Подушки

      Лучше всего спалось дома. Дома была подушка, которую Олежа обнимал с детства — привычной формы, структуры и мягкости. И одеяло дома было самое мягкое на свете. Дома не хотелось покидать постель — в ней было хорошо и безопасно. Полы дома у Олежи были твёрдые, углы мебели — острые, а воздух — тяжёлый и грязный. Пыль накапливалась со скоростью света, кошачья шерсть путалась в ворсе свитера, а отцовские одеколоны с сигарами скапливались в густые-густые тучи. Тучи нависали над Олежей — он прятался под тёплое одеяло. Открывал форточку. Прижимал к лицу прохладные края наволочки — и это успокаивало. И у него получалось уснуть.       Дома всё было привычным. Раньше Олежа каждое утро, открывая глаза, смотрел на Олю — Оля смотрела на него в ответ. Потом Оля уехала — Олежа утыкался взглядом только в пустую постель. Потом её кровать убрали. А потом Олежа стал просыпаться лицом к стенке — потому что узор на обоях не менялся годами, потому что на стене лежали одинаковые тени, потому что стена была несущая, и могла простоять неизменной ещё тысячу лет.       Проснувшись, Олежа зарывался носом в подушку, пытаясь поймать ускользающий сон. Подушка всегда пахла одинаково привычно — одинаково приятно. Пахла стиральным порошком — немного мятой и немного мылом, пахла человеком — самим Олежей. Олеже почти никогда не нравился собственный запах – а по утрам нравился. По утрам за окном шумели трамваи — каждый следующий через шесть минут после предыдущего. По выходным было слышно, как за окном гремит двенадцатичасовая пушка. К ней Олежа тоже привык. Если пушка в выходной не стреляла, это значило, что он опять проспал до обеда. Отец тогда говорил, что Олежа должен вставать раньше.       Но дома не хотелось вылезать из кровати — потому что дома там было хорошо. Безопасно.       В общежитии за окном фыркали автобусы. Никакого металлического грохота и знакомых звонков — никакого петербуржского изящества. Автобусы грязно плевались выхлопными газами, поднимали облака пыли и шуршали чернильными шинами по блестящему асфальту. Автобусы останавливались с громким скрипом резины по дороге, заглатывали бессчётный поток студентов и везли в разные концы города. Олежа просыпался под противный писк будильника, и отрывал лицо от подушки почти сразу же — валяться в постели не было ни сил, ни возможности. Роскоши от общажной кровати ждать не приходилось: подушка была плоская, тонкая и твёрдая. И совершенно неудобная. Обнимая её, Олежа чувствовал только собственные кости. Костяшки пальцев впивались в щёки, а в губы врезались края наволочек — выкрахмаленные и пропахшие хлоркой.       В первую ночь в общежитии Олежа долго ворочался — никак не мог расслабиться. Пружины матраса впивались в кожу, простыни шуршали по телу наждачной бумагой, а из-за белого порошка, зашитого между ниток, зудело всё тело. Олежа утыкался в подушку лицом и чихал — дышать было невозможно. Никакой мяты не было и в помине — нос разъедало хозяйственным мылом. Стиральные машинки не могли вывести вжившиеся в бельё разводы, и Олежа, подавляя отвращение, заталкивал глубже предположения об их происхождении. Всё равно от них уже не избавиться — зачем лишний раз заострять внимание?       Возвращаться в эту постель было неприятно. Она была холодная, твёрдая, иногда — колючая. Пледы в общежитии были такие же ужасные, как в дешёвых плацкартах. Но возвращаться приходилось, потому что общежитие стало домом. Скрипучим, дешёвым и насквозь фальшивым — но домом. Фальшивый дом принадлежал всем, в доме ютились муравейником люди ещё хуже тех, от которых Олежа прятался под мягким одеялом. В ненастоящем доме было неуютно и пусто, его было слишком мало — всего одна комната на всего Олежу, — и его было слишком много. Потому что одна комната была рассчитана на двух жильцов — точно также, как в настоящем Олежином доме. Но Олежа говорил себе то же самое, что и там, в Питере: Одиночество — это не больно. Иногда ему даже удавалось поверить.       Олежа никогда не ночевал вне дома так долго. Его не отдавали в лагеря, а на отпуск они с семьёй ездили не дольше, чем на неделю. Отец брал им номера с двумя кроватями, и Олежа мог подолгу нежиться на королевского размера перине — но даже в люкс-номерах было не так мягко, как дома. Отец ворчал, что на кроватях мало места, а Олеже казалось, что на кровать поместились бы они с Олей вдвоём — и ещё смогли бы уложить рядом кота. На кровать в общежитии влезал один только Олежа. И ещё иногда ноутбук.       Наволочка в общежитии совсем не хотела принимать его запах. Наволочка в общежитии была такая же неприветливая, как наволочка в поезде. Или как в больнице. С печатью на уголке, которую Олежа рассматривал по ночам — на неё светило между никак не сходящимися шторами. Общежитие ощущалось бесконечным поездом, на котором никуда нельзя было приехать — тот только мчался вперёд, терял запчасти, а Олежа не мог ничего с этим поделать — только успевал менять простыни и мыть чашки. И надеяться, что скоро будет остановка.       У Антона комната была большая. Иногда даже казалось, что слишком большая. Потолок терялся где-то высоко — выше, чем Олежа мог представить. Приходилось запрокидывать голову и морщиться от солнечных лучей. На потолке над кроватью млечным путём вилась светодиодная лента — у Олежи на этом месте была всего лишь парочка светящихся созвездий. Антон щёлкал выключателем у кровати, и солнце гасло — оставался только переливающийся млечный путь.       Антонова постель вмещала в себя двух человек, если не больше — они с Олежей умещались туда вместе с ноутбуком, а иногда даже с двумя овчарками. Плед у Антона был мягкий, и, ложась на него, Олежа представлял себя лежащим посреди бескрайнего поля. Сверху блестели звёзды. Антон почти касался его руки. В Антоновой квартире всегда было тихо и спокойно — Олежа закрывал глаза и мог потеряться в собственных мыслях.       Снимая с себя пиджак, Антон сказал мягко:       — Если тебе некомфортно, я могу постелить тебе на диване.       Потом на выдохе добавил:       — Но кровать большая. Мы оба поместимся.       Олежа не спрашивал, почему кровать у Антона в квартире рассчитана на двух человек. Не спрашивал, выбрал ли Антон её сам или это был подарок — как и сама квартира. Олежа не привык задавать лишних вопросов, не привык лезть в душу без надобности — они с Антоном долго держали дистанцию. Но Антон принёс ему запасное одеяло, не задавая вопросов, и заправил в пододеяльник тоже. Антон не спросил, хочет ли Олежа спать вместе — потому что знал, что хочет. Олежа неуверенно прижал к себе ноги, смотря, как Антон воюет с постельным бельём.       Раньше он не оставался ни у кого на ночь. Но Антон был исключением. Из всех существующих правил.       Подушки в квартире Антона были мягкими. Очень мягкими. Почти как в отеле. Почти как дома. А одеяло наоборот было тонким. И простыни были шёлковыми — они мягко скользили по телу. Олежа брал одеяло в руки, встряхивал, чтобы расправить ткань — а оно, выскользнув из пальцев, падало прямо ему на голову. Под мягкий смех Антона Олежа ощущал, как его укутывает в объятия — дорогие, изысканные, шёлковые объятия.       Лёжа спиной к Антону, Олежа кутался в шёлковую ткань и долго-долго сверлил взглядом стену. Чьё-то присутствие в постели ощущалось инородно, непривычно и странно. Он не испытывал раньше подобное — и новый опыт пугал. По спине бродили мурашки, сердце часто-часто стучало, а в животе что-то теплилось. И Олеже не хотелось себе признаваться — потому что это бы значило проиграть самому себе — что ночевать здесь хотелось чаще. И что хотелось называть домом это место. С мягкими подушками и ласковыми наволочками. С тёплым сопением за спиной.       Несколько совместных ночей спустя Антон мягко коснулся его талии.       — Можно? — прозвучало в темноте над ухом.       Олеже перехватило дыхание. Сердце заколотилось как бешенное. И руки чуть затряслись. Но, сжимаясь в комочек, Олежа тихо ответил:       — Да.       Антон обнимал его очень мягко и прижимал к себе осторожно, словно боясь сломать. Одеяло накрывало их обоих почти с головой — они начали пользоваться одним. Олежа вспоминал, как в детстве засыпал в обнимку с плюшевыми игрушками — прижимал их к себе также и надеялся, что им удобно. Антон сбивал рукой подушки друг с другом — так, что они сливались в одно целое. Антон мягко дышал ему в затылок, а потом касался губами.       На их этаже не было слышно гула машин. Или это из-за стеклопакетов? Незаметно фырчал кондиционер. В кухне гудел холодильник. Олежа просыпался в окружении тихих звуков — стука чашки о стол, шелеста страниц, собачьих копошений за стеной. Открывал глаза и смотрел на стену. Олежа находил у себя в объятиях одну из двух подушек — и точно не свою, потому что своя — под щекой. Подушка у Антона пахла Антоновым одеколоном. Ещё подушка пахла самим Антоном — и это было приятно. Ещё подушка Антона пахла мятным Олежиным шампунем, а ещё подушка Антона пахла Олежей.       — С добрым утром, — сказал Антон, отрываясь от чтения. Олежа прищурился, пытаясь разглядеть обложку. Антон чуть прикрыл книгу, положил на колени, и улыбнулся виновато. — Прости, я одолжил твою книгу.       — Я не против, — потягиваясь, Олежа замечал: Антон смотрит. Олежа застенчиво прикрывался одеялом — не привык к такому вниманию. Раньше с ним такого не было. Подобное внимание для него (всё ещё) было в новинку. Но он не мог отрицать — это было приятно. Ловить на себе взгляды Антона было приятно. Пытаясь скрыть смущение — хотя на лице всё и так было написано, — Олежа уводил взгляд. Делал вид, что безумно заинтересован окружением. Например, на тумбочке у кровати стояли часы. Неровный красный огонёк сообщал: сейчас — половина первого дня.       — Давай сегодня съездим в Икею? Кажется, нам нужно больше подушек, — донеслось из кресла. Антон мягко перевернул страницу.       Олежа кивнул, падая обратно на кровать. Обнимая одеяло, зарылся в него носом — шёлковый пододеяльник заскользил по лицу, огладил нежными движениями, и Олежа снова утонул в сладких запахах.       Лучше всего ему спалось дома.