***
После получаса репетиций Аманэ решил, что хуже быть уже не может, но потом он снова перепрыгнул через строчку, и градус напряжения пробил потолок. Неприемлемые, низкие слова осквернили Божий дом, но он притворился, что не слышал их, как и сделал вид, что не заметил вздох матери, вынужденной оправдывать его неисполнительность перед будущим зятем. Он украдкой посмотрел на Сакуру: спокойная, нетронутая, как водная гладь. Аманэ не знал, почему она такая: ненавидит ли она его, злится ли, презирает. Что бы это ни было, он не возражал, боялся только, что от этого филигранного равнодушия и полной безучастности к жизни она забудет, как дышать. В руках Сакура держала свечу, которой клялась освещать его путь в темноте. Аманэ представил, как зажигает её и как горячий воск падает Сакуре на ногти, стекает между её пальцами и капает на грязный мраморный пол. Он повторяет слова снова и снова и каждый раз неправильно, наблюдая за угасающим пламенем свечи. Останется ли Сакура такой же бесстрастной, когда огонь приблизится к её рукам? Сдержит ли она своё обещание и действительно будет с ним в горе или откажется разделить с ним даже радость? Аманэ было любопытно, несмотря на то, что он уже знал ответ: Сакура никогда не будет принадлежать ни одному мужчине. Она просто делала то, что должна, пока он бессвязно и неловко обещал развеять её чаши. Развеять чаши? — Горести, — шепнул Цукаса, болеющий за Аманэ в первом ряду. — Развею твои горести, Аманэ! Даже я уже выучил! Нанаминэ-старший заскрежетал зубами; глубокий и громкий стон его жены эхом вознёсся до самого купола. Сакура стояла в стороне и молчала, и это безумное сочетание гнева с одной стороны и апатии с другой возбудило в Аманэ беспрецедентную ярость. Он чувствовал себя загнанным, пойманным, заставленным. И — ко всему прочему — обязанным: девушке, перед которой не благоговел, которую, при всей её загадочности, не мечтал узнать. Взгляд Цукасы предупреждал его и подсказывал, зачем он здесь. У отца есть конкуренты. Отцу нужна хорошая реклама. Вездесущие, его глаза, как метроном, постоянно напоминали о себе, блестели янтарём в разводах высоких окон. Аманэ чувствовал, что он не в порядке, что ему нужен свежий воздух, что ему нужно бежать, пока он не сделал что-то необратимо ужасное. — Молодой человек нервничает, и мне понятны его волнения, — защитил его сердобольный священник, не позволяя новому скверному слову ворваться в место любви и гармонии. — Думаю, на сегодня достаточно. Пожалуйста, Юги, повторите клятву дома. Завтра утром отрепетируем ещё раз. — Завтра свадьба! Будут гости, уважаемые люди! Вы хотите, чтобы он опозорился и опозорил всех нас?! Аманэ слышал только потрескивания проводов в голове. Боль отдавалась коротким замыканием, злила и молила о тишине. Он задыхался и клялся про себя здесь, перед ликом Господа, что сделает всё, чтобы не задушить этого тощего беззубого подонка с мелкими навыкат глазами. Нелепое роптание мужчины закончил быстрый, острый и приятный звук: стеклянная чаша в руке Аманэ разбилась и сыграла стаккато на белой плитке. Один из осколков вошёл в ладонь и вернул Юги чувство реальности. Он снова мог дышать и слышать, но всё ещё не понимал, как оказался в этой гротескной, уродливо-комичной ситуации. Мать бросилась к алтарю и обняла его руки своими. Такие красивые, изящные и тонкие, они дрожали. Он хотел спросить, не холодно ли ей, но передумал; он вынул осколок и, многозначительно промолчав, бросил его на пол. В тот момент они с Сакурой, наверное, были похожи, но Аманэ не пытался сравнивать: их безразличие было совсем разного толка. Может, ему показалось, — потому что это то, чего Аманэ хотел больше всего на свете — но когда он направился валкой поступью к дверям, никто его не останавливал. Деревянные ноги волочились через границы квадратных плиток, как будто переходили минное поле. Тишина резонировала с его неуверенными шагами. Аманэ готовился к грому. Он ощущал его физически, но не мог предугадать, чьё лицо у него будет и чьим голосом он заговорит. Но прежде, чем появилась молния, он уже был на улице и видел ясное небо с полной луной на вершине. Он не оборачивался, потому что знал: они смотрят. И если бы он увидел их глаза на себе, то не смог бы сделать ничего из того, что сделал потом. Они злились? Были удивлены? Обеспокоены? Ему не нужно было в это вдаваться. Никто из них ему не препятствовал, и это всё, что имело значение. Ночной воздух погладил виски и спугнул мигрень. Аманэ даже не стал прикидывать, куда идти, просто бросился вперёд и бежал, бежал, бежал в надежде, что Цукаса не сядет ему на хвост. Какой был Цукаса? Как он выглядел? У него был всё тот же полудикий взгляд метронома? Ему не нужно было в это вдаваться. Теперь он был свободен, и это всё, что имело значение.***
Аманэ бежал, пока не засвербело в горле. Были бы силы, он бы бежал дальше: до таможни, до аванпоста, до Северного Полюса. Но внутренности горели, а в груди было тяжело и сухо, и он бы вероятнее умер от астмы, чем успел добраться хотя бы до соседнего почтового отделения. Он не заметил, как сошёл с пути, и спускался вниз по склону скорее по инерции, чем по собственному желанию. Южные ворота, единственный вход в город, открытый ночью, отметился на горизонте сигнальной красной точкой. Как маяк, он светил, только чтобы Аманэ вернулся назад, но Аманэ даже не думал об этом. За пределами городской стены он был всего несколько раз в жизни. В ту ночь он, как иностранец, хватался глазами за всё, что могло бы куда-нибудь его привести, и безумно обрадовался, когда увидел скамейку. Стоило ему присесть, как он понял, насколько устал: мышцы ныли, голова ревела и требовала отдыха. Каждый вдох чувствовался, как мазок на картине, — отрывисто, но твёрдо. Чаще всего мазки были кривые и расторопные: ночной воздух сжимал лёгкие, как студёная вода вливается в раскалённый, белый сосуд. Было тихо, жутко и оттого так задорно и весело. Раньше Аманэ ужаснулся бы от мысли, что он один, без никого, так далеко от дома, но теперь его это забавляло и доставляло в некотором роде мазохистское удовольствие. Он вытянул ноги и уставился в необыкновенно далёкое, завешенное сиреневой поволокой небо. Такое чистое, такое блестящее, такое искреннее. Может, люди врут когда говорят, что всё решают звёзды, потому что глядя на них Аманэ чувствовал (громко сказано), верил (ближе к правде), надеялся (всё, что ему оставалось), что они на его стороне. Разрядка настигала его неизбежно: красные щёки белели от вечернего холода, сознание мутилось до этого не возникающими вопросами: где я буду ночевать? Что я буду есть? Где я буду спать? Спать, подумал Аманэ. Он невероятно хотел спать. Раньше, в школе, сон решал многое: он помогал ему раньше других покупать газеты для отца, хорошо писать контрольные и посещать малолюдные клубы по интересам. Теперь сон не решил бы ничего — просто паллиативная помощь, отсрочка неизбежных, удручающих и, что хуже всего, непредсказуемых последствий. Он поёжился на месте, и из кармана его брюк неожиданно выкатилось простое золотое кольцо. То самое, которое он должен был отдать Сакуре по окончании клятвы. При одном его виде Аманэ снова задушила тоска. Почему было так сложно жениться на красивой, молчаливой, воспитанной дворянке? Цукаса был прав, когда сказал, что они разведутся через год, но он не мог представить себе этот год — целых двенадцать месяцев в апофеозе высокомерия и добровольно-принудительной благодарности. Что они с Сакурой будут делать, когда останутся одни? Что она увидит в нём? А что увидит он? Цукаса был проще. Он легко заводился, был впечатлительнее и импульсивнее, но при этом всегда обыгрывал старшего брата по очкам практичности, рациональности и пофигизма. В его мире было не так много метафор, душевных волнений и идеалов. Аманэ, напротив, был мечтателем. Не слишком яростным и не особо поэтичным, но мечтателем — с большим сердцем и честным нравом. Большое сердце. Честный нрав. Аманэ сплюнул на землю, подобрал кольцо и сжал его в руке. — Этой рукой, — сказал он, сжав ту в кулак. — Я развею все твои горести. Твоя чаша не опустеет, ибо я буду твоим вином. Прими же это кольцо... И стань моей! Он горько усмехнулся, расслабляя пальцы, и что есть силы бросил кольцо в заросли чащобы. Свободный от чувства вины, он успокоился, откинулся на спинку и приготовился засыпать, когда впереди послышался звук. Аманэ напрягся, подумав, что ему показалось, но звук раздался снова. Он было решил, что это зверь, и немедленно поднялся на ноги. Шорох продолжился, стал громче и интенсивнее, и от этого в голове Аманэ поплыло: он не мог сосредоточиться, понять, чего ожидать, представить, какого размера животное караулит его в кустах. Листья, как кости, сминались и хрустели под весом чудовища, упругие ветки ломались с тем звуком, с каким защёлкивают перед тобой дверь выхода. Страх парализовал Аманэ в одно мгновение, и он вцепился в дряхлую скамью дрожащими, окоченевшими пальцами. Юги запомнил, что у существа, которое он увидел, были красные, как свет, зовущий домой, глаза; алебастровая кожа сливалась с лунным светом, казалась прозрачной, придуманной. Существо пахло сырой землёй и излучало арктический холод. — Я согласна, — низко прозвучал женский голос, такой же ненастоящий, невозможный, как всё вокруг. Аманэ схватился за голову и упал без чувств, не надеясь, что проснётся снова.***
Впоследствии он часто оправдывал свою потерю сознания изнеможённостью, голодом и эффектом неожиданности. Это было гораздо проще, чем признать, что он испугался девушки. Необычной, но, как факт, девушки. В отключке он был недолго. Очнувшись, Аманэ сразу почувствовал резь в голове: возвращалась мигрень. Он выровнял дыхание и, не открывая глаз, навострил слух. Пианино тихо, не до конца прожимая клавиши, играло что-то мажорное. С одной стороны, пораскинул мозгами Аманэ, это хотя бы не похоронный марш. С другой, играющий вполне мог праздновать свой шестидесятипятикилограммовый ужин. Но почему так тихо, как будто боясь его разбудить? И почему — Аманэ пошевелился — он ничем не привязан к... К обычной, прогнутой, с выпячивающими пружинами, софе? Было сыро и всё ещё пахло землёй. Никаких сомнений — он где-то в подвале. В подвале, в полумиле от города и в целом километре от дома. Зато не женится. Зато доброе сердце и честный нрав остались при нём. Аманэ хотелось рассмеяться и расплакаться одновременно. Он остановился, предупреждая панику, и глубоко, тяжко, свистяще вдохнул; нельзя терять головы. Надо узнать, как много человек его окружает, чем они вооружены и набросать план. Как бы здесь пригодился Цукаса с его нетривиальными, сумасшедшими, но всегда работающими идеями. Вдруг мелодия прекратилась, и у Аманэ перехватило дыхание. Пальцы на ногах подогнулись, а плечи впряглись в подушку, как в стенку гроба. Сколькоихчтоониделаюткакойплан? — безостановочно крутилось у него в голове. Он заметно вздрогнул, когда его лица коснулась рука. Небольшая, холодная, с субтильными пальцами — точно женская. Она дотрагивалась до него так же, как до фортепиано: осторожно, нежно, неуверенно. Она убрала со лба чёлку и приложила к нему мокрую тряпку, вытирая испарину. Головная боль стихала. Аманэ казалось, что он куда-то плывёт, что его голова тонет в приятных пенистых волнах. Он не заметил, как открыл глаза, чтобы поблагодарить добрую заботливую фею, и — ахнул. Девушка перед ним была необыкновенно худа и бледна. Некоторые части её тела были покрыты синим налётом, и он вообразил себе, что она больна, а потом заметил торчащую на месте скулы кость. Потом на предплечье. Потом на коленной чашечке. Там не было мяса, нагноения или крови. Это была чистая, как будто обглоданная собакой, кость. Как из учебника по анатомии. Это неправда, так не бывает. Это игра света, это ему чудится, потому что с полудня не было во рту маковой росинки. В груди всё сжалось. Аманэ мог в любой момент потерять сознание снова, но что-то всё ещё держало его в настоящем, прибивало гвоздями к старому дивану, разрывало одежду, грудь, сознание, потому что адекватно переварить то, что он видел, было невозможно. У неё были большие, глубоко посаженные красные глаза. В них отражалось что-то невыразимо печальное и тяжёлое. Чёрные круги под ними были совсем не похожи на те, что остаются после короткого сна, и он с грустью предположил, что проплакала она бессчётное количество ночей. — У тебя... — сказал он, не понимая, что делает, как вообще до сих пор дышит, зная, что этого не делает она. Её рука всё ещё парила у его лица, как будто там ей было самое место. — Знаешь, у тебя глаза, как рябина. Её глаза распахнулись, а рот — розовые-розовые губы, такие яркие на фоне тела, как у утопленницы — раскрылся в коротком, искреннем смешке. Аманэ снова почувствовал запах земли, который успел забиться ему в нос. Сердце колотилось так, что все врачи сошли бы с ума. — Спасибо, — сказала незнакомка. У неё был красивый, певучий голос. — Ты довольно необычный парень. Ты довольно необычный парень, сказала ему девушка с кожей, как после обморожения, выглядывающими наружу костями и кладбищенским парфюмом. Аманэ почти не сомневался, что это устрашающе прекрасное создание — плод его нездорового, возбуждённого тяжёлым днём, романтического воображения. Единственное, чего он не понимал, это того, как он запер себя в нём. Девушка, тем временем, поспешила объясниться. — Сначала ты сделал мне предложение, — она показала в доказательство кольцо, словно сама не верила в случившееся. — А теперь говоришь, что у меня глаза, как рябина. Неужели тебе не интересно, как меня зовут? — А как тебя зовут? — отрекошетил Аманэ, только спустя секунду догоняя убегающий поезд: я сделал что?! — Нэнэ, — она смущённо отбросила блестящие серебристые волосы на спину. — Нэнэ Яширо. — Аманэ Юги, — добавил впритык к её словам Аманэ. — Получается, теперь я Нэнэ Юги, — девушка сложила руки замком и мечтательно взглянула на потолок. Лучше бы он не повторял за ней и не видел эту облезлую штукатурку, вернее то, что, осталось от неё как минимум двадцать лет спустя. Когда Аманэ заметил тараканов, он был готов стошнить на пол. — Ты болен, — погрустнела Нэнэ и снова потянулась к нему, но Аманэ молниеносно забился в угол дивана. Он не должен давать волю своей фантазии. Вдруг он сейчас валяется на земле и умирает от холода? Что если этот сон — предзнаменование? Ему надо проснуться. — Тебе стоит отдохнуть. — Может, сыграешь мне что-нибудь? — он откинулся на подушки, но даже грезить не мог об отдыхе. Аманэ хотелось засунуть два пальца в рот, выблевать органы и прекратить, пока не поздно, это непредсказуемое путешествие в чертоги разума. Нэнэ приложила руку к сердцу. Интересно, оно у неё было? А могла ли быть краска на её лице? — Ты слышал, как я играю? — Да, — протянул он, гипнотизируя стены. — У тебя хорошо получается. Нэнэ радостно кивнула и кинулась к роялю. Она была так встревожена, так впечатлена, что долго не знала, что ей сыграть. Вроде бы она с ним советовалась, но вечно прерывала его предложения новой идеей. Она была такой громкой, такой болтливой, такой сомневающейся. Такой живой. Наконец, она выбрала что-то из классики. Тоже что-то мажорное, лёгкое, приятное. Аманэ слушал, но не вслушивался, размышляя о своём. Эта каморка, эта девушка, это всё — нереально? Окон здесь не было, была только масляная лампа, и света её было так мало, что огромная, зубастая тень Аманэ легко бы его съела. Он вяло повернул голову и увидел на кофейном столике расписную вазу. Он вспомнил о церкви. Вспомнил осколок. Мысль пришла к нему незамедлительно. Он собирался её опрокинуть, но замер на месте, услышав, как ахнула Нэнэ. — Ты ранен? — она бросила рояль и указала на его ладонь, где давным-давно спеклась кровь. — Это несчастный случай. Мне уже не больно, но шрам останется. Он не был уверен, дослушала ли она его, но он очень быстро нашёл её рядом с собой. Нэнэ села так близко, что не оставила между ними двумя свободного места. Её поясница упёрлась ему в бедро, и Аманэ был удивлён тем, насколько интересные повороты может принимать его воображение. — Кажется свежей, — схватила она его ладонь, и по его позвоночнику тотчас пробежали мурашки. — У меня нет ничего, чтобы продезинфицировать, но это нестрашно. Нэнэ взяла подол своего белого платья, больше походящего на сорочку, оторвала от него кусок ткани, перевязала ладонь и украсила сердцевину маленьким милым бантиком. Наконец она поцеловала его руку и невинно усмехнулась, заметив, как он потерял дар речи. Аманэ было не по себе. Он хотел, чтобы это закончилось прямо здесь и сейчас. Его взгляд упал вниз и неосторожно упёрся ей в ноги. Платье у Нэнэ было оборвано со всех сторон, как будто не так давно она убегала от волков. — Ты часто помогаешь больным, да? — съязвил Аманэ, и его собеседница сразу же прикрылась руками. — Ты мало того что странный, так ещё и бестактный! Я нечасто выхожу из дома, вот и не слежу за внешним видом. Если бы я знала, что ты придёшь, я бы переоделась! Дом. Выхожу из дома. Дом. Я. Дом. — Нэнэ, — позвал он, скоропостижно прерывая её тираду. Аманэ дышал, дышал глубоко. Теперь было лучшее время расставить все точки над "i". — Где мы? Мы всё ещё недалеко от леса? Она промолчала. Он ущипнул себя. Ущипнул ещё раз. Ущипнул ещё несколько раз, пока кожа не стала красной. Аманэ не знал жанр своего сна. Он был готов к тому, что Нэнэ исчезнет, лопнет, как мыльный пузырь, размоется, как акварель на бумаге. Он бы не испугался, если бы она приняла облик зверя, если бы её шея вытянулась, а рот порвался. Но так или иначе она осталась такая, какая есть — маленькая, хрупкая, трупная. Значит, всё это было более, чем реально. — Разве ты не понял? — Нэнэ съёжилась, как будто придавленная стенами этой крохотной подсобки. — Мы в загробном мире, Аманэ-кун. Я думаю, тебе так плохо, потому что ты ещё жив. Я не уверена... Я не знаю, что будет дальше. Она повернулась и увидела его стеклянные, непонимающие глаза. Нэнэ несколько раз открывала и закрывала рот, и, не найдя в себе силы смотреть на Аманэ, обняла его. Он слышал, как хрустнули её рёбра, когда она сжала его в своих руках. Её волосы пахли воском и нафталином. — Но что бы ни случилось, я буду рядом, — сказала она ему в грудь щекотно и тихо. — И в горе, и в радости. Пока смерть не разлучит нас, да? Её смех завибрировал у него в животе. Да? осело у него в желудке. Аманэ показалось, что он отслоился от своего тела, его череп размежевали, а всё, что было внутри, взбили в омлет и вылили на ржавую, маслянистую сковородку. Он чувствовал горячее подсолнечное масло каждым нейроном и размышлял о том, как много времени понадобится, чтобы пропеклись его мозги. — Аманэ-кун? Голос Нэнэ дошёл с опозданием, словно она была на другом берегу. Аманэ не понял, к кому она обращается, чего она хочет. Он не мог сказать, что за вещи его окружают, какие они, почему они здесь. — Аманэ? Она коснулась его щеки, и для Аманэ это было то же самое, что скатиться с горы в сугроб. Он опёрся на её руку, отдал на растерзание рябиновым глазам половину своих тревожных мыслей и, может быть, только поэтому не сошёл с ума. — Тебе страшно, Аманэ-кун? — долетел до него её робкий вопрос. — Нет, — в горле заскребло. Стало до кашля горько. — Мне не страшно. Всему, что важно, люди дают имена, но у этого чувства, подозревал Аманэ, названия попросту нет. Он не боялся, потому что когда тебе страшно, ты либо стоишь как вкопанный, либо бежишь как оголтелый. Он не делал ничего из этого и, откровенно говоря, не знал, что ему делать. — Ты такой задумчивый, — потрескивал в его ушах полушёпот Нэнэ. Аманэ не мог воспринимать её иначе, кроме как через ассоциации, потому что она ни при каких модификациях не помещалась в его систему координат. Она была в другой системе единиц. — Расскажи мне, что ты любишь. Нэнэ беззастенчиво сжала его руку в своей. Что бы ни пришло ей в голову, она делала это так уверенно, словно они были знакомы не первый десяток лет. Хотя зная себя, Аманэ вполне допускал мысль, что мог проспать какую-то часть собственной жизни. Так или иначе, он доверился ей бессознательно, как стационарному телефону, как медсестре, как собаке-поводырю. Только чтобы она провела с ним какое-то время, осталась и поговорила. И вот он сидел на трухлявом диване, впервые (не отдавая себе в этом отчёта) держал девушку за руку, чувствовал себя как обдолбанный и отстранённо думал о том, что ему действительно нравится. Не так уж и много вещей, на самом деле. — Мне нравятся звёзды, — сказал негромко Аманэ. — Мне интересно за ними наблюдать. Нэнэ, улыбаясь, переплела их пальцы. Она выглядела довольной, как выглядят люди, когда слушают красивую музыку, смотрят на красивую картину или скульптуру, и в этом моменте было что-то действительно неземное, лиричное. — Как романтично, — сказала она отчасти сухо, и Аманэ показалось, что она отчаянно пытается скрыть презрение к тому, что сама понимает под романтикой. Эта непрошеная злость, как наваждение, быстро исчезла с её лица. — А я вот давно не видела звёзды. Ответа не последовало, поэтому она спросила о другом: — А чего бы ты хотел сейчас? Аманэ сжал её руку так, что будь она человеком, взвизгнула бы от боли. Лишь одна мысль возникла в его голове, такая горячая, что когда его череп найдут — если найдут вообще — то увидят внутри большое бурое клеймо. Он сказал: — Я бы хотел вернуться обратно. В этот момент картина, эфемерное полотнище, застывшее в рамке, упала на пол. Тень нависла над ней, вонзила нож и, забавляясь, плавно раскроила холст, сделав уродами главных героев действия. В глазах Нэнэ зашевелился страх: страх перед этой тенью — страх перед тем, что только что сказал Аманэ. Она немедленно отскочила от него. — Почему? — было всем, что он услышал. Что-то в выражении её лица заставило его очнуться от болезненного прихода. Наконец увидев перед собой живое, в равной степени чувствующее, ранимое существо, Аманэ страшно возненавидел себя за эгоизм и жалость к себе и за то, что они сделали с ним. За то, что он позволил им сделать с собой. Жизнь внутри него дала ход, и он направил оставшиеся силы на поиск деликатного решения ситуации. Выход нашёлся так быстро, что Аманэ стало интересно, в чём причина. Он всегда был таким сообразительным или его попросту спас инстинкт самосохранения? — У меня есть младший брат, — выдавил он, намечая вектор мысли, следя за реакцией. — Я не успел с ним попрощаться. А ещё я бы мог... Познакомить вас? Нэнэ посмотрела ему в глаза, и Аманэ показалось, что ей безразлично, о чём он говорит. Так или иначе, он выдержал этот выжидающий, бескомпромиссный взгляд, наэлектризовавший тишину в минуту их странного, необъяснимого столкновения, и она поверила ему. Кивнув головой, Нэнэ пригласила его к двери. У выхода она взяла его за руку, но на этот раз Аманэ не смутился, подозревая, что это было сделано ради его же безопасности. Дорогу к поверхности он представлял себе смутно, зато препятствия, наоборот, очень ярко. — Прости, что сомневаюсь в тебе, — прошептала Нэнэ, оторвав его от мыслей. Аманэ не видел её лица, но то, что она сказала, обезоружило его. Неприятное чувство, как будто из-под кожи вылезли черви, овладело им. Большим подлецом, чем в ту ночь, Аманэ Юги себя никогда не чувствовал.***
На пути, как он думал, они встретят зомби или Франкенштейна. Предполагал даже, что увидит своих предков, и с потехой представлял, как будет рассказывать им о своей весёлой, застрявшей в беспросветной заднице жизни. Однако то, где они шли, было похоже на подземный город, и в любой другой ситуации Аманэ бы решил, что попал в катакомбы. На улицах было гнетуще тихо и безлюдно, и это пугало куда больше живых мертвецов. Аманэ почти всё время находился в ожидании — ожидании того, что кто-нибудь выпрыгнет и сожрёт его заживо. Проходя покосившееся здание, Нэнэ внезапно остановилась и с тревогой оглядела дом. — Что-то не так? — спросил Аманэ. — Нет, ничего. Ты не против, если мы зайдём? Аманэ вскинул голову и посмотрел на кислотно-неоновую вывеску. Это был кабак "Соломенная вдова". — Оу, — протянул он, ухмыляясь. — Сильно волнуешься, да? Нэнэ закатила глаза от его искромётного юмора. — Я не собираюсь пить. Мне просто нужно увидеть кое-кого. Аманэ пожал плечами. Когда они зашли внутрь, его задоринка мгновенно пропала. Со всех сторон на него пялились трупы: где-то сохранившиеся получше, как Нэнэ, где-то откровенно уродливые. Он старался не рассматривать их и не давать оценки. Привлекать внимание в его случае было слишком опасно. Играло что-то похожее на блюз, шли активные, энергичные разговоры. Они протолкнулись в центр и остановились у барной стойки, Нэнэ застенчиво постучала по столу, пока Аманэ устраивался на стуле и осматривал закоптелые, как будто пролежавшие полвека в трюме тёмно-зелёные бутылки. — Минуту, — донеслось снизу. В то самое мгновение, когда Аманэ вытянулся вперёд, чтобы заглянуть под стойку, бармен поднялся навстречу и столкнул их лбами. В воздухе повисло солидарное шипение, которое зеваки, должно быть, приняли за открытие очередной бутылки шампанского. — Какого чёрта? — выпалил бармен, высокий блондин с голубыми глазами, слишком вычурно-сказочный на фоне других невзрачных мешков с костями. — Вы двое в порядке? — спросила Нэнэ, и когда бармен, бросив пререкания, тут же повернулся к ней, неуютно подобралась под его взглядом. — Привет, Коу-кун. Так называемый Коу секунду молчал; он смотрел на Нэнэ непонимающе, но вместе с тем снисходительно и обессиленно нежно. Аманэ чувствовал себя третьим лишним, и то, что он не знал контекста этих переглядок, немного его раздражало. — Нэнэ, — наконец радостно выплеснул Коу и взмахнул руками. Если бы не стойка между ними, он бы раздавил её в объятьях. — Как ты, Нэнэ? Я так давно тебя не видел! Садись-садись. Хочешь чего-нибудь? — Я хочу чего-нибудь, — вклинился Аманэ. Коу нахмурился, и если бы он был жив, на его лице бы точно заиграли желваки. Было так легко вывести его из себя притом, что они были знакомы от силы минуту. — А ты вообще кто? — Это... Это мой... — вмешалась Нэнэ. Она глупо улыбнулась, перебирая и без того короткое платье. Когда они были наедине, она разговаривала увереннее. — Я её супруг, — просто и без вступления, скрестив руки, сообщил Аманэ, а когда Коу недоверчиво зыркнул на него, игриво высунул язык. Я спорю с трупом, осознал Аманэ. Мне надо к врачу, решил он чуть-чуть погодя. — Да, это так, — поспешила подтвердить Нэнэ. Она встала за ним, положила руки ему на плечи и гордо представила на одном дыхании: — Это мой супруг из мира людей. Его зовут Аманэ Юги. Его эго было приятно удовлетворено, но подтрунивать над Коу Аманэ не расхотел, считая, что он всем своим видом напрашивается на поддёвку и провокацию. Однако Коу было всё равно: он смотрел только на Нэнэ, внимал лишь ей, каждое его движение либо повторяло её собственное, либо пыталось его предугадать. Это было в равной степени мило и отвратительно, и Аманэ не был уверен, что изменит своё мнение в пользу первого, если узнает, какие отношения их связывают. Он согласился, мирясь со скукой, молча понаблюдать за ними. Коу был растерян и не мог собрать мысли в кучи. Он не выглядел задетым: его по-прежнему беспокоило только то, что имело отношение непосредственно к Яширо. Аманэ, казалось, мог видеть его недоумение в воздухе. — Как такое возможно? — спросил он тише, и диалог вдруг принял интимный характер. Но Нэнэ, наоборот, заметно расслабилась. В её чертах Аманэ увидел обнадёживающее спокойствие, с которым она говорила с ним в первый раз. В этот момент она была особенно прелестна, как богиня знаний, которой известно всё, что для простого человеческого ума непостижимо. Она взяла Коу за руку. — Это долгая и не совсем простая история, — объяснила она, и Коу кивнул, как будто этого было достаточно. — Позже я обязательно её тебе расскажу. Сейчас мы с Аманэ должны попасть на поверхность. Твой брат сможет нам помочь? Коу задумался. — Мы редко общаемся, — выдохнул он. — Но я думаю, что это в его компетенции. Нэнэ счастливо улыбнулась, отблагодарила его и сжала руку ещё сильнее. Она не отпустила её ни через минуту, ни через две, да и не чтобы Коу возражал. Они всё болтали и болтали, обо всём и ни о чём конкретно, и, самое главное, ни о чём, что было бы интересно Аманэ. В короткий промежуток тишины он наконец-то дал о себе знать, сонный, понурый и капризный. — Ты сегодня явно без чаевых, парень, — констатировал он без энтузиазма. Коу принял это за вызов, с неохотой оторвался от Нэнэ, хлопнул по стойке и глянцевито улыбнулся. — У нас в ассортименте есть первоклассная белизна. Есть ещё открытое пару лет назад игристое вино. Ты такое любишь? Или лучше десертное? Аманэ приготовился оскалиться в ответ, и он бы обязательно парировал, если бы не заметил на периферии недовольное лицо Нэнэ. Они с Коу переглянулись и с общего согласия промолчали. — Нам нужно идти, Аманэ-кун, — немного устало напомнила Яширо, не каждый день сталкивающаяся с такими эмоциональными качелями. Видеть вымотавшуюся из сил покойницу было настолько же смешно, насколько разочаровывающе. Как бы все философы мира были ошарашены, если бы только стали свидетелями! Хотя никто не брался утверждать, что они не сидят сейчас здесь и не мешают теории с солодовым виски. Аманэ поднялся и поравнялся с Яширо, но они не успели сделать и шага: — Нэнэ, — выпалил Коу ещё до того, как понял, что именно хотел сказать. Он был серьёзен. — Прости за этот балаган. Ты ведь ещё вернёшься? Нэнэ благоговейно усмехнулась. — Ну разумеется, Коу-кун. Сколько себя помнил, Аманэ никогда не интересовался чужой личной жизнью, но эти двое стали для него первым и единственным исключением: он хотел во что бы то ни узнать, откуда между ними столько приторной, зубодробительной праведности. Он позавидовал? Или просто разозлился, что его бросили киснуть в стороне? Аманэ оставил этот вопрос для досуга; гнетущее чувство пропало, как только Нэнэ снова взяла его за руку. Так было спокойней — когда единственный человек, которому ты можешь доверять, находится в поле твоего зрения. Они почти добрались до выхода, когда заиграл патефон. Джаз. Аманэ не любил джаз, поэтому причин вернуться домой у него стало на одну больше. Нэнэ остановилась и засияла, её хватка стала крепче, волнительнее. — Я так люблю эту песню! Аманэ-кун, давай останемся! Он тяжко вздохнул. Ну, послушать одну песню — это ведь нестрашно, да? — Хорошо. Тогда присядем? — Нет! Мы будем танцевать! Она не дала ему ответить и потянула за собой, в центр зала, куда медленно стекались такие же виртуозы; даже если бы он захотел воспротивиться, она бы его не услышала — но он не хотел. Аманэ не умел танцевать и поэтому сразу отдал своей напарнице ведущую роль, которую Нэнэ, в свою очередь, приняла настырно и горячо: она подпевала, вилась вокруг волчком, вовлекала его в такие пируэты, что иногда кружилась голова. Нет, задумался Аманэ. Голова у него кружилась вовсе не от пируэтов. И даже не потому, что он по-прежнему ничего не съел. Кружилась она оттого, как блестели у Нэнэ глаза и как широко она улыбалась, и как двигалась невпопад, почти давясь детским восторгом, и как на них — бревно и динамит — смотрели, смеясь, поддатые посетители. Он сам не заметил, как улыбнулся, как холод её пальцев перестал его настораживать, а морозное дыхание осело на горячих щеках инеевой побелкой. Доски дрожали от каблуков их туфель. Аманэ поймал нужное настроение и воодушевлённо перехватил лидерство: заставил Нэнэ сделать несколько оборотов и отбросил от себя, только чтобы снова привлечь и обнять. Её рассеянный, упоённый, смеющийся взгляд обжёг его. Она была такой красивой, а ему было так, так весело. Он не умел танцевать, но был достаточно образован, чтобы знать, как звучит "Пляска смерти": скрипка то трепещет, то надрывается, флейта щекочет слух, а барабаны выбивают воздух из груди. Так, думают люди, танцует смерть — и они все неправы, и они невероятно жестоки, забирая себе всё веселье. Они не знают, что смерть умеет быть не только торжественной и готичной, но и может отрываться под быстрый джаз, хлопать в ладоши, томительно улыбаться и сверкать плечами и коленями. Когда музыка стихла, несколько растроганных дам и впечатлённых кавалеров поаплодировали им. Аманэ дышал судорожно, как после пробежки, и чувствовал себя живее всех живых. Они с Нэнэ оторвались друг от друга медленно и лениво, как две тянучки; в их движениях не было смущения, нескладности и неуклюжести, наоборот, доверие и комфорт, свойственные в основном только закадычным друзьям. Перед выходом Аманэ обернулся и, как и ожидал, увидел пялящегося на него Коу. Тот, скрестив руки, широко улыбался и показывал палец вверх.***
Немного ошарашенному шумом музыки и плясом, Аманэ потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к тишине. Нэнэ не возражала. Она была скромна, но в этой скромности не было меланхолии или избыточной задумчивости. Она всё ещё напевала мелодию из кабака, и Аманэ разрушил этот лейтмотив волнующим его вопросом: — Что с нами сделает брат Коу? Кто он такой? — Теру у нас что-то вроде архиепископа, — ответила Нэнэ. — Он знает обо всём, что связывает реальный мир и загробный. Думаю, ему известно, как нам попасть на поверхность. Аманэ кивнул. Остаток пути они проделали молча. Каждый размышлял о своём. Нэнэ всё ещё улыбалась, даже не подозревая, насколько в голове Аманэ было неспокойно, какие нестабильные, упругие механизмы пришли там в действие и сколь ужасные в своей необратимости мысли начали паразитировать в незрелом сознании.***
Теру был неприятным, но терпимым человеком. В разговоре с ним Нэнэ старалась быть одинаково вежливой и настойчивой, несмотря на то, что он открыто высказывал презрение к Аманэ и всей сложившейся ситуации в целом. Он обходился с Яширо холодно и принципиально, и это ярко контрастировало с тем, как обращался с ней Коу. В конце концов он дал им четыре серебряных монеты: две, чтобы уйти, и две, чтобы вернуться. — Хотя тебе, Аманэ, будет достаточно одной, — не смог отказаться от ещё одной дерзости Теру. Аманэ фальшиво улыбнулся. Они покинули это место прежде, чем он смог отпустить ещё одну остроту. У монеты, как у воды, не было вкуса. Он даже не почувствовал, глотая, её веса. Они переместились на старое, давно покинутое кладбище на западе города. Здесь уже давно никого не хоронили — Аманэ узнал его по обвалившимся, растоптанным крестам и заросшим мхом памятникам. Свежий воздух распорол его слизистую, тяжело, как смог, прошёл через ноздри, мучая и лаская лёгкие. От секундной боли зарябило в глазах. Нэнэ поддерживала его за голову в непродолжительном приступе кашля, и, когда спазм прошёл, он помог ей подняться и отряхнуться. — Этот Теру просто невыносим, — поделился первым впечатлением Аманэ. Нэнэ согласно кивнула. — Когда-то он нравился мне, — усмехнулась она, — но тогда я ещё была девочкой. Ты же простишь мне это, Аманэ-кун? Диссонанс прошил его разум бугристой строчкой. Нэнэ была замечательной, интересной, дружелюбной. Он хотел узнать её поближе, хотел познакомиться с её прошлым. Но всё это предполагало, что он вернётся — вернётся туда, где ему не следовало быть, где он прописал себя по собственной глупости и самовлюблённости. Это не друг во дворе или по переписке, он либо бросит всё, что у него есть, и подвергнет семью страшному горю, либо зверски обидит Нэнэ — самую прекрасную девушку, что он когда-либо встречал. Ему нужно было время, чтобы разобраться. Но сейчас, в первую очередь ради неё, он взял себя в руки. — Когда ты так смотришь, я не могу тебе отказать, — непривычно обаятельно ответил Аманэ. Нэнэ не сдавала позиций. — И даже ревновать не будешь? — Почему ты думаешь, что только у тебя есть любовные секреты? — ухмыльнулся он. Ухмыльнулся и горько пожалел, и если бы он мог, он бы отрезал себе язык. Замешательство не отразилось на его лице, поэтому Нэнэ не восприняла его всерьёз. Она картинно надулась и взяла с него обещание рассказать по приходе все тайны. Он тяжело кивнул. Они обменялись ещё парой фраз, а потом он ушёл, обернувшись всего один раз, чтобы увидеть, как она машет ему рукой. Чтобы теперь не убегать от осознания того, что она реальна, а мысленно гнаться за ним.***
Куда он мог пойти, кроме как домой, и у кого, кроме Цукасы, он мог попросить совет? Аманэ оставалось только уповать на то хорошее, альтруистичное, что хотя и в меньшинстве, но всё же было в его брате. И если первую половину пути он бесцельно взвешивал плюсы и минусы, как будто это могло как-то изменить его решение, то вторую, до самого дома, он думал о Нэнэ. Это были абстрактные, тревожные мысли, беспочвенный и сюрреалистичный страх. Обычно движение успокаивало его, но не теперь. Когда он подходил к дому, его знобило, хотя ночь стояла тихая и безветренная. В его комнате на первом этаже горел свет, а в гостиной, заметил он, находились тени. Они были неподвижны, но Аманэ видел, как изредка открывались их рты и поворачивались шеи. Окно к себе оказалось открыто, как будто его уже ждали, — Аманэ насторожился и огляделся, но пустынный внутренний двор давился белым шумом, разрезанным лишь далёкой трелью сверчков. Он пролез насколько возможно тихо, немного поражённый тем, что чувствует себя пришельцем в собственном доме. Темнота делала его другим — излишне чувствительным и одновременно с этим невероятно свободным, равнодушным до всякой привязанности. Аманэ не почувствовал никакого облегчения, оказавшись внутри: он не взглянул на стол, на котором остались нетронутые перо и бумага, не вспомнил, что, убегая, бросил кровать незаправленной и даже не задался вопросом, почему в комнате, где горит свеча, никого нет. Бледное пламя отражалось в зеркале, и он видел, как нехотя, почти измученно его язычок тянется вверх. Когда Аманэ подошёл, чтобы задуть его, он услышал скрип соседних половиц — не успел крикнуть, как руки закрыли ему рот и потянули назад, пока, в конце концов, он не упал с пружинистым визгом на кровать. Цукаса сидел над ним; едва различимый, его грубый абрис в свете луны почти испугал Аманэ, если бы не его детский, злой, самодовольный тон: — Попался! — прошептал он. Аманэ схватил и дёрнул его за запястье, умоляя жалким, задыхающимся голосом: — Прошу, никому не говори, что я здесь! Я пришёл за тобой! Брат наблюдал большими и любопытствующими глазами. Зрачок растворился в их чёрной радужке. Аманэ казалось, что он что-то знает, а если нет, уже предполагает, как применить это с пользой для себя, и вина за то, что он вернулся сюда и только приблизил себя к точке невозврата, застала его врасплох. — Я тебя выслушаю, — непривычно спокойно пообещал Цукаса; он встал и отошёл закрыть дверь. Аманэ сел на кровати, потирая затылок, и, когда его брат вернулся, встретился с щедрой парализующей пощёчиной. Он сразу забыл о тишине, о том, что высокие тени в зале могут услышать их, и почти выругался в голос, но Цукаса снова закрыл ему рот. На этот раз он не стерпел — укусил со всей силы его за пальцы, и они разбежались по углами, как уличные коты. — За что?! — спросил Аманэ. Он ожидал получить затрещину в эту ночь, но точно не от Цукасы. — За то, что уже дважды бросил меня одного! Щека пульсировала, а позвоночник всё ещё ныл от столкновения с твёрдым матрасом. Кожа дрожала там, где её, горячую, касался лёгкий сквозняк. Аманэ чувствовал себя невероятно уязвимым, убогим и совсем немного счастливым, потому что физическая боль отрезвила его. Сосредоточение мрака и тишины внезапно успокоило его, как если бы он всю жизнь шёл не боясь наощупь в темноте. — Аманэ-э-э, — протянул голос из угла, и он увидел тусклый, быстрый блеск глаз. — Мне не нравится, когда ты так загадочно молчишь. Он вздохнул и всё ему рассказал, даже не зная, как резюмировать. Хотя Цукаса внимательно и необыкновенно усидчиво его слушал, Аманэ допускал возможность, что он не поверит — где-то глубоко в душе он даже желал этого. Но Цукаса всегда верил ему, что бы он ни говорил; скажи он, что трава синяя, он бы и это принял за чистую монету. — Так и что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил Цукаса бесцветным тоном, так ему не присущим. Аманэ поёжился от этого голоса, убеждая себя в том, что брат просто до сих пор зол на него. — Я, — Аманэ обессиленно развёл руками и согнулся. — Я не знаю. Просто помоги мне выбраться из этой ситуации. Из-за продолжительного молчания он отчётливо слышал ритм утомившегося сердца. Он был не в силах поднять головы, и, к его удивлению, Цукаса потянулся к нему первым. Его ладонь, пахнущая древесиной и металлом, погладила его по щеке, а затем властно вздёрнула за подбородок: Аманэ увидел перед собой не игривую улыбку, а утончённый и хитрый оскал. Взгляд уже не метронома, но счётов: пытается предсказать, что из всего этого выйдет. — Хорошо, — сказал Цукаса, пожав плечами. — Я что-нибудь придумаю ради тебя. После этого они почти не разговаривали. Аманэ переодевался в тишине, когда заметил на периферии, в стекле, тёмное и высокомерное, как у доппельгангера, выражение лица Цукасы. На пути к кладбищу оно появилось снова: шельмоватое и плутовское. В этом было что-то непоправимо пугающее и нечеловеческое. Но и будущее дело, надо сказать, касалось не то чтобы человека.***
Он заметил её издалека: Нэнэ сидела на каменной скамье и, склонившись, перебирала первые ростки подснежников. Уличив приближение, она отпрянула и вскочила на ноги. Каково было её удивление, когда она увидела перед собой похожих как две капли воды джентльменов. На Аманэ не было лица, он был напряжён и сосредоточен и держал руки в карманах. Цукаса, напротив, напевал и задорно подпрыгивал на каждом шагу. Он сразу же навязался Нэнэ в объятия и сладко и тепло поприветствовал её. Она не заметила подвоха (никто, кто не знал Цукасу хотя бы пять минут, не заметил бы) и смущённо поздоровалась в ответ. Они присматривались друг к другу, и свидетели-кресты успели уловить то, чего так боялся Аманэ: он ей понравился. — Аманэ-кун, ты не говорил, что вы близнецы, — усмехнулась Нэнэ. Цукаса по-свойски притянул её за плечо, и она не возразила, однако глаза её не отрывались от суженого ни на секунду. — Правда? — наигранно удивлённо возмутился Цукаса. — Как это понимать, Аманэ? Ты боялся, что у тебя появится достойный соперник? Нэнэ прыснула, и Цукаса улыбнулся, вскормленный такой реакцией. Он тоже смотрел на Аманэ, только смотрел как актёр, играющий на сцене: ему было интересно узнать, как он отреагирует, но его реакция не могла изменить заранее подготовленных реплик. Аманэ это предчувствовал и, тем не менее, не мог сдать билет или рассчитывать на антракт. — Скажи, Нэнэ-чан, — взялся за новую главу Цукаса. — Ты нас сразу различила? — Разумеется, — отозвалась с недоверием она. — Вы очень разные. Глаза Цукасы блеснули. Аманэ узнал его: тёмное, невыразимое. Оно стало глубже и сильнее, точно эти слова были единственным, что требовалось, чтобы завести адский часовой механизм. И хотя следующие несколько минут Цукаса действовал экспромтом, вышло всё до мерзости и гениальности естественно. — Видимо, ты решила, что хорошо знаешь моего брата, — он стал огибать Нэнэ по кругу, а она в это время внимательно следила за каждым его действием. Аманэ, застыв в холодном поту, безмолвствовал перед насмешками кота над канарейкой. — Сможешь ли ты это доказать? Понимаешь, Аманэ дорог мне, и я люблю его, и я не хочу, чтобы ему разбили сердце. — Да, конечно, я с удовольствием это докажу! — наивная и простодушная, Нэнэ кивнула в упоении, радостная оттого, что сможет проявить себя. — Что нужно делать? Цукаса положил голову ей на плечо, и они снова в унисон взглянули на виновника торжества. — Как думаешь, — сказал Цукаса, поглаживая её за локоть, такой тонкий и острый на фоне большой и жалящей ладони брата. — Аманэ собачник или кошатник? Это смехотворная интерлюдия не предполагала строгого судейства — проходной вопрос, необходимый, чтобы посмотреть на готовность публики к взаимодействию. Аманэ был уверен, что любой ответ сойдёт Нэнэ с рук, тем не менее, она ответила ближе всего к правде. — Честно говоря, Аманэ-кун не похож на человека, который заботится о животных, — покачала головой Нэнэ. — Наверное, он ни то ни другое. Аманэ усмехнулся. — Зачем мне питомец, когда есть Цукаса? Он тут же встретился лицом к лицу с колючей веткой. Цукаса снисходительно хлопнул ресницами, переходя к следующему вопросу. — Теперь совместим теорию с практикой, — он нравоучительно поднял палец вверх. — Сейчас ты закроешь глаза и вытянешь руки. Твоя задача — угадать, в какой из них ладонь Аманэ. Но знай, Нэнэ-чан, я буду требовать объяснений. Она повиновалась и зажмурила глаза. Аманэ нерешительно подошёл ближе и с подачки Цукасы несколько раз обошёл её. Прежде чем они закончили играть в это дешёвое подобие горячих стульев, брат показал ему левую руку. Аманэ кивнул и, остановившись перед Нэнэ, взял её ладонь в свою. Она задумалась. По спине побежали мурашки, когда он почувствовал, как её большой палец рисует круги на его коже. Через мгновение она уверенно подняла его руку в воздух. — Это Аманэ-кун, — заявила Яширо и открыла глаза. Цукаса расплылся в стенаниях. — Ты поглядывала! — А вот и нет. — Тогда как? — Да, — вклинился Аманэ, ясно понимающий, что ей, скорее всего, просто повезло. — Как ты это поняла? — У тебя есть очень маленький рубец на левой руке, — она ткнула в нижнюю часть его ладони, где пересекалось множество линий, и его глаза проследили за её движением, как за путеводной звездой. — Попробуй, потрогай. Чувствуешь шероховатость? Я заметила её, когда мы танцевали. Нэнэ улыбнулась и робко отвела взгляд. Его щёки горели. Сердце, пытавшееся выйти через горло, упало куда-то в желудочно-кишечный тракт. Среди могил и тишины железных оград ему никогда и ничего не хотелось так сильно, как просто держать её за руку и смотреть на милые уголки её рта. Может, ещё минута, и он бы позволил ей поцеловать себя. Может, он бы сделал это сам. Цукаса неотрывно следил за ними. Вмешавшись, он легко и быстро развеял это хрупкое, тонкое, как паутина, романтическое настроение. — Я впечатлён, — сказал он, отталкивая их друг от друга и снова занимая удобное место рядом с Яширо. — Но у меня остался ещё один вопрос. Ты сможешь ответить на него, Нэнэ-чан? Она стиснула зубы, когда он прижался своей щекой к её. — Я постараюсь, — ответила она с небольшим замешательством. Цукаса вдохнул, и слова вышли из него, как пули, застывшие на какое-то время в воздухе. — Как думаешь, мой брат лжец? — его тон резко понизился, спустился почти до шёпота, но с него всё ещё стекал умело нанизанный сахар. Аманэ прошибло, и он почувствовал, как его голова легла на плаху. Ему показалось, что сам ветер остановился, чтобы прислушаться к их разговору. — Мы все врём, — сказала Нэнэ. — Кто-то больше, кто-то меньше. Но он не предал моего доверия. Я думаю, он честный человек. Цукаса кивнул, догадываясь, что безмолвие не только усугубит драму, но и подожжёт последние нервы Аманэ. У него ещё было время выйти из ступора и вмешаться, но он этого не сделал. — Ты удивила меня, Нэнэ-чан, — признался Цукаса и мучительно сильно сжал податливую плоть плеча. — Но этого мало. К счастью, не твоя вина, что ты не знаешь Аманэ так же хорошо, как я. — Что это значит? — нахмурилась она. — Значит? Разве не очевидно? — он подошёл к Аманэ и потрепал его по голове. — То, что он лжец. Он говорил тебе, например, что он помолвлен? Или то, что завтра утром у него свадьба? Цукаса оглянулся на неё с до боли широкой и кокетливой ухмылкой. Нэнэ инстинктивно прижала, защищаясь, руки к груди. Ей не хватало слов. Потерянная, она не знала, к кому из них обратиться. — Этого не может быть, — тихо вымолвила она. — Я его супруга. — Серьёзно? — отозвался, дразня, Цукаса, и этого было достаточно, чтобы поставить точку в этом вопросе. Он отступил в сторону и дал ей дорогу. Аманэ помнил, с какой силой Нэнэ вжалась в него, как цепко сплела их пальцы и как луна заливалась в её волосы и полные тревоги глаза. Она плакала, но беззвучно, и не подавала виду. Её голос остался ровным, и он позавидовал её силе воли, потому что в его горле было сухо, горячо и солоно, и если бы он заговорил, раздался бы один лишь безысходной рык. — Выходит, это правда, Аманэ-кун? — уточнила Нэнэ только из вежливости. У его палача должно было быть лицо Цукасы: весёлое, мальчишеское и безразмерно пустое внутри. Но не ябеда явился привести экзекуцию в действие, а девушка с тихим взглядом, таинственным и страшным только оттого, что он не осуждал его и беспочвенно верил в лучшее. — Яширо, — Аманэ словно очнулся от глубокого сна. Он в отчаянии схватился за Нэнэ, сгрёб её руки и стал, как умалишённый, целовать костяшки её пальцев. Он боялся, что горечь и жар его рта сделают ей больно. — Яширо, я не хотел обидеть тебя. Если ты сможешь, пожалуйста, прошу, прости меня. Нэнэ попыталась вырваться из огневорота его губ, но он потянулся за ней, как грязный шлейф, беспрестанно напоминающий об унижении и непрошеной жалости. Она сжалась, и он понял, что она боится его. Аманэ остановился, и Нэнэ, вздрогнув, взглянула на него исподлобья. — Мне так жаль, — прохрипел он, неуверенный, что сможет устоять на ногах. Нэнэ ждала, когда он скажет ещё что-нибудь, хотя бы одно слово, но он смиренно молчал. Всё, что он мог и желал рассказать ей, погибло в нём. Аманэ ненавидел себя и презирал любое оправдание, которое мог придумать. Здесь, на старом кладбище, он слёзно похоронил все высокопарные эпитеты, что приходили на ум, когда он видел её. Он сознательно не обременял её утешениями: после всего, что случилось, Нэнэ меньше всего заслуживала того, чтобы её жалели. Она не убегала от него, не кричала, не рыдала и не сетовала. Она была безмятежной, как ночь, и суд её также был немногословным. — Мне тоже жаль, Аманэ-кун, — обречённо сказала она и вскоре исчезла. Когда она растворилась в воздухе, ему показалось, что он всё ещё видит её аморфный силуэт. В то же мгновение Цукаса вышел из тени, явно удовлетворённый трибуналом: — Ты так не хотел обидеть её, что в итоге позволил сделать это другому человеку. Ты такой дурак, Аманэ. Он не помнил себя дальше: в исступлении он бросился на брата и опрокинул его на землю. Как только он поднял руку, ему показалось, что что-то держит её и не даёт упасть. Несколько раз он порывался ударить Цукасу, но знал, что облегчения ему это не принесёт: не приносило никогда. Слёзы застилали его глаза, но он не мог стереть их. — Что за милое личико, — прищурился Цукаса и погладил его по щеке. — Давай, сделай то, что собирался. — Почему? — спросил, задыхаясь и не слыша его, Аманэ. — Почему ты так поступаешь? — Потому что ты попросил помочь тебе, — напомнил брат. — Ты никогда не говорил как. Он искренне верил, что может убить его, но вместо этого уронил голову на грудь и скрипуче выдавил: — Убирайся. — Я больше не уйду без тебя, — заботливые по своей природе, из властного рта Цукасы эти слова вывалились злыми и колкими. Когда он схватил Аманэ за запястье, тот вырвался, как пёс, на которого попытались накинуть намордник. Он был в ярости, он скорбел, он запутался — он был настолько не в своём уме, что вполне представлял свежую могилу Цукасы рядом с другими. — Убирайся, — выплюнул он ещё раз и, сидя на промерзшей земле, зарылся в ладони. Жгучие слёзы согревали его заиндевевшие пальцы. — Ты пойдёшь со мной, — вмешался Цукаса, но он не дал ему приблизиться к себе. — Ты пойдёшь один, — холодно отчеканил Аманэ и глубоко, надрываясь, вдохнул. — Ты пойдёшь один или, клянусь, не выйдешь отсюда никогда. Было наивно полагать, что Цукаса испугается, но в его глазах узнаваемо плескалось раздражение: он был по горло сыт премьерой мыльной оперы, которую посмотрел из первого ряда. Он послушался с одним условием: — Вернись до рассвета, Аманэ. Он не ответил и даже не кивнул, но через несколько минут остался совершенно один. Покинутый всеми, наедине с миром, Аманэ впервые думал о том, чего хочет от себя и от жизни, какие у него цели и планы, что ему нужно и что ему нравится. Он спрашивал себя, счастлив ли он. Он смотрел на предрассветное небо через влажную дымку и сокрушался: на какой бы вопрос он ни давал ответ, его сердце не откликалось. Чувство боли единственное доставляло ему радость, потому что никакое другое не было настоящим, не проживалось им в полную силу. У него не было мечты, не было человека, на которого бы он равнялся, которым бы он по-особенному дорожил. Не было вещей, которые бы он до безумия любил и которые бы хотел повторить. Он не помнил, чем занимался, приходя домой, и, в конце концов, не знал, что делал, кроме как прожигал жизнь. Его искренность трещала по швам. Спина онемела от холода, когда он безнадёжно улыбнулся первым лучам солнца. Цукаса ушёл, веря в то, что раз Аманэ больше некуда пойти, он обязательно вернётся домой. Как же глубоко он заблуждался.***
Когда Цукаса пришёл обратно, Сакура всё ещё сидела в гостиной. Укутанная в пламя камина, своей неподвижностью и неизменностью лица она напоминала глиняную фигурку. Чай в сервизной кружке на столе выглядел забытым и холодным. По тому, как неспешно она оглянулась, Цукаса понял, что она спала всё это время. — Цукаса-кун? — обратилась она, и остаток дрёмы выдала хрипотца в её голосе. — Ты один. — Всё верно, — он сбросил пальто на соседнее кресло и с удовольствием впрыгнул в него навстречу теплу. — Я не нашёл Аманэ. Сакура оглядела его с подозрением, и Цукаса прекрасно понял почему. Весь день до этого он был на взводе: переживал, злился, метался — в общем, возмущался случившемся саботажем едва ли не больше её отца. Теперь же он выглядел не только умиротворённым, но и счастливым, и это не могло не смутить её. Что бы она ни думала, Сакура быстро осеклась и приняла свой обыкновенный чинный и чопорный вид, и только небольшая складка на её переносице говорила о том, что что-то не так. Цукаса забросил руки за голову и растёкся в кресле. — Не переживай. В конце концов, — он перелез через подлокотник и, опёршись на стол локтями, посмотрел на неё с жёлтым кошачьим прищуром, — мы с Аманэ одинаковые. Ты всегда можешь выбрать меня вместо него. Сакура попыталась отодвинуться, но спинка кресла не позволила ей уйти дальше. Она была один на один со взглядом, в точности повторяющим огонь в камине, и жуткой улыбкой, сохранившей холод улицы. — Есть черта, которая, тем не менее, очень нравилась мне в Аманэ-куне. Цукаса напрягся и имел шанс соскользнуть со стола. Он уставился на Сакуру, чья губа дёрнулась в лёгкой, высокомерной, элегантной ухмылке — это было намного больше, чем он ожидал получить, дразня её, и что-то внутри него заёрзало в горячем предвкушении. Он показательно облизнул клыки, как будто собирался вот-вот вбрызнуть в неё яд. — Какая же? Сакура наклонилась чуть ближе, прошептав ответ в кончик его носа: — Немногословность. Он несколько раз моргнул и бросился, хохоча, в сторону. Чашка на столе перевернулась, и чай разлился на белоснежную кружевную скатерть. Цукаса, забившись в кресло, бодро смеялся. — У тебя всё-таки есть чувство юмора, Сакура, — возрадовался он. — Какая ты ещё можешь быть? Она промолчала и притворилась, что озабочена скатертью, но Цукаса не собирался сдаваться: у его любопытства были длинные ноги, а у его брата, очевидно, совершенно противоположные намерения.***
В "Соломенной вдове" было пусто, темно и тихо, и Аманэ не знал, на что надеялся, когда забрёл сюда после часа удушливых рыданий. К его везению, Коу почти сразу вышел на звук открывшейся двери, и света из его подсобки хватило, чтобы он увидел его красные опухшие глаза. Это не на шутку напугало его, и спустя минуту Аманэ нашёл себя в тесной, забитой хламом комнате за баром со стаканом воды и стопкой коньяка. — Рассказывай, что произошло. Поссорились? Когда Аманэ не ответил, Коу вцепился в его плечи: — С Нэнэ что-то случилось? Чёрт, я так и знал! Аманэ взял стакан и опустошил его жадными глотками: вкуснее воды он не пробовал никогда. Вытирая рот, он спросил: — Что ты знал? — Что я знал?! — выпалил Коу и упал на стул, хватаясь за голову. Кажется, даже его синие губы порозовели от досады. — Что у Нэнэ ужасный вкус на мужчин! — Что? — Уходи отсюда сам или вылетишь пинками, — предупредил Коу, скаля зубы. Аманэ рефлекторно выставил руки. Апатичный и безвольный, он осознанно оживился, как только речь зашла о Яширо. Он вспомнил, зачем пришёл сюда, и даже если это значило уйти отсюда избитым, он всё равно будет настаивать на их разговоре. — Коу, я пришёл не драться. Я хочу, — он сглотнул, — чтобы ты рассказал мне о Яширо. Ты ведь её хорошо знаешь, правда? Коу недоверчиво вгляделся в его помятое, но полное упрямства лицо. — Знаю, но почему я должен тебе что-то рассказывать? Ты сделал ей больно, и мне понадобилась всего одна минута, чтобы это понять. Аманэ встал так резко, что коробки позади него упали, что-то рассыпалось и разбилось. Он вонзился в воротник Коу, и как бы сильно он ни желал впечатать его в стену или уронить на пол, он сдержал своё негодование, вспоминая, что друг Нэнэ нисколько не виноват в том, что он грёбаный неудачник. Он рвано дышал, мысленно собирая крупицы слов: он больше не позволит себе бросаться ими как попало. — Потому что я вернулся, Коу, — почти проскулил Аманэ, чувствуя, как ещё один сосуд лопнул у него в глазу. — И я не могу простить себя за всё, что сделал. Мне нужна твоя помощь. Он легко, как пёрышко, отпустил его. Аманэ предпочёл не думать о том, сколько самообладания в нём ещё осталось. В ту ночь он желал стать другим человеком, кем угодно, только не самим собой, но если и было что-то, за что он мог искренне восхититься собой, это за стремление дойти до конца. Он не знал, что ждёт его на финишной прямой, но он больше не боялся столкнуться с последствиями. Коу был ожидаемо удивлён. Аманэ закипал от его молчания. — Ты сказал про вкус на мужчин. Что ты имел в виду? Тот вздохнул и потёр затылок, а потом указал на коньяк. — Выпей и пойдём в зал.***
Они сидели за барной стойкой при свете двух жёлтых лампочек, Коу собирался с духом, Аманэ пил второй или третий стакан воды, жалея, что не нашёл дома таблетки асперина. — Мы с Нэнэ давно знакомы, — рассказывал Коу. — Лет с девяти. Её первая любовь была короткой, но очень яркой. Как это бывает, влюбилась в одноклассника и почти год томилась от молчания. Долго они не встречались, так получилось, что ему были интересны совсем другие вещи. Она не выходила из дома два дня: я стоял у неё под окном и кидал в стекло снежки, но она не открывала. Зато потом, когда она вышла, она уже не вспомнила о нём. Через пару лет, в старшей школе, Нэнэ признался Фуджи — наш ровесник из параллели. Я не думаю, что он нравился ей, скорее она заставила себя его полюбить. Это было несложно, учитывая, как хорошо он выглядел и красиво чесал языком. Я сразу понял, что он её использует: Нэнэ училась на отлично и была любимицей учителей. Фуджи надо было просто приобщиться к её безупречной репутации, чтобы хоть как-то закончить школу. Я сразу рассказал ей, что думаю, а она решила, что я ревную. Понимаешь, я как только увидел её, сразу влюбился и так и не смог разлюбить, — горько рассмеялся Коу. — И, может быть, она была права, только не я один заметил неладное. Когда её лучшая подруга Аой, к которой она неизменно прислушивалась, увидела круги у неё под глазами и как она валится с ног, то сразу забила тревогу. Но Нэнэ как будто была в другом измерении. Она спала по четыре часа и говорила, что всё в порядке. Видимо, в то время ей очень хотелось, чтобы кто-то вроде Фуджи был её парнем. За две недели она скинула шесть килограмм, и я не выдержал и собирался поговорить с ним, когда случайно подслушал, как он в компании своих дружков обзывает её легковерной дурой. В тот день мы подрались, а Нэнэ потеряла сознание из-за переутомления. Он бросил её через день — прямо перед выпускным. В этот раз она не выходила из дома пять дней, но я был настойчив и четыре из них мы просидели у неё в комнате. Она плакала у меня на груди, а я ненавидел Фуджи так сильно, что готов был убить. На выпускной никто из нас не пошёл. Ему понадобилось немного времени, чтобы прийти в себя и передохнуть. — Это была не её вина, что она всегда видела в людях самое лучшее и немного потакала своим желаниям. Единственное, почему я иногда на дух не переносил её доброту, это потому что она верила, что другие заслуживают её больше, чем она сама. В общем... Через три года она встретила Дайске. Он обещал увезти её из этого города и устроить жизнь, о которой она даже мечтать не могла. Встречались они только кромешной ночью, в глухом лесу, где их никто не мог отыскать. Конечно, родителям она об этом не говорила. А мне рассказывала — даже хихикала, когда цитировала его комплименты. Думаешь, я был напуган? Я был в ужасе. Я высказал ей все свои опасения, я умолял взять меня с собой на следующее свидание или хотя бы сообщить, где оно пройдёт, но Нэнэ была непреклонна. Она смеялась, щёлкала меня по носу и обещала писать письма и присылать фотографии. Была зима, темнело рано, поэтому встречались они вечером. Она была в шубке, взяла золото и драгоценности, на стоимость которых они планировали жить первое время, а он опаздывал. Что могло случиться за это время! Она могла уйти, я бы мог пойти искать её, я бы... — Коу сглотнул. — Я ничего не сделал. Я надеялся, что всё как-нибудь образуется, что она одумается или ему самому надоест играться, а мы просто просидим у неё дома на два дня больше обычного. Он замолчал, отвернул голову и спрятал лицо в ладонях. — В этот раз Нэнэ не вернулась домой. Дайске пырнул её в сердце на том же месте, на котором целовал. Забрал мех, бижутерию, деньги. Его быстро нашли: следы крови на снегу тянулись почти полмили. Её родители были так убиты горем, что почти не занимались организацией похорон, поэтому мне, как её лучшему другу, они доверили выбрать надпись на надгробии. — И что ты выбрал? — спросил вполголоса Аманэ. Коу втянул воздух, как будто он действительно был нужен ему, и ответил: — "Если бы любовь могла спасти тебя, ты бы жила вечно". Коу плакал, и его слезы тихо падали на стойку. Он продолжал говорить, иногда заикаясь. — Она была такой красивой. Невысокая, молодая, с розовыми румянами на щеках и свежими цветами. В белом платье, как будто собиралась выходить замуж, а ведь я обещал, что буду рядом с ней на её свадьбе; я не верил, что такое светлое существо может лежать в такой тёмной холодной земле. Я никогда не винил Нэнэ в случившемся. Кого угодно, только не её. Мне казалось, мы все появились на свет только чтобы защищать её, и мы с этим не справились. Мне было очень плохо. Я не спал, не ел, не думал — не мог. Мышцы как будто атрофировались. Помню, как брат кормил меня с ложки, а я просто рыдал в эту геркулесовую кашу. Нэнэ была для меня всем. Я не смирился с её потерей и покончил с собой через две недели. Теру умер через 10 лет от сердечно-сосудистого. Он не простил меня за то, что я сделал, поэтому у нас с ним довольно напряжённые отношения. Кажется, ему стало легче. О том, что произошло дальше, он говорил чуть увереннее и мягче. — Как Нэнэ злилась, когда мы встретились! И плакала, конечно, тоже, и мы опять сидели несколько дней у неё дома, разговаривали часами напролёт и никуда не выходили. Со временем я попривык, нашёл чем заняться, мне было хорошо и весело, а вот она так и не вышла из дома. Хотя она улыбалась, когда я навещал её, я знал, что есть у неё на душе что-то такое, чем она не может поделиться даже со мной. Однажды она сказала, что мне лучше не приходить и что она, может быть, когда-нибудь придёт сама. Я уважал это её желание. И вот она пришла сегодня. Пришла вместе с тобой. Аманэ замер на месте. Он знал, что не коньяк отяжелил его разум и встряхнул внутренности — это были слова Коу, которые теперь целиком и полностью определяли поток его сознания. Лишь на долю секунды выведенное из строя, его тело оставалось неподвижно снаружи, а внутри бесновалось от диких в своей яркости эмоций: он видел там сумасшедшую, необоснованную, неуместную радость; видел первородный гнев, желание мстить и калечить; видел необъятную боль и желание всё исправить. Последнее породило слепую, едва осязаемую точку надежды, и он спрятал её на обратной стороне век, чтобы не потерять. Аманэ насильно подавил эгоистичное удовольствие, вызванное чувством собственной важности. Он был особенным, и это позволило ему наконец понять полноту ответственности, которая легла на его плечи. Он не колебался — принял её и сейчас же решил, что вмешается в рутину Нэнэ, в круг её беспросветных дней, и попытается что-нибудь изменить. Потому что она захотела этого сама. Она дала ему эту власть, и он распорядится ею с мудростью молодого, но своенравного правителя. — Я чувствую, что всё это неслучайно, Аманэ, — оторвал его от мыслей Коу. На его лице блестела тусклая, но честная улыбка. — И ты сам это чувствуешь, правда? Раз уж ты вернулся, ты знаешь, что делать. Он знал. Но перед этим у него был принципиально важный вопрос, от которого напрямую зависели все его последующие действия.***
Больше всего он боялся не найти её дома, но догадывался, что никуда больше она пойти не могла. Мутный свет масляной лампы, расползавшийся под дверью, обнадёжил его. Ещё даже не сообразивший, что будет говорить, Аманэ торопился, как будто с каждой минутой Нэнэ снова могла исчезнуть, на этот раз туда, куда бы он не смог последовать за ней. Приоткрыв дверь, он услышал фортепьяно и попытался сосредоточиться на звуке. Это была не одна композиция, а отрывки из разных: резкие, дрожащие и неоправданно громкие мелодии перескакивали одна на другую, как будто исполнительница не могла определиться с тем, что играть. Неизменным было одно — радостный и энергичный пафос. В этом, печально подумал Аманэ, вся Нэнэ: сидит и играет жизнелюбивый мотив одна, не для кого, в тёмной глухой комнате, и хотя клавиши сопротивляются под её неуверенными пальцами, она продолжает гнуть свою линию. Ему нравилось это в ней. Он открыл дверь шире и увидел её тонкую и гордо выпрямленную спину. Аманэ не заметил, как ноги сами понесли его вперёд, и всё вместе — стук шагов, урчание половиц, протяжный скрип петель — выдали его присутствие и напугали Нэнэ. Она подскочила на месте, и крышка от фортепьяно едва не прищемила ей пальцы. Она была встревожена ещё сильнее, когда увидела, кто явился к ней в эту бесконечно длинную ночь. — Аманэ-кун? — спросила она, и он вздрогнул: он скучал по этому голосу, гораздо более красивому, чем любая мастерски написанная композиция. — Яширо? — повторил он за ней, словно проверяя связь на линии и целостность проводов. Он желал бы видеть её и общаться с ней при полном свете, а не прятаться в тени, как трус. Он сделал ещё один шаг, чтобы разглядеть в жёлтом мерцании её уморённое, розовое от слёз лицо. И хотя сердце Аманэ встрепенулось, он был счастлив увидеть её полные отваги глаза. Страшась найти там отчаяние, он совсем забыл о том, что Нэнэ, несмотря на все невзгоды, всё ещё была бойцом. И это ему тоже нравилось. — Я знаю, зачем ты пришёл, — она попыталась сымитировать холодность, но Аманэ не пропустил эту подозрительную вибрацию в голосе. — Знаешь? — передразнил он. Нэнэ кивнула. Она сняла с безымянного пальца кольцо и ткнула им в его грудь. — Возьми. Аманэ не шелохнулся. Тем не менее, когда он говорил, он был серьёзен: — Нет. Оставь его. Ярость медленно раскрашивала её лицо: вплеталась в нахмуренные брови, выделяла хищно острые скулы, сжимала челюсти и заставляла напрягать шею. Даже такая Нэнэ всё ещё была красива, и он бы не постеснялся признаться в том, что бессовестно наслаждается видом. — Ты делаешь мне одолжение? Спасибо, не надо. — Я не делаю, — ответил он. — Ты дорога мне, и я хочу, чтобы оно осталось с тобой. Пусть это будет подарком. Нэнэ опешила, и от её уязвимого выражения лица у Аманэ спёрло дыхание. Уверенность пошатнулась, но не рухнула совсем — и он схватился за неё до белеющих от напряжения ногтей. Он не мог сдастся так просто, но и не должен был действовать сгоряча. — Я не могу, — сказала Нэнэ. — Мне больно смотреть на него, не говоря уже о том, чтобы носить. — Тогда почему ты не отдала его сразу? — слёту парировал он первой мыслью, пришедшей в голову. Аманэ не чувствовал главенства над языком, но при этом ничего осуждающего в том, что намеревался сказать, не находил. — Ты хотела, чтобы я вернулся, я прав? Она не смотрела на него. — И если бы ты хотела, меня бы тут уже давно не было, — дополнил Аманэ. Нэнэ тяжело вздохнула. Её сцепленные в замок руки нервировали его. Кого она так настойчиво пыталась изображать? — Что тебе нужно от меня, Аманэ? — устало спросила она и почти споткнулась на ровном месте, когда он выступил вперёд, взял её за руки и прижал их к собственной груди. — Чтобы ты была честной, говоря со мной, — вымолвил он с жаром. — Ответь мне, пожалуйста, Нэнэ. Она скорбно усмехнулась над его словами, над тем, как лжец умоляет свою жертву сказать ей правду — и эту бесстрастную иронию, клялся Аманэ, он тоже любил. Он искал её каждую минуту, надеясь уничтожить остатки позолоченного официоза. Он больше не хотел притворяться, потому что Нэнэ показала ему, что этого можно не делать. — Что, если я скажу "да"? — прошептала она в сгущённый сумрак. — Что, если я хотела, чтобы ты пришёл? Это неправильно? — Нет, — рьяно отрезал он. — Нет-нет-нет... После этого он сказал: — Ты ненавидишь меня, Нэнэ? Она переплела их пальцы и сильнее сжала, забыв о его ране, ладони Аманэ. Он чувствовал в них силу. Он чувствовал в них желание не отпускать. — Я бы хотела, но не могу, — слабо улыбнулась Яширо, подняв голову. — Я зла. Мне неприятно. Мне обидно. Но я не ненавижу тебя. Это, наверное, тоже неправильно? Зачем она это делала — до сих пор держала его около себя? Зачем была такой нежной и беззлобной? Зачем она его не ненавидела, хотя могла, должна была, в особенности после всего, что сделали с ней мужчины? Аманэ был счастлив настолько же, насколько потрясён, и, кажется, он понимал Коу: Нэнэ определённо стоила того, чтобы умереть за неё. — Как бы то ни было, — пробормотала она, задушив волшебство его жутких мечтаний. — Ты должен идти. Она ждёт тебя. Она любит тебя. Нэнэ поцеловала его в щёку — мокро, холодно, призрачно, как будто он только что прикоснулся к запотевшему после дождя и встреченному тёплым дыханием стеклу. Она целовала его на прощание, на прощение, но Аманэ упрямо не хотел этого осознавать. Его взгляд затуманился. Околдованный, он горел от её поцелуя. — Она не любит меня, — прошептал он, пытаясь вернуть себе хладнокровие. — А я не люблю её. — Это не повод бежать от ответственности, — отбилась Яширо, мысленно приготовившаяся к любому оправданию, которое он ей предложит. Аманэ почувствовал себя невозможно далеко от неё, хотя Нэнэ всё ещё стояла на расстоянии вытянутой руки. Он не знал, что за игру она задумала, но, ходившая до этого по тонкому льду, теперь она сорвалась вниз. Разве он просил оберегать его? Разве он просил беспокоиться? Всё, чего он хотел, это честности. И, будучи честной, настоящая Яширо никогда бы не сказала нечто подобное. — Считай это чем хочешь, — поставил он её перед фактом. — Но я не женюсь на ней. Ни завтра, ни когда-либо ещё. Не сдержавшись, он прижал её к себе; он хотел, чтобы она слышала, как быстро бьётся его слабое человеческое сердце, когда они вместе. — Потому что мне нравишься ты, Яширо. От её жестокого щекотливого смеха в его солнечном сплетении завязался узел. — Ты так молод, Аманэ, — она несмело погладила его затылок, по-прежнему напоминая себе о том, что он принадлежит другой. — Чувства в твоём возрасте быстро проходят. И эти тоже пройдут. Они говорили на разных языках — иначе Аманэ не мог понять, почему в его горле стало так остро. Почему она так легко его отпустила, когда он, напротив, предал само здравомыслие ради неё. — Но мне так хорошо с тобой, — признался он, подозрительный ко всему, что она сказала до этого. Он хотел целовать её ледяные руки, переплетать их несоразмерные пальцы, сжимать её щеки. Беспринципно жадный, он хотел доказать, что не врёт. — Мне ни с кем не было так хорошо. Если ты любишь меня, разреши мне остаться. Разреши мне умереть ради тебя. Нэнэ растерялась, видимо надеясь, что ослышалась, но когда никого объяснения не последовало, она ахнула в неверии и отступила. Руки скрыли её лицо, безумно качающееся то влево, то вправо, и неразборчивые слова утонули между её пальцами. Когда Аманэ попытался подойти к ней, она машинально попятилась. — Глупости, — расслышал он, а потом она взревела: — Что за глупости ты говоришь! Немедленно возвращайся! — Почему? — воззвал он бессильно. Аманэ представлял себе этот диалог иначе: не то чтобы Нэнэ должна была повеселеть от его исповеди, но откровенность и признание имели место быть. Он ждал, и ждал, и ждал, и теперь мог найти лишь одно объяснение этой предательской несговорчивости. — Ты не любишь меня, Яширо? Он не успел опомниться, как она толкнула его в шаткую стену худой лачуги и посмотрела с ослепительными злобой и непониманием. Всё, как через линзы, приняло цвет её глаз: жгучий, обещающий и кровь, и кару, и катарсис гранат. Даже когда злилась, Нэнэ была несравнима с другими. Если бы эта комната была наполнена светом и вещами, он бы всё равно не увидел ничего, кроме неё. — О чём ты думаешь, Аманэ? — процедила она. — Что смерть — это игра? Шутка? Умереть ради кого-то — это подвиг для тебя? У парней когда-нибудь появятся мозги? Непредсказуемо, как и всё, что она делала, Нэнэ уронила голову ему на плечо и прерывисто вдохнула. — Живи, чтобы видеть звёзды. Чтобы научиться танцевать. Чтобы расти вместе со своим братом, — последние слова показались ему неоднозначно сиплыми. Аманэ поднял её за подбородок и увидел, что она плачет. — Жить ради любимого человека — вот что такое подвиг. Поживи за нас двоих, Аманэ-кун, и пусть мир узнает о тебе. Она встала на мыски и, держась за него, поцеловала в губы. У этого поцелуя был вкус тлена и соли, он должен был быть поэтичным и отдавать трагедией, но на деле не вызывал ничего, кроме недоумения. Аманэ не мог заставить себя ответить на него и только скромно придерживал Нэнэ за талию. Когда она отстранилась, он встретил её недвусмысленно осуждающим взглядом. — Ты такая лицемерка, Яширо, — его неожиданно резкие слова перевернули её улыбку вверх тормашками. Она вновь попыталась вырваться, но на этот раз Аманэ заставил её разговаривать с ним до конца. — Что сделало тебя такой? Твой идеализм? Откуда в тебе столько жертвенности? Почему ты не хочешь подумать о себе? Почему ты решила, что недостойна лучшей жизни? Она застыла и сдалась. — Потому что я мёртвая! У меня нет будущего, и я не хочу, чтобы у тебя его тоже не стало! Ты должен путешествовать, должен увидеть новое, ты должен... — Кому я это должен?! Тебе?! — перебил он громовым голосом. — Ты вообще слушала, о чём я говорил? Зачем ты плачешь и жалеешь меня? Это в твоём понимании героизм — когда мы оба страдаем во имя какой-то идиотской идеи? Я не хочу видеть мир и не жажду известности, я никогда не ставил себе такой цели. Я просто живу и живу, и живу, и вчера жил, и позавчера жил. Но сегодня, когда мы были вместе, я был действительно счастлив. Мне хочется научиться танцевать, только чтобы танцевать с тобой. Я хочу слушать, как ты играешь на фортепьяно, а ещё я хочу сшить тебе несколько платьев, потому что тебе они нравятся, и хочу пригласить Коу на нашу свадьбу. Какая мне разница, что ты мертва, если тут мне лучше, чем когда-либо было на поверхности? Мне не нужны звёзды, Яширо. Мне нужна ты. Нелепо, как в каком-то романе, не успев отдышаться после смущающего монолога, он в отместку поцеловал её — чтобы она поняла, как должны целоваться влюблённые, что во рту должно быть жарко и хотелось ещё и ещё, чтобы было так хорошо, что не смущали непривычные звуки и после каждого соприкосновения ртами думалось, что лучше уже не будет. Аманэ целовал её, даже когда чувствовал, что трудно дышать; он обнимал её с ловкостью бывалого любовника и не позволял думать ни о чём кроме того, что она любима, любима здесь и сейчас, а не в каком-нибудь невозможном будущем. Он не помнил, кто первым разорвал поцелуй, но оба потом ещё с минуту приходили в себя. У него закружилась голова, когда он увидел на Нэнэ румянец — полупрозрачную красную пыль, которой она залилась с головы до пят. Бабочки в его животе взвились, когда он заметил, как у неё подкашиваются коленки. — Неужели это всё правда? — высоким от волнения и чуть писклявым голосом спросила она. — Самая настоящая, — уверил Аманэ. Яширо улыбнулась, накручивая на палец локон, а потом, не выдержав, с визгом прыгнула на него. Он рассмеялся, хватая и кружа её в воздухе. — То есть ты согласна, — Аманэ полез в карман, достал кольцо и приблизил его к безымянному пальцу во второй раз, — стать моей женой снова, Яширо Нэнэ? Она усердно закивала, а затем снова упала в его объятья. Они стояли так какой-то момент вечности, просто держа друг друга и напоминая одно целое. — Коу рассказал мне о вине веков, — прошептал вдруг Аманэ. — Теру сможет обвенчать нас уже сегодня. Нэнэ вжалась в его рубашку, отвечая так тихо, что он едва мог её расслышать. — А как же твоя семья? — Когда я был дома, я оставил записку и положил её себе в стол. Там я написал обо всём, что посчитал важным. Я знал, что не вернусь. Она снова плакала: тише, спокойнее, смиреннее. Оплакивала его выбор и жизнь, которую он потеряет, оставшись с ней. Аманэ гладил её по спине и целовал в висок, говорил, что всё в порядке и что всем от этого станет лучше. Он обещал себе, что Нэнэ плачет в последний раз, а ещё смеялся, потому что это чертовски забавно, что после одной отменённой свадьбы обычно случается вторая.