***
- Лу Гуан, - Чэн Сяоши поджал колени и положил на них подбородок, словно ребёнок, спрятавшийся в шкафу. – Что мне делать? - Переживи, - звучит безразличнее, чем сейчас хотелось бы каждому из них. - Тяжело… Мучительный вздох Чэн Сяоши заставляет что-то в груди Лу Гуана дрогнуть и зазвенеть. Он переворачивает страницу для вида, совершенно не в состоянии понять смысл написанного, но книга всё ещё является той самой заслонкой от лавины чужих болезненных эмоций, переваривающихся в черноволосой голове. Не отрывая пустого взгляда от рябящих столбцов, Лу Гуан плотнее сжимает корешок в пальцах, чтобы обрести опору, вытравить изнутри состояние лёгкости, посещающее людей на грани обморока. Он действительно устал от собственного бессилия, от нежелания друга хоть немного абстрагироваться от «не своих» переживаний, от поглощающего чувства безысходности. - Тогда… Отвлекись, - Лу Гуан обернулся, ловя просящий взгляд воспалённых глаз, и протянул перед собой книгу. – Нужно переключиться на что-то. Томик с нарисованным на обложке деревом застыл между ними. Дыхание Чэн Сяоши замедлилось, в лице отразилась мысль, совершенно неясная его другу. Покрасневшие веки со слипшимися мокрыми ресницами теперь добавляли в образ нечто сумасшедшее, нежели болезненное. Странно. - Хорошо. Ты прав, как всегда. Чэн Сяоши протянул руку, и Лу Гуан уже собрался передать книгу, но вместо этого почувствовал прохладные, чуть дрожащие пальцы, пробирающиеся под напульсник. Позвоночник прошибло так, словно прикосновение было ледяным. Лу Гуан скосил озадаченно округлившиеся глаза вниз и задержал дыхание, наблюдая за тем, как Чэн Сяоши неловко, одной рукой, стягивает тугой кусочек мягкой ткани, как разжимаются собственные пальцы, чтобы не мешать, и как книга плюхается на диван. Напульсник вслед за ней. Непонимание бьёт наотмашь, и Лу Гуан чувствует, как мутится в голове от этого удара. Падать в дезориентацию совсем не про него, но чужие действия смешивают все мысли в кашу. Прохладная от волнения рука Чэн Сяоши мягко обхватывает запястье, прижимая беснующуюся под кожей вену большим пальцем, вторая едва осязаемо скользит вдоль линий на ладони, что вдруг стала невозможно чувствительной. И вместе с этим движением сам Чэн Сяоши медленно тянется ближе к Лу Гуану, тесня его, поражённого и ошарашенного, в угол дивана. Острое колено подталкивает чужое бедро, побуждая закинуть мешающую продвижению конечность наверх, чтобы можно было удобнее устроиться между раскиданных ног. Отвлекающе близко. Лу Гуан потерянно и часто моргает, рассматривая застывшим взглядом чёрноволосую макушку перед собой, а знакомые широкие ладони обнимают за пояс крепче, оборачиваются вокруг, щекоча бока нервными прикосновениями. Чэн Сяоши жмётся так близко, совсем не по-дружески тыкается тёплым носом прямо под челюстью, вызывая плеяду мурашек, спешно ныряющих за шиворот. Дыхание приоткрытого рта греет ключицу и кажется взволнованно влажным. - Гуан, - едва слышно зовёт Чэн Сяоши, тут же повышая градус интимности до критичного. Они не зовут друг друга по имени, не в тех отношениях. По крайней мере так думал сам Лу Гуан, но колено закинутой на диван ноги сводит из-за неудобной позы, и тому приходится снова и снова возвращаться к вопросу о тайном смысле происходящего. Собственные руки бледными призраками блуждают в темноте за спиной Чэн Сяоши, куда их девать Лу Гуан не знает, кожа на кончиках пальцев словно обморожена до онемения, отогреть бы на чём-то тёплом. На острых подвижных лопатках Чэн Сяоши, например. Но мозг всё ещё контужен и не способен отдавать достаточно чёткие приказы конечностям, только сведённая судорогой нога дёргается безотчётно, прижимается к чужому боку, чтобы сбросить напряжение. Чэн Сяоши длинно, немного щекотно тянет воздух, невыносимо медленно поднимает голову от сгиба шеи и, как маленький новорождённый зверёк, ведёт губами наощупь. Задевает челюсть, щёку, подбородок, находит едва приоткрытый в неверии рот Лу Гуана и выдыхает в него почти просяще: - Хочу… Лу Гуан не умеет читать будущее, только прошлое, последующие двенадцать часов ему абсолютно точно недоступны. Более того, они настолько размыты, что даже высокий интеллект и хорошие способности к анализу не позволяют предположить следующий ход в сценарии их с Чэн Сяоши жизни. Лу Гуану непривычно, почти страшно от невозможности контролировать ситуацию. Не так пугающе, конечно, как когда друг бежит вдоль чужих воспоминаний с криками, нарушающими ткань временного пространства, но от происходящего в реальности особенные, тревожащие ощущения. Когда всё это станет воспоминанием, уже ничего нельзя будет изменить. Но нужно принять решение, и Лу Гуан понимает, что в нём не будет и капли благоразумия. - Я тоже, - шепчет он, осторожно приобнимая Чэн Сяоши, пальцами одной руки невесомо обхватывая голую изнанку чужой шеи. Мягкая беззащитная кожа такая горячая - это приятно. Можно греть замёрзшие ладони, если позволят. Чэн Сяоши не нужно повторять дважды, сейчас он особенно внимателен. Чужие желания для него всегда не менее важны, чем собственные. Особенно если они принадлежат Лу Гуану, чьё согласие словно глоток стылого воздуха в душный летний день - оживляет. Нежное прикосновение успокаивает, контраст температур напоминает о необычной, почти мистической синергии между ними. Быть настолько непохожими и дополняющими друг друга - это ещё один дар от Вселенной. Чэн Сяоши ценит его безмерно, возможно, даже больше всего остального в жизни. Он открывает рот шире и осторожно трогает языком пересохшие от дыхания губы напротив. Те чуть вздрагивают в ответ, робко и столь привлекательно невинно, что можно подумать, Лу Гуан никогда не делал ничего подобного. Не сомнения же это. Руки, замершие на теле Чэн Сяоши, говорят об обратном, прижимая теснее, поглаживая в ответ, прося о чём-то большем. «Каково это - целовать своё время?» Чэн Сяоши ещё не знает, но губы печёт в предвкушении. Он прикасается невесомо к уголочку чужого рта и мажет языком вдоль, а после уверенно ныряет им внутрь, где его встречает совершенно несмелый, но отзывчивый и почти сладкий язык Лу Гуана. Они неспешно переплетаются, принося ирреальные ощущения, Чэн Сяоши настойчиво давит на подбородок друга пальцами, побуждая его открыть рот шире, чтобы можно было чувственнее, внимательнее, глубже. Лу Гуан подчиняется и неосознанно отклоняет голову. Нетерпеливая ладонь соскальзывает на его перекатывающийся под тонкой кожей кадык, едва гладит и прижимается тесно, обхватывая шею. В этот раз Чэн Сяоши собирается вести. Он твёрдой рукой наклоняет беловолосую голову под особенно удобным углом и с громким, едва не срывающимся на стон, вздохом проникает в охотно принимающий рот так глубоко, как это возможно. Лу Гуан - это время Чэн Сяоши, простые белые часы с чёрными стрелками, которые оставляют прошлое в прошлом и не видят бесконечно изменяющегося будущего. Не страшно. Чэн Сяоши достаточно нетерпелив и импульсивен, чтобы самому творить это будущее. Бездумный, упоительно вкусный поцелуй продолжается. Сквозь шумные забытые вздохи скользят будоражащие влажные звуки, от которых горят кончики ушей и подводит где-то за рёбрами. Оказывается, время не такое уж и равнодушное. Скорее наоборот. В своём стылом одиночестве под аккомпанемент секундной стрелки оно, нуждающееся, кажется, мечтает только о том, чтобы какой-то глупый мальчишка гнал его на двенадцать часов вперёд.Часть 0
3 сентября 2021 г. в 14:02
У Вселенной однозначно непроглядно чёрное чувство юмора и она, как кажется почти всем людям на планете, часто несправедлива. Если бы каждому способности доставались по их личным качествам и запросам, то, возможно, и психологи с психиатрами не существовали бы за ненадобностью.
Вселенной скучно наблюдать за теми, чья внешность соответствует внутреннему содержанию, ведь когда её безвозмездные дары конфликтуют с тем самым важным, самым ценным внутри людей – с их особенной индивидуальностью – это во сто крат любопытнее. Но, наверное, не для самих именинников, которым скорее страшно и больно иметь способности, каждый раз испытывающие их натуру на прочность. Однако, есть одна очень удобная позиция, помогающая справляться с подобными обстоятельствами – позиция убеждённости в правильном исполнении законов мироздания.
Лу Гуан это понимает.
Ему совсем не хочется оспаривать Время, его неумолимый ход, приближающий всех живых существ к неотвратимому – к смерти. Лу Гуан родился с этим знанием, его дар и личность идеально подходят друг другу. Кажется, никогда и не было отторжения, непонимания, неприятия – всё шло так гладко, так просто, что впору было считать себя одним из самых везучих людей на земле. Ни боли, ни страданий, читать прошлое всё равно, что смотреть фильм – уже случилось, уже нет смысла плакать.
Иногда Лу Гуан думает о том, что видеть будущее в миллион раз тяжелее. События, ещё не свершённые, совсем иначе отражаются в глазах, по-другому ложатся на эмоциональный фон, психическое состояние. По-настоящему безразличных людей крайне мало, а потому почти для каждого видеть и быть неспособным помочь – мука.
Но Лу Гуану повезло: образы, отпечатывающиеся на его сетчатке, не подлежат замене. Можно лишь самую малость отреставрировать их, чтобы подарить кому-то толику надежды, спокойствия, светлой грусти. Как наблюдателю, большего ему и не нужно. Однако у напарника иное мнение.
Чэн Сяоши при всей своей безграничной доброте ещё и немыслимо жаден до помощи другим, сам по себе впечатлителен почти до абсурда и болезненно отзывчив. Это беспокоит. Он вполне определённо тот самый случай, что Вселенная находит забавным. Страсть, с которой Чэн Сяоши кидается рвать неприкасаемые нити Судьбы в чистейшем своём эгоизме завораживает и пугает до оцепенения. А Лу Гуану есть, чего бояться. Потому что его друг – не глянцевая картинка из прошлого. В лексиконе того, кажется, напрочь отсутствуют слова «закон», «правило», «константа», и слабые попытки осознать их значение в итоге разбиваются об острые скалы эмоциональной вовлечённости в происходящее.
Чэн Сяоши не способен быть безразличным.
Возможно, поэтому он такой сияющий. Пока маленький, нестройный, но не менее манящий огонёк, который Лу Гуан с Цяо Лин готовы прятать в своих ладонях от шквального ветра – чтобы не задуло. Даже если обожжёт своим неиссякаемым альтруизмом.
Сам Лу Гуан – стоячая вода в пруду, поросшем тиной. Чтобы нарушить его спокойствие, нужен не просто камень, круги от которого истончаются за несколько секунд, а тот самый первый ливень в сезон дождей, когда радостный Чэн Сяоши игнорирует наличие зонта у друга, идёт рядом весь промокший, но абсолютно счастливый.
Такие «дожди» в их зыбуче монотонной жизни теперь случаются всё чаще, и Лу Гуану приходится учиться тому, на что он особенно никогда не рассчитывал, - сочувствию. Оказалось, обнимать друга в попытках разделить с ним боль от острых, как бритва, осколков чужих эмоций, это не так просто, как продиктовать очередную существующую в прошлом реплику. Чэн Сяоши плачет, цепляясь дрожащими пальцами за чужую рубашку, и Лу Гуану сложно дышать от вспухшего комка жалости в горле. Он никогда не думал, что прошлое чужих людей в итоге доберётся до его души, успокоенной рациональным безразличием к минувшему. Оно оказалось настойчивее, агрессивнее, раз от раза испытывая выдержку Лу Гуана очередным словом Чэн Сяоши, сказанным не «по сценарию», его разрывающим на части: «Я ничего не смог сделать».
«Когда ты, наконец, поймёшь – в прошлом никто и никогда не сможет сделать что-либо в той мере, в которой жаждет его сердце».
У воспоминаний есть срок давности, у чувств, рождённых этими воспоминаниями, его нет. Спустя пять лет, двадцать, пятьдесят люди приходят со своими негативами, плёнками, чёрно-белыми фотографиями и всё ещё не в состоянии забыть, отпустить прошлое.
Лу Гуану их не понять, хоть он и готов помочь, но оголённые до предела нервы, звенящие в своём отчаянии реакции Чэн Сяоши он осознаёт, как свои. Просто потому, что друг ему бесконечно дорог. Оттого дела, в которых точкой невозврата становится насильственная смерть, быстро уплывают из белых ладоней. Лу Гуану тяжело смотреть на опущенные плечи, тусклые глаза и скорбную морщинку между бровей. Смотреть на стремительно стареющего от переживаний Чэн Сяоши.