На войне как на войне

Пустыня, наружний внешний мир, существующий для жизни пиросов, целует Куроо каждой взлетающей на ветре песчинкой, ласкает лучами жаркого, такого желанного солнца. Тецуро видит бескрайнее море песка и вместо того, чтобы как раньше чувствовать восхищение, ужасается. Как же там он? *** — Ты считаешь меня красивым? Он, зеленоватое тело, гибкие руки и ноги, без выступающих поджарых мышц, как у пиросов, плоский живот, блестящий в свете луны от влаги. Он, усаживаясь на выступ, который был входом в пещеру, тонкой фигурой заслоняет слабый свет, пробивающийся через монолитную стену дождя, с грохотом бьющегося об камень снаружи. Пусть заслоняя свет он осознанно ушел в тень, но Куроо все равно мог различить каждую каплю влаги на плоском лице, Тецуро видел тонкие шелковые лоскуты, насквозь промокшие, а от того прилипшие к стройному телу и почти ничего не скрывавшие. Но он молчал, не отвечая на вопрос. Было холодно. И страшно. — Я слышал об этом, еще тогда, в сезон засухи, — юноша спрыгнул с каменного выступа и медленно подошел ближе, голыми ступнями бесстрашно шлепая по лужам, натекшим снаружи. — Тебе нравятся такие как мы, поэтому ты меня не убил? Он подошел совсем близко, опустился на одно колено, нависая над Куроо, забившемся в самый сухой угол, приблизился лицом к лицу, так, что теперь стоило бы опасаться его мокрых светлых волос. — Убьешь меня теперь? Они замерли. Куроо ошарашенно уставился в широко раскрытые глаза над собой. — Тебе нужна она, — он кивнул сам себе, выдыхая слова Куроо в лицо, бледная ладонь скользнула по груди, чтобы накрыть камень солнца, размещенный прямо по центру, между ребер. — Моя душа. Убьешь меня? Куроо едва разлепил губы, первое произнесенное слово вырвалось из горла сухим шепотом: — Нет. — Нет? — Прости. *** Его звали Цукишима. Куроо считал его красивым. С первого взгляда на окаменевшую статую он понял — красивее не найдешь, пусть даже гидрос — значит враг. Куроо считал, напуганным, резким движениям прижимаясь к чужим губам, до боли и крови обжигая свои. Он боялся, как никогда раньше, но не мог остановиться, пока Цукишима аккуратно прикасался к броне, чтобы не задеть мокрыми пальцами смуглую кожу. — Ты пахнешь сандалом, — «что это?», — сандалом, потом и… — Цукишима как всегда криво усмехается вместо улыбки, он не такой как все они, и трется носом об щеку Куроо, тут же отстраняясь, наблюдая как на коже вспухают красные цветы ожога, — и мной. Очень вкусно. Вкусным может быть только прожаренное без крови мясо, но Куроо не перечит, только переспрашивает про сандал. «Дикарь», закатывает глаза Цукишима. *** Уже потом, когда пустыня смотрела ласково, Куроо боялся, вжимая чужую грудь в себя, с единственной мыслью: «будь, что будет», но кожа не зашипела от влаги, боль не застелила сознание, Куроо чувствовал свой пульс и легкое, почти родное тепло камня солнца в чужой груди.