Вполоборота

Я — здесь, ты — там, Мир весь — напополам. (с) Дельфин

Стас теперь всегда был вполоборота: когда стоял, когда сидел, когда лежал. Это не раздражало. Нервировало. Мите всё время хотелось развернуть его к себе лицом. Он даже иногда, забывшись, дёргал Стаса за плечо, потом, морщась, как от больного зуба, извинялся. Митя расставил тарелки на круглом кухонном столе, тонко нарезал хлеб, разлил пиво по бокалам. Один придвинул Стасу, оставляя влажную дорожку на столешнице. Густая шапка пены качалась над самой кромкой. Стас пристально разглядывал её, пока она не превратилась в ничто. — Тёмное, как ты любишь. Стас промолчал. Потом поднял голову и теперь так же пристально рассматривал Митю. Правым глазом. Левая половина лица спряталась в широкой ладони. Зазвонил телефон, высвечивая на экране имя сестры. Митя поднялся и забрал у Стаса посуду. Пиво вылил в раковину, нетронутую еду вытряхнул в мусорный пакет. Телефон затих и снова заголосил. Пришлось брать трубку. — По тебе часы сверять можно, — натянуто улыбнулся Митя. — Я не специально, так получается, — кажется, Витка тоже улыбнулась. — Как ты? Митя отдёрнул штору. За окном темнел вечер, пестрел светом уличных фонарей и мелькающих фар. — Да, собственно, как и вчера, и позавчера, и неделю назад. За спиной неслышно встал Стас. Митя вздрогнул, когда ледяные ладони легли на бока. Потом расслабился и откинул голову, упираясь затылком в острые ключицы. От Стаса пахло влажным камнем, и Митя ненавидел этот запах. В позвоночник впился холодный карабин — и его Митя ненавидел тоже. — Можно я к тебе приеду? — беспомощно спросила Вита. Митя медлил. В заляпанном стекле отражались его воспалённые глаза и половина лица Стаса. Каждый день по осточертевшему сценарию: днём — работа, вечером — ужин Стаса в мусорном ведре и пиво в раковине, ледяные ладони на боках, звонок Виты и один и тот же разговор: — Я приеду? — Нет. Ночью тихо и всегда — всегда — жутко. И Стас всегда крепко обнимает сзади, прижимается грудью к спине, и от этого колотит ещё сильнее. ... Однажды Вита долго молчала в трубку, шумно дышала. Она всегда так делала, когда пыталась подобрать нужные слова. — Мить, выбери фотографию, — наконец напряжённо попросила она. — Мы с мамой перебрали старые альбомы, нашли хорошие. И всё остальное надо тоже... — Я же сказал, что всё оплачу! — огрызнулся Митя, чувствуя, как мгновенно пересыхает в горле. — Да при чём тут деньги? — устало спросила Вита. — Выберите сами! Любую. И делайте что и как хотите. Мне... Мне всё равно! Мне это всё не нужно! Трубка шарахнулась о столешницу. Митя стиснул лицо в ладонях и громко застонал. Стас бесшумно подошёл со спины и крепко обнял. В нос привычно врезался запах мокрого камня. Митя один раз попытался от него избавиться: запихнул несопротивляющегося Стаса в душ, прямо в одежде и в проклятой альпинистской обвязке, вылил на него полфлакона едко пахнущего геля. Стас терпеливо молчал: и когда пена забивала рот и глаза, и когда Митя остервенело растирал его полотенцем, и когда запах мокрого камня снова вернулся. Оставалось только смириться. ... — Я бы хотел, чтобы Вита пришла, — в другой день сказал Стас, размазывая ужин по тарелке. Лицо Мити залило белым. — Тебе меня мало? — зло спросил он. — Тебе меня мало. — Стас протянул руку и коснулся его щеки. Оба замерли и долго слушали, как противно скрипят качели за окном. На каждый такт, равномерно, как на непрерывном заводе. — Я хочу уйти. — Тебе со мной так плохо? — глухо спросил Митя. — Мне здесь плохо. С тобой — хорошо. Митя отстранился, допил остывший чай. Схватившая под рёбрами паника медленно набирала обороты. ... Дни повторялись, как в бесконечном цикле. Потому что кто-то забыл дописать условие выхода. Митя не справлялся. На работу он бросил ходить, кажется, месяц назад. Ему сначала звонили, потом — перестали. В трубке была теперь одна Вита. Митя не отправил её номер в чёрный список только потому, что так попросил Стас. — Мы всё установили. Хорошо получилось. Ты бы съездил, Мить, — в один из одинаковых вечеров осторожно сказала она. — Зачем ты мне об этом говоришь? — устало и безнадёжно бросил Митя. Ему хотелось, чтобы она уже, наконец, замолчала и больше никогда не звонила. — Потому что она тебя любит, — ответил за Виту Стас. В трубке что-то звякнуло, потом отчаянно всхлипнуло. — О Господи... — истерично выдохнула Вита и зачастила: — Митя, Митенька! Не говори, что это он. Ну пожалуйста! Это же просто друг, да? Просто друг к тебе зашёл! Митя?! Да не молчи же, ну! — Виточка... — лихорадочно прошептал Митя, притягивая к себе Стаса, касаясь губами его правой щеки, смаргивая назойливые слёзы. — Виточка, приезжай, а? Я больше не могу... Я так больше не могу... Вита приехала через полчаса. Её губы дрожали, глаза опухли от слёз. Она до боли сжала ладонь Мити и не сводила затравленного взгляда со Стаса: — Уйди. Пожалуйста, уйди, — тихо повторяла она. Стас виновато улыбнулся: — Не могу, Витуль. Он так держит, я даже отойти от него далеко не могу. — Митенька, — она тесно прижалась к Мите. Его шее тут же стало горячо и мокро. — Он же морок, неужели ты не понимаешь? Отпусти его, ему здесь не место! Ему здесь плохо, Митя! И тебе с ним плохо… — Если бы он любил меня, ему не было бы тут плохо! — беспомощно простонал Митя и съехал по стене на пол. — Если бы я не любил тебя, я бы забрал тебя с собой. Слова упали, как сорвавшийся в пропасть камень. Митя поднял голову. Ему хотелось заорать, расколотить всё, до чего можно дотянуться. — Да я жить без тебя не могу, ты это понимаешь? Стас опустился на колени рядом, прижался ледяной правой щекой к горячему лбу. — А сейчас ты живёшь? — глухо спросил он. Вита шмыгнула носом, и Митю прорвало: — Ты так хочешь туда, да? Давай, я тебе покажу, как там на самом деле! Он вскочил, схватил Стаса за локоть и поволок на улицу. Как был — без куртки, в майке и тонких штанах. Последний раз он выходил из квартиры ещё летом, в тёплом августе. Теперь был конец сентября с колючим ветром и свинцовым небом. Машина была завалена прелыми листьями, от лобового стекла они никак не желали отлипать. Витка скребла их щёткой и ревела не переставая. Митя и Стас качали шины. Руль в собственной машине казался Мите чужим, будто он не водил много лет, но дорога была отвратительно знакомой. На кладбище было тихо и стыло. Митя и Стас бежали широкими шагами по узкой тропке, мимо надгробий. Фамилии, имена, даты — сплошной поток чужих оборванных жизней. Тесные скамейки, маленькие железные столики, россыпи размокших конфет и красные лампадки маячками. Вита запыхалась и отстала. Эта фотография Мите всегда нравилась. Если бы он выбирал, он бы взял именно её. Стас погладил кончиками пальцев своё лицо на овальной табличке. — Мне нравится. Он улыбнулся в первый раз за полгода. Митя обессиленно опустился на скамейку, Стас сел рядом, положил тяжёлую голову на его плечо. Мите почему-то вспомнилось их восхождение на Казбек. Они шли долго, с раннего утра, до вершины добрались поздним вечером. Они валялись на ещё не успевшей остыть земле, а черничное небо в звёздных брызгах раскинулось сверху. По венам тёк адреналин, мышцы ныли от усталости, ноги переплетались с ногами, руки — с руками. Обветренные губы жгло от колкой щетины. Надо было ставить палатку и готовить ужин, но от разгорячённой кожи под ладонями невозможно было оторваться… — Знаешь, — сказал Митя, — я ведь читал, что о тебе писали на форуме. Какая-то тварь сказала: одним идиотом стало меньше. — Но я ведь и вправду сплоховал... — виновато покачал головой Стас. — Да кто они такие?! Кто они, мать их, такие, чтобы судить! Это они идиоты, и их не жалко! Митю трясло от холода и ярости. Стас обнял его за плечи, и от его ледяной близости стало теплее. Митя хотел, чтобы сейчас здесь было всё так же погано, как в тот день: беспорядочная суета, удушливый запах ладана, бесконечный отпевальный хор и море цветов. Они постоянно ссыпались на каменный пол, оборванные бутоны размазывались под подошвами ботинок. Стаса было тогда невозможно узнать: левая половина лица кривая, еле восстановленная по кускам, замазанная толстым слоем грима. Митя простоял всю службу с правой стороны, чтобы не видеть. Но сегодня было спокойно и свежо. Полосатые берёзы упирались макушками в самое небо, с тихим шорохом качали жёлтыми кронами, дробили землю пятнистой тенью. Пахло сладко: золотой осенью и прохладной влагой. Здесь было хорошо. — Забери меня с собой, раз тебе здесь так плохо, — еле слышно прошептал Митя. — Тогда мне будет плохо там. Митя рассмеялся: — О себе, как всегда, думаешь, да? Голова Стаса вдруг перестала давить на плечо. Он тоже рассмеялся. Легко, без надрыва: — Нет. О тебе, — помедлил, добавил: — Ты молодец, Мить. Молодец. — И как мне теперь? — получилось жалобно, но что с этим теперь поделаешь? — Ты справишься, Митька. Теперь — справишься. Витка снова ревела: и в машине, и дома. До самой ночи заливала мокрым футболку Мите и беспрерывно шептала «молодец» и «ты справился». Переняла эстафету. Сколько же в ней слёз? Чуть больше, чем в Мите. ... Скалодром был самым высоким в городе. Митя стоял под ним, задрав голову вверх. Обвязка знакомо сдавливала ноги. Горло неприятно саднило. — В первый раз? Консультация нужна? — Я лазил раньше. Давно. Потом перестал, — Митя помолчал и зачем-то сказал: — С другом пошли в ливень. Камни мокрые, скользкие. А он карабин плохо закрепил. Обязательных раздражающих сожалений не последовало, только твёрдое: — Тогда лучше со мной. Митя, наконец, обернулся и посмотрел на инструктора. Он ничем не был похож на Стаса. Ни капли. И это в первый раз радовало. Митя колебался долгую секунду, потом протянул руку: — Митя. — Кирилл, — протянул он руку в ответ и улыбнулся.