практически реальный

Шипяще-колючий звук пламени из кирпичного камина мгновенно заполнил тишину и одиночество пустующей спальни. Но тепло огня не заполнит отсутсвие человеческого. Края узорчатого шёлкового халата плавными волнами расплылись на кафеле, который пускал контрастный холод по голым ступням Разумовского. Рыжеволосый треморно дрожащими пальцами держал за уголок потёртое, изредка смятое и закапанное солёными слезами письмо недавно до боли родного человека. В голубых, стеклянных глазах с разводами алого огня читалось одиночество и вина. Отдалился. Погрузился с головой, полностью обрубив пути к здоровому сну и питанию, не в человека, который, словно побитый пёс, несмотря на любые действия, всегда плёлся рядом и был готов поставить под удар свою жизнь, лишь бы сберечь, а в приложение. В бесчувственную машину для денег и многомиллионных сделок. Но даже у подобных людей, у которых, казалось бы, железное терпение и совершенно нездоровая привязанность, рвутся поводки. Забыл. Потерял. Чёрными угольками тлеют нижние края бумаги. Лист сворачивается втрое, выстраивая написанные быстрым почерком слова в невнятные линии, и сгорает. Окончательно, пеплом падая в огонь. Разумовский встаёт с холодных от пола колен и с затуманенным то ли от мыслей, то ли от с горечью подступающих вместе с болезненным комом в горле слёз садится за стол. Бледными руками, зажатыми в кулаки, он накрывает рот, заглушая прорывающийся волчий скулёж. Зажмуриваясь до светлых кругов среди темноты, он пускает по щеке скучающую в одиночестве слезу, без остановки шепча извинения, обращённые, видимо, Волкову, самостоятельно не разбирая собственных слов из-за слёз, полностью заполняющих мысли. Рыжие пряди падают на лоб, мокнут, попадая под влагу, леденеющие ладони скользят по волосам до затылка. Дрожащая рука тянется к тумбе, желая выудить из ящика пару-тройку таблеток успокоительного, дабы запить их алкоголем, погрузиться в однотонную пучину опьянения, которое делает Разумовскому невыносимо плохо, опустошая душу от всех эмоций и одновременно заполняя её прогнившие от ненависти к себе стенки горьким привкусом дешёвого вина, но запястье резко перехватывает что-то до мурашек реальное, но при этом определенно фантомное. Сергей стреляет взглядом вправо, замирая, смотрит бегающими зрачками на Олега. Тот стоит совсем близко, уперевшись бедром в край спинки тёмного кресла, взгляда тусклого и не родного с Разумовского не спуская. Запястье не отпускает, голубыми глазами просверливая осуждающую, пылающую как недалёкий от них огонь дыру во взгляде рыжеволосого. — Ол-лег?.. — почти шёпотом, через недоумение и заикание, выговаривает Разумовский до одури щемящее сердце имя. Кто же знал, что говорить его вслух впервые гораздо больнее, чем размышлять о нём, не давая проходу ничему остальному. — Это правда ты? — Практически. — хриплым голосом отвечает Волков, убирая тяжёлую ладонь с бледного, худого запястья Серёжи. Тёмные брови сдвигаются к центру, мужчина укладывает руки в карманы чёрных брюк, и бегает глазами по невинным, острым и вычурно-красивым чертам лица напуганного парня. Высокая температура выворачивает пластмассовую упаковку с таблетками в неестественную форму, и в секундный промежуток времени успокоительное догорает в огне камина, расплавляясь и смешиваясь где-то внутри языков пламени вместе с чёрными угольными остатками письма реального Олега Волкова.