую неделю уже успел соскучится. Романов любит свою квартиру. Он ни за какие блага не покинул бы свое уютное пристанище, однако одной маленькой вещи не хватает Александру для полного счастья и комфорта. Когда Миша появляется на пороге Питерской квартиры, в нее словно залетает теплое, ласковое солнце, освещает и греет своими лучами, успевшие насквозь промерзнуть и заледенеть стены. Словно недостающая деталь паззла, которая завершает общую картину, Миша садится на мягкое кресло с высокой спинкой, в котором Саша обычно читает, и вот, все встает на свои места. Выходные. А кто их не любит? Саша любит их уж слишком сильно. Каждый понедельник ощущается для него так же, как если бы только зажившие раны снова рвали, оставляя новые, еще более глубокие шрамы на истерзанной душе. Понедельник- расставание. Пятница- встреча. Понедельник- оторванный, со всей яростью, от сердца кусок. Пятница- кривая, неаккуратная заплатка на кровоточащей темной ране. Когда Миша, грустно улыбаясь, оставлял на мягкой щеке прощальный поцелуй, Саша отводил взгляд. Когда Миша осыпал Питер обещаниями писать почаще, Саша, без особой нежности, держал его за руку, скорее по привычке, чем по собственному желанию. Он хотел, чтобы Миша быстрее ушел. Долгие проводы- лишние слезы. Только вот Московский все больше и больше растягивал момент, будто стараясь причинить как можно больше страданий себе и Саше. Наконец, Москва ушел, Романов остался один. В мыслях Саши поселился густой, сладковатый осадок, а в воздухе все еще витал, едва уловимый, пряный аромат дорогого парфюма. Боль. Снова боль режет, тянет и царапает где-то внутри Александра, но она ему приятна. Особенная боль. Снова и снова он будет искать именно ее, только найти не сможет. Александр прикусил язык однажды. Но было это совсем не то. Боль была соленая и щекочущая. После нее мучала жажда. А как-то раз он случайно порезал руку. Тоже не то. Горькая и резкая. Хотелось запить ее обезболивающим. Удар головой об низкий потолок в чулане, тоже не произвел должного эффекта. Эта давящая и свирепая, абсолютно не похожая на боль, оставляемую Мишей, тягучую, тоскливую, но родную и необходимую, а еще неизбежную. Саша садится в кресло, держа в руке бокал на тонкой ножке, наполовину наполненный вином. Он не собирался напиваться. Он хотел насладиться легкими, приятными муками одиночества, слегка покручивая в руке бокал и наблюдая за тем, как неизбежно вино ниспадает вниз в бардовый океан, оставляя маслянистые подтеки на прозрачном стекле. Англичане назвали бы эти следы весьма поэтично- винные слезы. За вновь продрогшими, кажется, до дрожи, стенами господствовало пасмурное сентябрьское утро. Унылый вой ветра и ритмичное тиканье часов навевали тоску. Саша маленькими глотками неторопливо потягивал терпкое вино. Вдруг ему стало невыносимо пусто и холодно. В горле колючий ком теснился. В глазах удушающе заблестели слезы. Мелкая дрожь пробежала по всему телу. Романов затрясся, издавая чуть слышные всхлипывания и вновь и вновь тихо проговаривая имя Михаила, словно звал его. Рука освободилась, поставив на кофейный столик пустой бокал. Теперь Александр холодными ладонями закрыл лицо, будто прячась от кого-то, хотя никого рядом с ним и не было. А он так хотел, чтобы был один человек, всего лишь один. Время лечит. Даже непродолжительное. Даже пятнадцать минут. С чистыми слезами покинула Сашу печаль. Боль утихла. Влажные дорожки на щеках почти высохли. Пришла минута, когда нужно вынырнуть из мутного омута своих грез, ведь пресной, сварливой старухе-реальности плевать, на то, что ты погружен в него с головой. Комната, уже не сквозь пелену слез, начала принимать привычные очертания. Мозг Саши, не опьяненный назойливыми и нелепыми, но почему-то приятными, вызывающими привыкание, мыслями, начал приходить в стандартное свое состояние. Пару шагов влево по комнате, еще несколько вправо и вперед, к окну, покрытому высохшими дождевыми каплями. Многозначительный взгляд вдаль, в свинцовое небо, затянутое кучевыми облаками. Несколько неторопливых шагов к столику. Еще немного выпивки. Снова к окну. Непреодолимое желание распахнуть окно по шире зудело под кожей. Распахнуть с силой и, в кои-то веки, наплевав на других людей, на воспитание, на нормы приличия, заорать во всю глотку. Кричать не бессмыслицу, не надрывный пустой крик полный боли и отчаянья, а звать его, Михаила. Хотелось до одури Александру, чтобы Миша тоже наплевал на все свои дела и вернулся, лишь для того, чтобы проститься еще раз, чтобы Питер снова почувствовал эту особенную, неповторимую и искусно вышитую тончайшими шелковыми нитями на нежной коже запястий боль. И в мгновение горящих щек, влажных глаз и сжатых губ, Саша не сдержится, прошепчет: «Боль, моя милая, сладкая боль, прошу, еще ненадолго останься со мной…»