я нашла сердце льва внутри зверя
The lion the beast the beat
Grace Potter and the Nocturnals
Первое, что Эяль говорит ей – смешное до нелепости – «я с тобой». Совсем не удивительно, что Энни в ту же секунду решает его ненавидеть до скончания веков, а возможно и дольше. Все зависит от того, насколько долгой будет ее жизнь. Вот бы закончилась поскорее. Она смотрит на него снизу вверх, и мечтает прибавить к себе еще одни пятнадцатисантиметровые шпильки с блестками и пудрово-розовой лентой, змеей обхватывающей щиколотку, чтобы их глаза оказались на одном уровне. Он на полшага позади нее, одна его рука скользит между ее лопаток и останавливается на уровне поясницы, другая находит ледяную ладонь. Энни так поражена, что ей и в голову не приходит сопротивляться. Она лихорадочно оглядывается в поисках сестры и замечает край синего платья Даниэль рядом с сияющей Джоан – слишком далеко от себя, не докричаться яростным шепотом, ни рукой не дотянуться. Она пытается вспомнить, в какой момент осталась одна, вспомнить имя человека рядом с собой, вспомнить хотя бы что-то ценное и реальное, но в голове каша, и это, похоже, проступает красным на каждом сантиметре ее кожи, потому что… - О. Эяль Левин. Твой без пяти минут брат, - она чувствует его усмешку затылком, - и вообще-то нас знакомили пару недель назад. От каблуков болят ступни. Энни ничего не ела со вчерашнего дня и ее лицо даже под слоем тонального крема отливает смертельной белизной. - Я не помню, - признается она. - Это не значит, что этого не было. Мой тебе совет – начинай записывать имена. Пригодится. - И портреты рисовать? - Ты хочешь меня нарисовать?.. Она смотрит на него через плечо и закатывает глаза, не скрываясь, почти – почти! – улыбается. Энни не помнит, когда ей на самом деле хотелось улыбнуться в последний раз. - Ну конечно. Она жадно вдыхает воздух, подставляет лицо ветру и открытому небу, перед глазами от напряжения тысячи сверкающих точек, настоящий калейдоскоп. Чужая рука легко сжимает ее руку. Я с тобой А ты кто такой вообще?.. Но какой-то своей частью Энни явно хочет поверить. И это ей совсем не по душе. Свадьба ее матери – худший день в ее жизни. Не то, чтобы она не желала ей счастья. Вовсе нет. Энни помнит свою мать разной. Безнадежным призраком большую часть жизни, но это значит только то, что преображение ей заметнее остальных. Тонкие черты ее лица спорили с любым произведением искусства в этом мире и в худшие свои времена, но сейчас – вы только посмотрите - золотисто-карие глаза лучатся счастьем, а безупречная фигура упакована в платье стоимостью в недельное содержание их парадного кортежа. Улыбка ее – прежняя – бесцеремонно заявляет о том, что весь мир у ее ног, и вряд ли найдется кто-то, способный поспорить. Вот бы отец видел ее такой. Только он не увидит больше ничего и никогда. Аарон Левин и Ханна Джейн Уокер обмениваются согласиями и кольцами под сенью церемониального шатра из дерева, металла и невесомого кружева, и их сад взрывается аплодисментами гостей, и Энни чувствует, как розовый сапфир на шее вгрызается ей между ключиц всеми своими острыми гранями разом. Под сплетением ребер у нее взрывается бомба, она сжимает свободную руку в кулак, чтобы ладонью рот себе не зажать. Камер, вспышек, фальшивых улыбок – слишком много. Ей кажется, что она падает. Ей кажется, что все смотрят на нее. Пожалуйста, отвернитесь. Не то, чтобы он ей не нравится. Нравится, наверное. У ее новоявленного отчима почти добрый, почти не колючий взгляд, затаенная грусть в нем только добавляет привлекательности. Не то, чтобы он не красив – у его лица жесткая, мужественная притягательность самой идеальной гранитной статуи, и скульптор наверняка, как и все скульпторы, видел ангела в камне, но инструментов придать тонкости работе не нашлось. Его сын очень похож на отца. Разве что в волосах смола, а не соль и перец. Их с Даниэль Аарон называет детьми. Иногда – девочками, редко и с улыбкой – малышками. Энни шестнадцать, а Даниэль девятнадцать. Она не знает, кому из них такое обращение больше не по душе. Тяги к церемониям и правил в нем больше, чем в ком-либо другом. Ее мать смотрит на него так, словно ничего прекраснее в жизни не видела, и Энни от этого не по себе. Ей душно. Ей тесно. Невидимые стены сближаются и грозят раздавить. Свадебный торт напоминает перевернутую люстру, только каркасом в нем кокосовый бисквит и взбитые в крепкую пену сливки, вместо хрусталя – прозрачный карамельный лед. Интересно, им можно вскрыть грудную клетку так, чтобы вынуть сердце? Вокруг нее не живая пустота, и только и остается – кружиться в ней, кружиться, еще и еще, пока хватает сил. Энни себя ощущает лишней деталью обстановки, хотя, казалось бы – у нее сливовое платье и помада в тон. Лицо, не растерявшее детской наивности. Светлые волосы, уложенные красивой волной. Распахнутые глаза. Условный рефлекс на любое слово в свой адрес отвечать безупречной улыбкой, говорить «спасибо», говорить «пожалуйста», не говорить – «нет». Быть вежливой. Пай-девочкой. Не мешать. Не думать, не злиться и почти не существовать. Прилежно учиться. Не создавать проблем. Посещать класс балета и читать стихи перед зеркалом. Не то, чтобы Энни не любит свою жизнь – она ее ненавидит. Она бросается в сторону туалета, не успев проглотить кусочек торта, перед глазами в серой дымке пляшут яркие круги, и дверь она захлопнуть забывает, едва успевает крышку унитаза поднять. - У тебя проблемы с едой? Господи, почему бы ему просто не исчезнуть. Желудок у нее сводит спазмами, но это ничего не дает – в нем пусто, как и во всей ней, и только слезы текут. Энни равнодушно думает - нужно моргать реже и аккуратнее. В голосе ни неловкости, ни отвращения. Она с удивлением обнаруживает, что насмешки там тоже нет. Если она вообще изначально была. - А ты что, доктор?! – огрызается Энни. Эяль берет ее за локоть, помогая подняться, крепко держит, пока она не встанет уверенно на своих бесконечных каблуках, застревает взглядом на ее острых коленках на пару секунд и отводит взгляд. - Формально, нет. Но я пытаюсь им стать. Она отпихивает его от раковины, смотрит в отражение, изо всех сил пытаясь найти выход из ситуации, из лабиринта в своей голове, и не находит его. Закрывает глаза, сгибает локтевые суставы, сгибает позвоночник, шумно выдыхает. Сильная – думает он. Но сама этого еще не поняла. - Это таблетки. - Таблетки? - То есть, нет, таблеток больше нет. Но были. И я никак не могу о них забыть. Его глаза ничего не выражают, когда она рискует в них посмотреть. Она почти разочарована – она ждет подвоха, упрека, шока, подробностей, но он только тянет руку с салфеткой к ее мокрым щекам, перепачканным тушью. - Можно? Энни кивает. Ладони у него теплые и как будто знакомые, пальцы касаются шеи, когда наклоняют ее лицо под правильным углом к себе – словно все время были на ней. Прикосновения уверенные, но осторожные. Так пыль стирают с хрупкой вазы родом из прошлого тысячелетия. Действительно, думает она, руки врача. Ей не нравится чья-то близость. Не нравятся прикосновения. А вот такие и вовсе - слезы текут сами собой. - Эй. Ты мне мешаешь. Она неловко улыбается в ответ, широко распахивает глаза, и ей кажется, что она смотрит на мир впервые. Именно так начинается для них новая жизнь.***
Ее отец оставил ей ночные кошмары и дыру в груди. По правде говоря, Энни почти его не помнит. Ее мысли о нем – обрывочные, поддернутые чувством вины и непониманием, ее воспоминания – стайка бумажных птиц, которых так неосторожно смахивает с подоконника сквозняком. У него ласковые ладони, тихий голос и лицо в туманной дымке, когда он усаживает ее, плачущую, себе на колени и гладит по волосам. «Я с тобой, милая» Детские проблемы кажутся всем взрослым сущей чепухой, но Энни уверена, ее отец ее любит, а мать – ненавидит, даже если только слегка, потому что там, где мать требует замолчать, отец просит говорить еще. Глаза его смеются. Руки прижимают к себе, и она чувствует себя в полном порядке в этих объятьях, чувствует себя собой. Но истина заключается в том, что его почти всегда рядом нет. У матери круги перед глазами, недовольство, истерики, у Энни каждый раз грозит атрофироваться само по себе воспоминание о том, что это значит – быть собой. «Твой отец был сумасшедшим, ты дочь сумасшедшего, ты – тоже сойдешь с ума!» - кричит ей один из мальчишек, когда она возвращается в школу после похорон. Это чувство она запоминает и клянется, что мир однажды заплатит ей за это сполна.***
Эяль о ней думает. Энни никогда не узнать – насколько часто. Он пересекает океан снова и снова так, словно это его прямая обязанность, развлекать ее, поддерживать, быть тем, кто рядом, и на каждое «надо же, как быстро вы подружились» он только отводит взгляд.***
Ей исполняется семнадцать. Она садится на переднее сиденье его машины, склоняет голову к краю сиденья, утыкается лбом в прохладную кожаную обивку и с облегчением выдыхает, закрывая глаза. - Колыбельную спеть? - Хаву Нагилу. Станцевать. Эяль неодобрительно щелкает языком: - Душа моя, тебе прямая дорожка в ад за подобные шутки. - А тебе за пророчества, так что там и встретимся. Он усмехается, а она сбрасывает туфли и подтягивает колени к груди, и темная дорога плывет перед глазами, а смотреть на его руки на руле и вовсе невыносимо – внутри нее, между бедрами тянет намного сильней. Первая, как ей казалось, любовь – теперь Энни не в состоянии вспомнить даже имя – ожидаемо заканчивается полным разочарованием, попыткой поймать дзен и отключиться от боли длиной в пару минут под сопровождение сбивающегося «детка-детка-детка». В ванной комнате, второпях, пока никто из друзей не начал стучать в дверь. У нее на всю жизнь вырабатывается аллергия на это слово. Детка. Друзья пьют дешевые коктейли из пластиковых бутылок, называют родителей предками и вообще слишком много говорят. Энни хватает ума понимать, что это совсем не ее друзья, но ей хотелось узнать, как это – когда у тебя есть друзья. Она думает о себе как об исследователе, ей кажется, что все, что происходит – игра воображения, и она неуязвима. Что ж, миссия выполнена, как говорится. Эяль сканирует ее взглядом за пару секунд, и глаза у него темнеют. Он стойко держит обещание, данное ей при первой их встрече, он не осуждает, он просто рядом, старательно выполняет обязанности старшего брата, которого у нее никогда не было. Которого у нее на самом деле нет, но лучше об этом не думать. Слишком опасная вещь – чувства без контроля. Энни и без того видит его мысли насквозь. - Прежде, чем ты начнешь читать мне нотации, напоминаю – ты мне не отец. Ты даже не твой отец. И ты даже не… - Договаривай. Она бьется затылком о подголовник, сглатывает, закрывает глаза, но не рискует продолжать. - Всегда будет так больно? – спрашивает она вместо этого полушепотом и чувствует, как кровь бьет в лицо. Он сжимает руль так, что ногти белеют. - Ну, однажды ты мне сказала, что хочешь настоящей жизни – так вот она, бери. В голосе сталь и ни грамма прежней мягкости. Разочарование бьет пощечиной. В себе. В жизни. Но больнее всего - его разочарование в ней. Даже хуже осознания его правоты. Это – по-настоящему. Хотя она не очень понимает, хуже это вообще куда. Он тормозит у супермаркета, возвращается с сигаретами, выдыхает в ночной воздух теплый горчащий дым - Энни впервые видит его с сигаретой, видит его таким. А он не знает, что сделать – двинуть кулаком по стеклу или швырнуть окурок в бензобак. Голова взрывается и так, хуже не станет. В нем слишком много нее, ее глаз, ее голоса. Желания защищать, смешного лишь на первый взгляд. А ведь это даже не его дело. Ведь не его?.. - Эяль, - Энни опускает стекло и смотрит на него виновато, опустошенно, пытается подобрать слова. Почти с пониманием. Ее глаза все переворачивают внутри него. - Если тебе больно, значит рядом с тобой не те люди. Это работает всегда и во всем. Через месяц Энни пьет шампанское за его семейное счастье и кусает губы, и украдкой запихивает в рот кубик льда, потому что ей кажется, что холод единственное, что может вернуть ей ощущение реальности. (а у платья невесты невозможно длинный шлейф, и она весь вечер старается на него не наступить, впрочем, возможно, это к лучшему, потому что есть веская причина смотреть все время в пол чтобы не заплакать не упасть не задохнуться чтобы не так кружилась голова) После - он предсказуемо попадается на глаза все реже, в его руке всегда рука его жены и, похоже, что он действительно счастлив, глаза у него светятся и (сверкают неодобрением, когда Энни при нем носит блузки на голое тело, юбки на размер меньше, чем следовало бы, швы почти трещат) все, похоже, действительно хорошо. Она - упрямая. Стойкая. Она не прощает слабости даже себе самой. Вместо этого начинает свой путь к совершенству – выбирает дорогое белье, практикует акценты и взгляды потерянного олененка, глупо хлопающего длинными ресницами, не расстается с каблуками и фруктовыми карамельками. Дробит их зубами, словно внутри нее и без того мало острых стеклянных кусков. Киношные бойфренды. Глянцевые вечеринки. Утро в Лондоне, вечер в Берлине. Ночи без привязки к географическому положению, к часовым поясам. Картинные стоны под музыку. Ни грамма искренности. В пальцах – арктический холод. Смерть – в слоу мо. - Что я тебе когда-то говорил по поводу не тех людей? – спрашивает Эяль у нее однажды и драматично вздыхает, беря ее под локоть, пользуется вечерней темнотой как прикрытием от любопытных глаз. Она невинно хлопает длинными ресницами. - Не припомню, чтобы мы здоровались, что ж, привет. Я, знаешь ли, запуталась. Столько всего происходит вокруг. Когда такое было? Взгляд у него достаточно красноречив. Даже слишком. Ну да, конечно, еще какую-нибудь глупость скажи. Она терпеть не может табачный дым, но сейчас смертельно хочется закурить. - Я не спрашиваю, - он едва справляется с желанием встряхнуть ее изо всех сил, но с желанием стиснуть ее предплечье и понизить голос до легко читаемой угрозы не справляется, - с кем ты там спишь и чего ради – мне не интересно. Мне интересно, какие у тебя причины на то, чтобы так отчаянно не хотеть жить. Где ты застряла? С кем сражаешься? Она хочет возразить. Поделиться победой – она справилась, и ей больше не больно, но в голове у нее только буквы, она никак не соберет их в слова. Бабочки в ее животе не напоминают даже отдаленно бабочек. Скорее – летучих мышей. Вампиров, высасывающих жизнь. Энни отмахивается от них изо всех сил. - У меня от тебя болит голова, - она сбрасывает его руку, - иди опекать кого-нибудь другого, у тебя теперь даже официально такие есть. Она прикусывает язык, но поздно. Он присматривается к ней внимательнее. Смотрит так, словно только что открыл свою личную Америку, каждая секунда – неверный шаг по неизвестной поверхности. (но именно она чувствует себя так, словно стоит перед ним без кожи) Она слишком молода, ее погоня за яркостью и развлечениями не более чем протест, способ заполнить пустоту, и это пройдет, но ему отчаянно хочется уберечь ее от боли, если еще есть, что беречь. Рассказать, что мир не так ужасен. Рассказать, что когда рушится одно, на руинах, как правило, возникает что-то другое. Рассказать, что пока она топчется на месте, моменты, в которых она могла бы быть по-настоящему счастлива, уходят. Но она выстраивает между ними стену – он даже не собирается выяснять, почему. Не решается отвечать себе самому на этот вопрос даже мысленно. Это притягивает и оскорбляет одновременно. Две таблетки в ее ладони, красная и синяя - он выбирает синюю. - Мне жаль, Энни. Мне очень-очень жаль, если ты думаешь, что ты должна врать еще и мне. Она слепо отступает назад. Читает невысказанное - и «прости», и «все будет, все может быть хорошо» между строк но не верит – ни взгляду, ни словам. - Ты – первый в списке тех, кому мне действительно стоит врать. Единственный, кому стоит врать до самого конца. Жизнь не лишена иронии – думает Энни позже. Плечи у нее расправляются, из лопаток вырастают крылья. Она ждала этого момента слишком долго и первое время не понимает, почему ее крылья – холодный серый металл. Только к земле тянет. Их ссоры – нечто не такое уж значительное, они снова говорят, и она отчаянно следит за словами и интонациями, потому что правда о них грозит раздавить обоих, грозит пустить их жизни под откос. И если своя для Энни не представляет особой ценности, выглядит разменной монетой, то его жизнь – святая святых. Она осознает это с опозданием. С тоской, но смиряется безоговорочно. Она носит эту новость под ребрами как нежеланное дитя, которое изо всех сил отрицаешь, и улыбается идеально накрашенными губами на приеме и в Москве, и в Брюсселе, под руку с очередным молодым политиком, которому прочат большое будущее. Золотая ложка во рту каждого из таковых царапает ей кожу при приветственном поцелуе и что-то противно ворочается внутри нее, не находя себе места, и тошнит от этого все сильней. Лента новостей в Праге взрывается перед ее глазами углем, дымом и серебром, взрывается безнадежностью и кошмаром, когда она останавливается передохнуть, выдохнуть, вернуться в реальность, но реальность вдруг рассыпается. Теракт. Граница. Шестеро погибших гражданских плюс охрана. От точки на карте – стойкое дежавю и панический ужас. У Ханны и Аарона потрясенные лица, она – на корточках в дорогом платье подле него, коленями задевает отполированный до блеска пол, тяжело опустившегося на ближайший стул и закрывающего глаза рукой. Седая голова опущена, губы шепчут невнятное «моя девочка» - время вокруг них застывает, трехметровые потолки грозят рухнуть на голову. Толку от идеальной реальности, если она ломается так легко? Энни отходит подальше, сливается со стеной, забивается в угол. Дрожащими пальцами набирает номер Эяля, и она ждет чего угодно – сброса, долгих гудков, взрыва в придачу еще и в соседней галактики или тычка под ребра, от которого проснется – только не голоса на другом конце, слишком спокойного, чтобы это было возможно вынести. Он не знает. Она его черный вестник – таким положено головы рубить. - Позвони своей сестре, - хрипит она и жмет на сброс, бессильно съезжает вниз по стене.***
Эяль ощущает себя деревом с крепкими корнями. На уровне колен – пила жужжит. Ему кажется, что весь его мир покрывается золой. - Что ты собираешься делать?- его голос едва его слушается. - Ничего. - Как это – ничего? - Я выбрал свой путь, - отвечает Аарон, - среди фанатиков, которые решают проблемы, пуская друг другу кровь, отвечают ударом на удар, мне места нет. - А мне что прикажешь делать? - А что тут можно сделать? Эяль только и может, что поджать губы и скрести пальцами дорогую кожу сиденья. Ненависть как зыбучий песок подбирается к шее и угрожает накрыть с головой. С чего вдруг в нем ее столько? Всю жизнь было иначе. Было «ты – мой сын», а еще «ты должен быть мужчиной». И никогда ничего похожего на «я понимаю твою боль». Требования. Правила. Кто-то просто не создан для того, чтобы принять чужие слабости. Потому что отрицает свои. Потому что малейшее напоминание об эмоциях способно уничтожить глубочайшую уверенность в собственном выборе, в собственной правоте. Сложи два и два и получишь такой нужный ответ. Эяль и складывает – брак с американкой, должность в посольстве, новая жизнь. И впервые видит не любовь и красивую историю, а холодный расчет. Надежду обрести спокойствие, отказ от борьбы, отрицание своей сути и всего того, за что стоило бы сражаться. За что сражалась Сара. Кортеж останавливается на светофоре, и маячок на крыше машины с охраной впереди бьет по воспаленным глазам, становится слишком ярким – как никогда до этого. - Ты знаешь, что именно случилось с Сарой? - Я читал протокол. - Она истекала кровью и задыхалась, и это длилось не одну минуту. А знаешь, что огонь сделал с ней потом? Знаешь, что в итоге осталось? - Эяль… - Ну да, ты же ее не видел. У тебя не было времени. Кости и пепел, отец. Только кости и пепел. Дверь распахивается, сорокоградусная жара Тель-Авива бьет по голове кувалдой. - Если быть твоим сыном значит просто с этим смириться, - говорит Эяль, - можешь считать, что больше у тебя сына нет.***
Там где он, ей всегда было тепло. Энни двадцать, когда она начинает думать об этом, как о своей личной аксиоме, как о случившемся факте, как о чем-то, что само собой разумеется, но наградил же бог настолько куриными мозгами, что понадобилось немало бесцельно проведенного времени на осознание. Она не знает, как с этим осознанием быть. И его правда – она не идет дальше, а застревает, чувствует себя комаром в янтаре, она так разбита и так скучает, что ее не лечат ни чужие прикосновения, ни подготовка к свадьбе Даниэль, за которую Энни горячо и искренне рада. Милая, добрая Даниэль, прощающая всем и каждому их ошибки, принимающая действительность как нечто само собой разумеющееся, не испытывающая потребности в разбивании стен, а вот Энни простить не может, да и не хочет ровным счетом никого. Иногда Эяль снится ей – высокая фигура посреди дороги. Словно из ниоткуда. Иногда она успевает проснуться за секунду до того как перехватит его абсолютно погасший, неживой взгляд в окне машины, и тогда грудную клетку не сводит ужасом и болью, так – лучше всего. Энни думает – таких глаз она не видела больше ни у кого, и от них не по себе до мурашек. Но она бы душу продала дьяволу за возможность посмотреть на него еще – хотя бы одну секунду. Иногда в ее снах – ее отец. Его руки – закрытая устричная раковина. Она – восторженный ребенок, сбегающий ему навстречу с лестницы, точно дикая белка по стволу дерева. Она отгибает его пальцы один за одним, стараясь добраться до подарка – из поездок он привозит ей разные безделушки. В голове у нее тысячи его сказок, увлекательная история находится всему. Проржавевший ключ от «той самой» арки в Париже, которая когда-то была совсем не аркой, а дверью. И дверям, как известно, нужен ключ. Кусочек камня из Египта. Осколок основания статуи из храма Сети. Амулет в виде шестиконечной звезды из Китая. Невесомый платок с вышивкой из Марокко. Точная копия башни Антонелли из Италии – длиной с ее детскую ладонь. Энни изо всех сил цепляется за эти сны. Реальность и выдумка путаются в ее голове, она их почти не различает между собой. Просыпаясь, неизменно прижимает к ладони к груди – и каждый раз чувствует под ними обжигающие льдом застывшие хребты невидимых волн. Каждый раз она шепчет в пустоту своей комнаты, ни к кому конкретно не обращаясь – где ты? Ты вообще где-нибудь есть?.. Даниэль едва успевает выйти замуж. Даниэль очень вовремя откалывается от нее, выбирает спокойного и простого Майкла, меняет фамильный дворец на крошечный домик на побережье в Калифорнии. Даниэль садится в последний вагон поезда в нормальную жизнь – она успевает, а Энни нет, и винить в этом некого кроме себя самой. Джоан устраивает ей стажировку в бюро, и Энни не может справиться с искушением, ищет имя своего отца в базе в первый же день с бешено бьющимся сердцем. Ей нужно знать хотя бы что-то, ей нужно знать, был ли он вообще или это игра воображения. Потому что она уже не уверена, что в ее жизни правда, а что ложь. Она смотрит в монитор и несколько мгновений не понимает слов: дипломатическая миссия, экологические поправки, отклоненные за их полной несостоятельностью. Она читает: прогрессирующая шизофрения. Ее отец пустил себе пулю в висок, не дожидаясь момента, когда станет представлять угрозу. Он – тоже – оказался недостаточно сильным для борьбы и похоже, это единственный выбор для подобных им. Энни закрывает уши руками: «Твой отец был сумасшедшим!» Мстить некому. Клетка захлопывается. Мир меняется – в одно мгновение. Снова.***
Когда Джоан усаживает ее на диван в своем кабинете и смотрит на нее сочувственным и умоляющим взглядом заблестевших глаз и касается колена в объятиях матового капрона, Энни отказывается чувствовать что-нибудь еще. Она подбирает слова для оправданий в голове – зачем ей нужны были сведения и почему, и в первые секунды до нее не доходит, что Джоан говорит совершенно о другом. - Нет, - тянет Энни и усмехается, - так не бывает. Она ловит обрывки ее слов – стрельба, посольство и вечное, набившее оскомину мне жаль, мне жаль, мне жаль - и не понимает их значения. Отказывается воспринимать. Вместо этого тихо смеется и раскачивается с дикой улыбкой сумасшедшим маятником. Аарон был добр к ней. Наверное, он и правда старался ее полюбить, хотя любить в принципе не просто, а ее и подавно. Как она могла не замечать этого раньше? - Твои родители умерли, держась за руки, - говорит Джоан. С тем же успехом, она могла бы выстрелить Энни в висок. Она молчит и не огрызается привычным «он мне не отец», потому что это уже не важно. Больше нет.***
Сознание ее балансирует между кошмаром и явью, сердце колотится, хочется плакать, но Энни со дня похорон заплакать не в состоянии. Она открывает глаза и не понимает, где находится. Моргает, надеясь придать взгляду ясность. Руки гладят шелковые простыни, взгляд мечется от окна к двери. За окном – ливень, а за дверью шаги. И знакомый голос. И сердце падает – Энни поспешно пытается встать, пытается сосчитать, сколько дней она провела в своей комнате почти без движения. Высота кровати пугает ее, кажется пастью чудовища, она никак не решается спустить ноги на пол. - Она не сходит с ума, Джоан, ей просто больно. Ей не нужны мозгоправы, господи, ей не нужны таблетки, ей вообще не нужно копаться в этом. Ей нужно двигаться дальше. Пол под подошвами ледяной. Дверь открывается на несколько сантиметров и со стуком захлопывается вновь. - Откуда тебе знать, что так лучше? - Если честно – по этому поводу у меня и самого нет ни малейшей идеи. Она бросается в его объятья как в омут, прижимается губами к колючей щеке, а потом и к шее, ловит едва уловимый запах, знакомый и завораживающий, ассоциации прежние, и это почти невыносимо – лимонная газировка и морские волны в шторм. Умиротворение. Целостность. Это почти рай. Разум включается, и она думает над вопросом Джоан – даже понимает его. Понимает ее недоумение. Формально – Эяль чужак и даже не старается слиться с окружающей обстановкой. - В прошлой жизни, - говорит Энни позже, - мы наверняка были близнецами. Сиамскими. Которых никто не разделял. Это почти мистика, тебе так не кажется? Как нам таким жить? Его пальто болтается на ее слишком хрупких плечах, как на никчемной проволочной вешалке, когда они ждут такси. Эяль почти насмешливо смотрит на нее, и у Энни вспыхивают щеки – он выглядит так, словно собирается потрепать ее по голове как забавного и любимого ребенка. Но не спорит. Даже слова против не говорит. Вместо этого он показывает – как. Когда выталкивает ее из самолета над пустыней, на высоте в семь тысяч метров, всего один раз объяснив, что делать с парашютом. Она смертельно боится высоты, она царапает ему лицо и срывает голос от ужаса, глядя вниз – он царапает ее голую спину и прикусывает кожу на плече несколько часов спустя. (Энни принимает к сведению – ребенком он ее не считает от слова совсем) Когда смеется – ее лимонно-желтые лодочки смотрятся безнадежно нелепо на фоне огней взлетно-посадочной полосы, и ей, конечно, приходится их выбросить. Когда прежняя система координат летит куда-то в ад, и Энни приходится строить новую – из песка и обломков под ногами. Из собственных не сбывшихся надежд. Из себя прежней, изломанной, создавать что-то другое, гораздо более жизнеспособное. - Внутри тебя столько силы, - говорит Эяль, - ты даже не представляешь. И ненависть, твоя ненависть. Прекрати ее бояться. Все, что бы ты не чувствовала – это нормально. Даже больше – это помогает выжить. Слова в полумраке кажутся молитвой. Энни смотрит завороженно. Верит так, как ни во что другое в жизни не верила. Кто-то или что-то внутри нее становится почти всесильным. Она делает шаг в сторону зловещего торнадо – и удивительно, но воздушные потоки льнут к рукам так, словно ими в действительности можно управлять. Ей ничего кроме темной пустоты не снится, когда она засыпает рядом с ним.***
- Пора бы тебе вернуться. Динамик телефона говорит голосом Джоан. Не обеспокоенно – приветливо. Понимающе. - У меня есть пара мыслей по поводу будущего. Энни зажмуривается, прячется под одеяло, ей не по себе, ведь у нее подобных мыслей нет. Ни единой. Утро она встречает, так и не сомкнув глаз. - Аарон и Ханна умерли держась за руки, ты знаешь? Эяль привлекает ее к себе, целует в макушку. Напоминание об отце отзывается тусклой затаенной болью – все же, не смотря ни на что – и это, пожалуй, единственная очевидная вещь, с которой он не понимает, как быть. Хотя какая теперь уже разница. - Что ты пытаешься сказать? – спрашивает он. Она опускает голову. На раз – выдыхает, на два – делает вдох. И все равно не может посмотреть в глаза. На руку с обручальным кольцом смотреть куда проще. - Я не хочу, чтобы с нами все закончилось так же. Это, конечно, безумно романтично, но…почему я тебе пытаюсь рассказать о правилах? У тебя с этим всегда было лучше. Что случилось? Скажи мне, что ты понимаешь. Мне нужно учиться жить без тебя Он дарит ей тусклую, но ободряющую улыбку. ну, попробуй Энни знает, что он понимает, хотя не говорит.***
Она и пробует, ожидая привычного падения, провала и пустоты, но ничего подобного с ней больше не происходит. Джоан хмурится и с кристальной ясностью осознает – Энни в секретари не годится. Она готовый оперативник, прирожденный шпион. Тот, кто начинает действовать, когда все другие в замешательстве, тот, кто не допускает провалов. И это безумно опасная работа, но глаза у нее блестят, она гонится за адреналином как наркоман за очередной дозой – Джоан пытаться ее останавливать заранее считает безнадежной затеей. И в этом она абсолютно права.***
Он появляется в ее жизни снова с безупречным bonsoir на губах, с ее целью под руку, под звуки горько-сладкой симфонии - у Энни над головой зависает шаровая молния, она смотрит и не может поверить, смотрит и хочет не замечать, смотрит – пытается не чувствовать. Прямой позвоночник угрожает изогнуться под ужасающим углом, сломаться у основания, ее самообладание – конфетная обертка, да и вся она – фикция, красиво упакованный кусок горького, жженого сахара, и он как раньше – видит ее насквозь. Для кого эта ширма, если под ними путаница шрамов и черный, беспросветный мрак? Энни ощущает их сразу же на своей коже, беспокойно плечами ведет. Она безнадежно скучает, и так будет, похоже, всегда. Без него - не жизнь, иллюзия жизни. Энни горько улыбается, глядя Эялю в глаза – «посмотри, что с нами происходит, посмотри, посмотри, посмотри». Ему не нужно смотреть. Он смотрит каждый день. В зеркало. И отлично понимает ее. Всегда понимал. Их жизнь – придуманная. Их имен нет ни в одних списках приглашений. У их родителей сроки, переговоры, рамки приличия и пресса под колпаком, а у них из реализованных талантов только умение слиться с окружающей обстановкой. Их родители наверняка в раю. Их же персональный ад совсем не подвал с кипящими котлами, но начинается он еще при жизни. Можно запастись обезболивающим, и это - ненадолго - спасет.***
«Я на тебя не смотрю» - думает Эяль и едва не сминает в руке одну из крошечных кофейных чашек. Их ведет по миру тонкая ниточка, имя человека, который сам того не зная, снова сближает их. Их запирает в самой крошечной квартире Нью-Йорка непогода, проливной дождь третьи сутки и бездна работы, которая прости-господи внезапно становится совместной (это одновременно и самая неправильная, и самая прекрасная вещь в его жизни) и разрыв от одного на двоих «я работаю в одиночестве» до «помоги мне, будь со мной, останься со мной» в глазах так незначителен, что сравнять его с пылью оказалось возможно одним взглядом. Огги отслеживает координаты Саида Фарика в реальном времени, ругается и точно так же перебивается кофе и протеиновыми батончиками, и Энни от его неловкого «значит ты с ним…» хочется разбить себе лоб ладонью, но она только улыбается, улыбается и не знает, как объяснить в двух словах. Ведь…нет? Как объяснить то, что она сама не в состоянии полностью осознать? Эяль не говорит ей и половины правды, достаточно и разницы в целях. Для нее объект - источник ценной информации, а он мечтает пустить ему пулю в лоб на месте, хотя с его заданием это идет вразрез. Как ты думаешь, что произойдет с нами, если Моссад будут одних агентов отправлять казнить других, не имея на то веских причин? Смерть его сестры – не достаточно веская причина. Так что, откровенно говоря, задания у него вообще нет. Вряд ли кто-то на самом деле ждет от него другой реакции, так что его даже почти не мучает чувство вины. В окна без занавесок бьет водой и голыми ветвями деревьев, тени пляшут у Энни на лице, когда она засыпает, свернувшись в кресле, рукой подпирает щеку, и дыхание ее выравнивается, ресницы перестают дрожать. Эяль почти что не в состоянии отвести от нее взгляда. Она вся – невиннее и беззащитнее, когда не вздергивает гордо подбородок и не держит спину так прямо, словно к ней привязали жердь. Родная. Притягательная. Ближе, чем все иное. Чем другие все. «Я на тебя не смотрю» - произносит он одними губами и действительно пытается бороться с искушением, он не для того провел вдали от нее столько времени, чтобы сдаться сейчас. А для чего, собственно, если жизнь все равно рассыпалась? Если его сын впервые улыбнулся и сделал первый свой шаг без него? Если его «семья» не более чем крошеная ошибка, ставшая фатальной, неверный шаг в сторону – то ли зубами скрипеть остаток жизни, то ли пустить в висок пулю, если взгляд Рони (добрая, нежная, красивая Рони – Рони, сделавшая ради них все и даже больше) потрошит душу, а голос обвиняет – и абсолютно по делу. «Я бесконечно устала бороться за того, кому это не нужно, смотреть тебе в спину и ждать, вернешься ты или нет, не понимая, кто дал тебе право распоряжаться своей жизнью так, словно держаться тебе не за что» Рони не понимает, зачем это все ему, но что бы она не говорила, он не такой законченный эгоист – обвинять ее в ответ. Ему проще в сторону отойти и не мозолить глаза. Так для чего эта борьба? Непонятно. - Какой она была? Он поднимает голову от экрана ноутбука. Глаза болят об бесконечных цифр, карт, сводок – лицо Энни не в фокусе несколько секунд. - Кто? - Сара. Я видела ее только однажды. Расскажи мне о ней. Внутри что-то плавится, смягчается, расцветает. Таинственная менора под кожей – от поясницы до самой высокой точки ключиц – в ней зажигается каждая свеча. Желто-красный свет над холодной синей сердцевиной. - Ты напоминаешь мне ее. Не внешне, внешне вы совершенно разные. Но она тоже была борцом, слушала только себя и никогда не сдавалась. Она была сильнее всех, кого я знал до этого. - Пойдем, - Энни тянет его за рукав рубашки в сторону спальни и не рискует прикасаться к коже, - тебе тоже нужно отдохнуть, пока время есть. Эяль все говорит. О том, как Сара бросилась спасать ребенка из-под обломков рухнувшего дома. О том, каким талантливым врачом могла бы стать. О том, как они понимали друг друга без слов. Энни накрывает их обоих одеялом и прижимается спиной к его груди. «Мне ее не хватает, не хватает, не хватает» - отчаянно бьется в каждом его слове. Тебя не хватает – тоже. Она почему-то рада слышать, как он об этом говорит, хотя глаза ее предают, почти позволяют печали пролиться соленой водой. На третью их ночь небо над Нью-Йорком рыдать перестает.***
Он вглядывается в ее лицо так, словно все еще не узнает, все еще не верит, словно стоит ему сделать или сказать что-то не то – мир рассыплется, рассыплется он сам, а Энни исчезнет, будет существовать отдельно, где-то в другой реальности, на этот раз насовсем. Это невыносимо. Он прикасается к ней, руками касается скул, шеи, плеч, лбом прижимается к ее лбу, Энни вслушивается в его дыхание и в шорох рубашки под своими пальцами. В голос, надеясь поймать сомнение или смятение, хоть что-нибудь. Вместо этого различает грохот осколков в груди, спорящий с таким же внутри нее - ее собственным. - Девять лет. Два месяца и восемь дней. Ты же знаешь, что я не могу иначе. Энни знает, но для нее смерти подобно расписаться в своем бессилии. Она закрывает глаза, цепляется за его запястья, выпутывает его руку из своих волос, подносит костяшками к губам. - Это самоубийство. Ты это понимаешь? Просто подожди. Ударная группа скоро будет здесь. И даже если не выйдет - Огги держит руку на пульсе. Мы что-нибудь придумаем. Она совершенно не в настроении позволять ему умереть сегодня. Он притягивает ее к себе и (руки у края ее ребер нестерпимо жгут кожу даже через одежду) целует приоткрытые губы своими почти полностью сомкнутыми. Энни трясет, как в лихорадке. У нее сводит суставы. Она не готова. Ей нужна отсрочка. Капельница. Электрошок. Запустить заново сердце, если еще есть, что запускать. Да нее с опозданием как минимум в вечность доходит, в каком беспорядке все то, что когда-то ей казалось самым настоящим эталоном порядка. Его жизнь и он сам. Никаких правил. Жажда мести и ненависть - пульсом под кожей. Энни слишком хорошо помнит, каково это, только ей мстить некому. И, черт возьми, она ведь это пережила. - Девять лет. Два месяца, восемь дней, - слышит она словно через плотный слой ваты, - пожалуйста. Я должен идти. Она не может ни сдвинуться с места, ни вымолвить хоть слово, пока не становится поздно - руки тянутся вперед, но цепляют лишь холодную пустоту. - Интересно, куда мы все время уходим друг от друга, почему нам нужно куда-то идти? Энни закрывает глаза без уверенности, что он ее услышал. Без уверенности, что произнесла это вслух. Дверь закрывается почти беззвучно. Пальцы по экрану мажут, пытаясь набрать сразу два разных номера. Энни садится на краешек отельной кровати и втягивает в себя воздух с шипением сквозь преграду из стиснутых челюстей. Логичнее звонить Россаби – ФБР отлично умеет ломать стены и сковывать наручниками запястья, не видеть полутонов и это именно тот сорт помощи, который сейчас необходим ей, потому что злость жжет изнутри грудную клетку как какой-нибудь лазерный луч из фильмов о космосе. Впору искать на коже ожоги вместо привычной льдистой пустоты. Ну куда ты, куда, чертов ты идиот? В ее сознании что-то не складывается, пазлу не достает одной из частей, и Энни едва не швыряет телефон в стену, а потом спускается в холл, и винтики наконец-то встают на предназначенные им места. Их жизни – как два сплетенных дерева. У них – одни и те же корни. У их кошмаров – одно и то же лицо. Даже странно, как просто оказывается принять эту мысль.***
В действительности, все случается быстро. Какие-то пять минут. Ударная группа прибывает как раз вовремя, чтобы не сделать и выстрела. Кровавая пелена у нее перед глазами, на перилах лестницы и на ступеньках – кровь, как след из хлебных крошек. Пуля у его левого плеча – ее сердце разлетается на миг щепками, как рухнувший пряничный домик. Совсем бы немного ниже и правее, но нет. Им везет. Наконец-то. Энни не знает, кто удивляется этому больше. Чему удивляться больше. Враг смотрит в ночное небо распахнутыми глазами. Застывшими – навсегда. Так начинается новая – их – жизнь.***
- Что теперь? – она обнимает руками свои плечи, начисто забыв, что на них кровь, и его взгляд мягко касается ее пальцев, а после красноречиво останавливается на губах. Она смотрит так понимающе, с готовностью принять все или почти все, что не хватает сил даже дышать. - Не знаю, душа моя. Посмотрим, куда еще…занесет. Эяль не может выбрать между «меня» и «нас». Он слишком хорошо знает – ошибка в этом деле обычно весит слишком много. Ее душа замирает у края трамплина, а после совершает головокружительное сальто. У Энни самолет в пять утра. В самолет она, конечно же, не садится.***
Тот, кто учился обращаться со скальпелем, стетоскопом, собирать сломанные кости и чинить испорченные сердца, а теперь сжимает в руке оружие - по определению самый безжалостный человек из всех. И где бы они были, если бы эта вещь не соответствовала истине. Спасибо, господи. Энни щурится призрачному солнечному диску в лобовом стекле, украдкой смотрит влево и не может удержаться от улыбки. Эяль ловит ее взгляд и точно так же незаметно улыбается в ответ, отвернувшись, отстукивает пальцами ритм мелодии из динамика на рулевом колесе. (вся их изломанная, пережившая ни один апокалипсис нежность – вся друг для друга) Внутри танцует шторм. Выписывает балетные шаги. Покоряется. Узнает своих хозяев. Внутри от него все стонет, воет, кричит – как испорченный радиоприемник хрипит, но правда в том, что рано или поздно, свыкаешься со всем, даже с подобным. Это в человеческой природе. Я тебя люблю – решает для себя Энни. Наконец-то. Взгляд ее лениво перемещается с пейзажа за окном на ее же руки, с рук – на ключ а замке зажигания и оттуда на безнадежно притягательный профиль, скользит по темному краю солнцезащитных очков, по стоящей иголками челке. До разрыва всех сосудов внутри. До искр перед глазами. Миром правят отчаявшиеся. Больные на всю голову. Романтики с развороченной грудной клеткой, пылающие жаждой сделать мир лучше – и именно потому что сделать свой собственный мир лучше им уже не светит. Те, у кого под ногами полно обломков, а на пальцах ожоги и копоть. Не смотря ни на что живучие, как уличные псы, глядящие так, словно их глазами – миллиард лет. Им, по логике вещей, должно быть снова больно – видеть себя такими. (но почему-то больше ничего и никогда не болит)