wolf-mother, where you've been? you look so worn, so thin. wolf-father, at the door. you don't smile anymore.
В две тысячи двенадцатом Наташины волки загораются кострами, волки Стива — вырастают сугробами. И предвзлётный гул хелликериера тонет в их приветственном вое. — Мэм. — Привет. После встречи с Беннером нужно успокоиться, адреналин шумит в крови, волки возбуждённо царапают лапами, ведут ушами и сопят: Наташа не видела их с Красной Комнаты, Наташа удивлена, что они появились сейчас, Наташа по ним соскучилась. Помнит лишь, что чувствовала, как они ворочались там, внутри, но заставить их выйти так и не смогла. А сейчас позади неё идёт сам Капитан Америка, боковым зрением она видит его идеально-белых зверей и от этого вдоль позвоночника волной холода бегут мурашки. Стив свою стаю помнит лишь в сороковых, сначала дряхлых и щуплых, похожих на голодных бродячих собак (под стать хозяину), а потом — после сыворотки — лощёных, мускулистых и белых. Большие и красивые, Стив помнит, как они ходили рядом с ним, рвались в бой и сражались свирепее своих живых диких братьев. Помнит их прощальный вой, когда самолёт летел в чернеющую глубину океана, в пасть льдов и холода. В две тысячи одиннадцатом Стив просыпается один, без своих волков и своего времени, без всего. Он перестаёт надеяться, он их даже не чувствует. А потом он видит Наташу. Рыжая, русская, опасная до жути, имя шипящее, горящее и горячее — Стив теряется. И его звери шестью призраками появляются рядом, обретают форму, силу и мощь, одновременно с такими же, только огненными. Наташе кажется, что на них косится весь Щ.И.Т. — ещё бы: их лучшая шпионка и герой всея Америки идут рядом, а вокруг них двенадцать волков. Даже обычно сдержанный Фьюри приподнимает бровь. Их волки обнюхивают друг друга, наташины — с более явным интересом, а звери Кэпа холодны, держут спины прямо, хвосты и уши без движений. Только глаза, умные-умные, изучают рыжих братьев и сестёр. В Нью-Йорке они все сражаются бок о бок, во имя одной цели. Стив с Наташей остаются на земле. Их стаи, в пыли и гари, клыками и когтями рвут инопланетных тварей. И когда Стив прячет Наташу за щитом, его взгляд успевает выхватить, как один из его волков своим брюхом накрывает рыжего, защищая от взрыва. Волки притираются друг к другу, становятся ближе и ближе. Роджерс смотрит на шпионку и пробует её имя на вкус. Наташа. На-та-ша. Наташа Романофф. И её шесть рыжих волков, что на деле оказываются меньше и изящнее грубой и вскормленной войной стаи Капитана. И как бы Роджерс ни злился на Наташу в две тысячи четырнадцатом, его волки на её стороне. И сил противиться им у него нет. — Кем мне быть для тебя? — Будь моей… Стив осекается, давится воздухом, не заканчивает задуманное, прячась за оправданием, за аварийной ситуацией на дороге, за какой-то ещё более несусветной глупостью. Наташа делает вид, что так и задумано, что точки в его ответе не должно существовать в принципе, что «быть его» её вполне устраивает. Волки мешают шерсть рыжую с белой, утыкаясь носами в щёки друг друга, понимают их разговор по-своему, венчая его сбором в стаю вдвое больше, чем каждая изначально. Стив сдаётся на их милость, когда доверяет Наташе жизнь один раз, другой, третий… бесконечное множество в будущем и сущие единицы сейчас, в разговоре. И для него это гораздо больше всех любовных признаний. И каждый из них негласно думает, что это завершённость всех уточнений и статуса их отношений заодно. — Ты бы доверил мне свою жизнь? — Теперь да. В две тысячи пятнадцатом всё необъяснимо летит к чёрту. Наташины рыжие волки смотрятся грязными сгустками крови на фоне до рези белой стаи Стива. Наташа думает об этом слишком часто. У Наташи в стае иерархии никакой нет, потому что режимы рушатся каждый день, слёзы забирают слишком много сил и времени, а она русская. У Наташи в стае каждый одновременно всё и ничто, центр вселенной и сущая мелочь, и за контроль бороться они уже давно перестали. Дом у Наташи везде, поэтому её волки ходят неприкаянной стаей, гонимые всеми ветрами северной весны и холодного лета. Романофф не может привыкнуть, что они становятся слишком домашними рядом со Стивом. Слишком собаками. Она пытается привязать их к Беннеру, но звери горят упрямым огнём, рычат, рвут цепи и едва ли не кусаются, отчаянно не желая принимать её выбор. Белые волки, всегда чистые и непорочные, с привычной отчуждённостью молчат снежными холмами, держатся рядом со Стивом, но в войне против Альтрона защищают своих рыжих братьев и сестёр с преданным рвением, потому что в их зверином олицетворении чувств, их сознании, они — семья, они — дом. — Знаешь что, Романофф? В две тысячи шестнадцатом на бетонных плитах аэропорта их волки не дерутся ни друг с другом, ни с другими. Стоят дюжиной статуй, непривычно деля одну эмоцию на всех, а не каждый свою личную. — Не отступишься? — Не могу. Ты знаешь. И когда белоснежная стая Стива уходит вслед за Баки, не предавая, но оставляя, волки Наташи тоскуют, хворью кашляя в глотке, гнойниками взрываясь на изнанке век, их хвосты висят брёвнами — неживыми, понурыми. Романофф осознаёт, что сама отпустила, что сама дала уйти, что так было правильно, но едва ли ей от этого легче. Когда она всё так же сама, со всей своей вольчей верностью и сталью, с неутихшим ликованием от победы над прошлым, что катается на языке гладким шариком, находит Стива, её волки в целую половину своих сил льнут к его ногам, лижут большие и тёплые ладони, прося и предлагая, почти умоляя. Роджерсу трогать шерсть цвета оранжевой жжёнки вместо своей родной белизны горных вершин непривычно, неправильно, не так. Но когда он запускает кончики пальцев в жёсткие загривки, перед ним неожиданно изгибается Наташа (тоже вся белая, под масть его зверей), и это действительно то, что он хочет видеть. Пока люди сливаются воедино, безымянная стая вокруг них поёт брачным (и заранее безнадёжно-траурным) воем. Рыжие волки голодны до касаний, до любви, до Стива. Они безродными собаками лают, зовут, выворачивают себя наизнанку предложения ради. Наташа теряет контроль над ними и над своими руками, раздевая Стива хаотично и целуя взахлёб. Белая стая Роджерса всё ещё более сдержана, по-солдатски выправлена, холодна всеми льдами айсбергов и океана — привязанность показывают сухо и скупо, едва проводя языками по наташиным костяшкам. Ей хватает. Доверие льётся через край, бьётся в лопатки и открывает горло. Оно первоклассной шпионке позволяет спиной поворачиваться, не ожидая и не боясь предательства — Стив бы вынес ей целиком хребет одним лишь ударом кулака; вместо этого он пересчитывает отдельные позвонки своим указательным. Волки пасмурно смотрят с изножья кровати, рыжие горячими фантомами ласкаются к животу Стива, белые — будто дрессированные звери жмутся к Наташе, отдавая всех себя назло и вопреки. Так проходит их две тысячи семнадцатый. В две тысячи восемнадцатом половина Вселенной исчезает из-за безумного титана. И следующие пять лет они перестают жить, начиная лишь пережидать один день за другим. Романофф уходит в себя, думая, стала ли она лучше. Роджерс двигается и говорит — как механическая коробка из плоти и крови. А их общая стая бледнеет, становясь лишь призраками на фоне, тускло мелькая в тенях базы. В две тысячи двадцать третьем они получают шанс всё исправить. Они снова спасают мир. На этот раз уже окончательно ценой всего. Наташи нет. Стив кричит. Долго и громко, отчаянно. Волки вокруг него сначала молчат, а потом начинают вторить хрипами, словно утратили свои голоса, но тишина рвёт изнутри сильнее собственных когтей. Его стая, рыхля мощными лапами землю, траурно воет, как их морские братья по волнам. Только они, белые, все до одного — по Наташе. Стиву кажется, что его волки его не простили, что белая шесть его волков теперь отливает рыжим, что каждый его волк отныне всецело наташин. Он лишь очеловеченный камень, она двойной агент, тройная дрянь (сама об этом шутила, но так и не сказала, кто первым назвал её плохим словом, которое очень не понравилось Роджерсу) и жертва, которую они принесли во имя победы. Стив не в силах это вынести. Он видит Пегги. Он обнимает Пегги. Он танцует с Пегги. Он любит (любит ли?) Пегги. Пока шесть его волков осуждающе смотрят своими янтарно-зелёными глазами. Вокруг Пегги стаи нет (как и вокруг всех людей в этом мире). И белые звери Стива не чувствуют родства, продолжая тосковать по своим рыжим братьям и сёстрам, по своей семье и по своему дому. Дыбят холку, воротят носы, рвутся подальше от звуков шипящего помехами граммофона, ищут голос рыжей и русской. Стив держится год. Может быть два. Но скорбящие звери сильнее него. Оставленные «про запас» частицы Пима попадаются на глаза последним шансом, возможностью отмотать всё назад, приоткрытой дверью, будто с самого начала была лазейка, через которую можно снова сбежать. И Роджерс на Вормире выныривает в реальность, будто из вязкого душащего сна. Он в нужном времени, он подгадал момент, когда Бартона уносит ослепляющий столб света, он здесь, чтобы наконец-то всё исправить. Камень бесконечности греет центр ладони до щекотки, видимо, тоже чувствуя дом. Волки бегут в пропасть, большие и белые, спотыкаются о неровные валуны, но продолжают и хозяина зовут за собой. Стив видит Наташу, неестественную, изломанную, замёрзшую и такую… маленькую. Её рыжая стая теперь облезлая, исхудалая, вялая и совершенно никчёмная — волки почти окоченели от холода Вормира, почти испарились, и теперь лишь бесформенными жалкими комками жмутся к земле и друг другу, пытаясь согреться. На боках проступают рёбра, шерсть свалялась в грязные комья и осыпается мёртвыми еловыми иглами, бедные-бедные звери, лишённые своей хозяйки, но не лишённые надежды. Роджерс спрыгивает с последнего выступа, грузно приземляется до трещин под подошвами, его сердце стучит в горле, когда стая Романофф тлеющими пожарами измученно смотрит на него, ожидая смерть вслед за Нат. Белые волки омывают слезами холодные наташины щёки, тычутся носами в виски и уши, под окоченевшие руки лезут за объятиями — промозглыми и прогорклыми в скулящем отчаянии — тающую надежду ловят на свои тёплые розовые языки, согреть пытаясь своими большими крепкими боками. Ржавые, полуживые, на брюхах ползут ближе, жмутся к коленям Роджерса, округлыми лбами упираются в него и друг в друга, молчат, словно траурная минута затянулась на пять, десять, семьдесят лет и подать звук сейчас — преступление. Косятся на свою хозяйку, облизывают сточенные и сломанные до корней клыки, скулят беспомощными щенками, чувствуя, что можно что-то сделать, но не понимая — что. Стив собирает свою стаю — наташина собирается сама и из последних сил; их лапы дрожат до трещащих костей, губы сухи и покрыты плёнкой, но в глазах решимость тех, кому уже нечего терять, а значит пора ставить на кон всё. Возможно, Вселенная наконец-то решает быть благосклонной. Возможно, для Вселенной понятие жертвы воспринимается как сам факт совершения, а не плата кровью. Возможно, их метафорические волки, олицетворяющие лишь основные человеческие эмоции, обладают силой гораздо большей, чем они все думали изначально. Очередной осколок бесконечности возвращается в свой дом и на своё место, меняя себя обратно на душу. Стив лишь помнит, что воющие звери вокруг кружились, бегали и визжали совсем не благородно, совсем по-гиеньи, рычали и царапали вмёрзшие камни Вормира, идя на войну не своих хозяев, но во имя них и свою собственную. Себя он осознаёт через неизвестное количество минут, на коленях в мутной оранжево-розово-жёлтой воде. Он не знает, где камень, да и не нужно ему это больше. Роджерс прижимает к груди — так, словно ценнее ничего быть не может — Наташу. Она по-прежнему маленькая и замёрзшая, свернувшаяся в беззащитный комочек. Стив ощупывает её затылок, ища пробитую рану, из-за которой утекла вся кровь, и не находит. Его пальцы лишь путаются в волосах, лохматя рыжую косу, а кожа под ними, кажется, становится всё теплее и теплее. Глаза Наташи мутные, ничего не понимающие, как будто после сонного обморока. Она фокусирует взгляд на Стиве, тяжело моргая, и подаётся ближе, виском жмётся к его груди, сухо всхлипывая. Роджерс её удобнее перехватывает, чтобы обнимать как можно больше и дольше. Вода омывает его ноги, мочит костюм, задевает спину Наташи тёплыми волнами. Они здесь. Они вместе. Они живы. Роджерс не может поверить в это. Романофф хочет убедиться. Романофф целует его первая, оглаживая щёки и за ушами, пробуя и вспоминая, осознавая и любя. Сильнее, чем думала всё это время. Волчья песнь ликования громом раскатывается над их головами. Двенадцать огромных зверей окружают их, подобно стражам, что вернулись с войны не своих хозяев, но во имя них и своей собственной, вернулись с победой, оглушающей в своей правде и реальности победой. Стив поднимается с колен. Выпускает из рук Романофф, позволяя ей встать и неуверенно покачнуться на собственных ногах, но всё равно прижимает к себе, собираясь отпустить примерно никогда. Наташины рыжие волки смотрятся пылающими очагами истинного пламениand I hope for a trace
to lead me back
home from this place.
let me hear you sing, hey-ya hey-ya