Changes

Он первым заметил то, как сильно атмосфера в группе изменилась. Зайдя в зал спустя целых десять месяцев он остолбенел: его пронзило желание бросить все к черту и уехать. Такой силы неопределенность он ещё не испытывал. Не позволяя садиться к себе на голову, Джонси раньше всех заработал статус самого независимого из зависимой четверки. Но, придя сюда после всех тех ужасов, которые настигли Роберта и его семью, Джон ясно почувствовал — с этого дня они все сами по себе. У всех на лицах написано сомнение, даже страх — вдруг все бессмысленно? Что если они все разом ослепли, ограждая себя от гнетущей правды, а на самом деле свинцовый дирижабль сейчас совершает свое последнее пике? Укрепляло сомнения и положение Джимми в группе. Джонси всегда был сам по себе, но он все равно растерялся, увидев, как плохо Пейдж выглядел. Это неудивительно, когда и кому героин пошел на пользу? Он больше походил на привидение, чем на человека, мало говорил и не смотрел никому в глаза. Его взгляд рассеянно бегал по холодному, ещё пустому помещению, в которое роуди неторопливо ввозили установку Бонэма. Сам Джон опаздывал. Роберт выглядел не лучше. Встретив Джонси с вымученной улыбкой, он вышел на промозглую улицу и не возвращался, пока дождь не вынудил. Джонс понял — Планту жизненно необходим отдых. И совсем не факт, что этот отдых его полностью излечит. Когда случилась первая авария, они все впервые пробудились от кокаиново-алкогольного сна. Жизнь постепенно становилась невыносимо настоящей. Джонси никогда не верил чувствам, но он практически сразу ощутил, как время побежало быстрее. Началась гонка, в которой лишь бы успеть все рассмотреть и не дать бесполезному хламу на тебя налипнуть. Бонэму, кажется, тоже не хватило десяти месяцев на отдых. Он не устал, но веки все равно слипались. Возможно, организм сам стремился поскорее отключиться, чтобы больше не обрабатывать поступающие в него неловкость и напряжение. Судя по поведению Джона, он меньше всех хотел находиться на репетиции — дело в алкоголе, конечно же. Он только и думал о том, чтобы сорваться с места и исчезнуть с радаров до утра. Джонси понимал, что даже если ему очень захочется, он не остановит Бонэма. Не сможет. Поэтому он не вмешивался. Они мало разговаривают и много играют — пытаются общими усилиями услышать в своей игре былой запал, былой огонь. Общее усилие не помогает. Джонси с отторжением признает, что звучат они не так, как раньше. Он не верил в успех с самого начала, но и такого провала не ожидал. Ощущалось это, как первая в жизни группы осечка. Придраться не к чему, ведь Джон играет четко и ярко, Роберт мастерски использует расщепление, сам Джонси никогда не отстаёт, Джимми… попадает по струнам. Получается что-то прилично-вылизанное, почти стерильное. Будто из игры вымыли всю грязь и неровности, ранее придающие ей форму. Это был совершенный продукт, который уже не может быть улучшен. Творцу интересны необработанные камни, пустые холсты и чистые страницы. Джонси искренне считал себя творцом, и, отыграв добрые четыре с половиной часа не нашел пробелов, которые можно заполнить. Дыр, которые нужно заштопать. Все было на своих местах, и вмешиваться в данный порядок он не сильно хотел. Это болезненная дилемма. Пришли ли остальные в тупик, в который пришел сам Джонси — он не знал, да и знать не хотел. Отсутствие желания — страшнейший враг любого художника. Отторжение, вызванное собственным творчеством — явный знак того, что дирижабль замедляет ход. Скоро начало темнеть. Погода ухудшалась, к загородному дому Пейджа подбирались раскаты грома и грозовые облака. Джон на чай не остался. Он не выглядел довольным своим решением, но он все равно не смог бы вынести напряжение, повисшее в воздухе. Джонси хотел уйти вслед за ним, но почему-то остался, как и Роберт. Никто, кажется, не понимал, что делает. Все находились в такой фрустрации, что на выражение эмоций не осталось сил. Неужели они дошли до пика своих творческих способностей? Неужели это все? Джонси медленно помешивал чай и думал. Возможно, сольная карьера это не так уж и плохо. Ему всегда нравилось писать партитуры, работать сессионником так вообще звучало по-райски. У него имелись альтернативы, которые, неудивительно, пестрили яркими перспективами. Сейчас всё смотрелось лучше на фоне сегодняшней репетиции. Было видно, что и Роберт пребывает в жутком смятении. Джонс наблюдал за ним, как и за остальными, всю репетицию, и, что удивительно, он выглядел самым собранным. Джонси понимал, откуда это идет и совсем не удивился, когда Роберт пропал на улице на целых полчаса, вернувшись совершенно расклеевшимся. Одного взгляда на Планта хватало, чтобы задуматься о важности собственного ментального здоровья. А ещё за столом был Джимми Пейдж. Ну, или скорее то, что от него осталось. Будто настоящего Джимми заменили недоделанной куклой, питающейся солями и чем похуже. Он присутствовал в помещении, но лишь образно. Он мало разговаривал, улыбки резко появлялись и резко пропадали с его тонких губ, и он, как и все, не сказал ни слова касательно прошедшей репетиции. Джонси думал, какой тяжестью на Джимми свалится реальность, когда он очнётся. Единственный из группы, кто живет прошлым, убеждающий окружающих и себя в своей значимости, основываясь на достижениях до момента, когда мизинец отнялся и пришлось полностью поменять стиль игры; тот участник группы, который больше всех интересовался мнением прессы, и, как следствие, больше всех раздражался и испытывал жуткое давление; да, все это не могло не повлиять на него. Воспоминания горчили. Джонси, в отличии от Джимми, за прошлое не держался, но всегда помнил, откуда его ноги растут. Он был честен с самим собой — Джимми Пейдж был неоднозначной, но важной фигурой в его собственной жизни. Он хорошо помнил сессии, которые они просидели бок о бок в душных студиях, хорошо помнил приглашение поучавствовать в Скандинавском туре. Хорошо помнил то, каким счастливым было выражение лица Джимми, когда они вчетвером впервые сыгрались. Эта улыбка врезалась ему в память, и, что раньше, что сейчас, приносила только боль. Он понимал, что вряд ли увидит его таким счастливым снова. Почему-то счастье Джимми имело для него значение. Это раздражало, ведь для Пейджа счастье Джонси всегда было по боку. Он слишком любит себя, чтобы думать о чужих чувствах. Так было всегда, и Джонси это ранит, пусть признать это сложно. Это выводит его из равновесия, порождает в глубине души гнев и обиду, а пронести подобные чувства внутри через года, ничего не говоря про них, дорогого стоит. Несмотря на очевидный дискомфорт, они втроём сидят за столом очень долго. Джонси забывает поглядывать на часы — весь мир сужается до этой кухни, где они вполголоса обсуждают все что угодно кроме музыки. Возможно, так мозг Джонси берег нервы своего хозяина. Джонс слушает разговор Планта и Пейджа и лишь иногда вставляет односложный комментарий, ведь слова излишни. Становится очевидно, что Джимми уже что-то принял — он неоднократно соскальзывает с темы и несёт околесицу, отчего Роберту приходится его неловко перебивать, чтобы вернуть беседу в былое русло. Джонси не мог не вернуться к воспоминаниям. Не мог убежать от них, пока находился здесь, в этой комнате, за этим столом, но и не уходил, позволяя мыслям прожигать в его сердце дыру. Время жестоко обошлось с ними. Роберт из последних сил держал на себе диалог, пока не обнаружил, что говорит со стеной. Тогда-то он и засобирался домой. Они без вопросов вызвали машину. Джонси осмелился выйти с Плантом на перекур, и это были самые тяжёлые минуты тишины этого вечера. Были бы у него силы что-то изменить! Вокалист молчал, горько улыбаясь. Он находился на изготовной, будто хотел что-то сказать, но так и не решился. На прощание он обнял Джона и одними губами произнес «до встречи». Джонси не хотел этого, но все равно почувствовал болезненный укол в сердце. Каждого из них разрывало изнутри собственное эго, они никогда не сопереживали друг другу. Сейчас Пол Джонс очень хотел, чтобы их отношения были гораздо проще. Машина с Робертом внутри растворилась в густом ночном тумане. Белая стена окружила загородный дом, отделяя от внешнего мира до рассвета. Место очень подходило аскетичному образу жизни Пейджа. Он не прощался ни с Бонэмом, ни с Плантом, но в его глазах проблеснула печаль, когда Роберт засобирался — Джонси это заметил. Это сковывало его сердце. Столько всего можно было бы сделать и поменять, чтобы Джимми так же увлеченно говорил и с ним тоже; так же печально глядел вслед, когда он уходил; но Пейдж оставался закрытым для него, что тогда, что сейчас. Джон провел несчётное множество ночей, пытаясь понять, чего нет у него, что есть у Роберта. Истины он не находил, и раздражался вдвое больше, ведь некоторые вещи в его жизни-таки не поддавались логическому осмыслению. Некоторые вещи он не в силах изменить, также, как не может сдвинуть горы. Ему было далеко до уровня эго Планта или Пейджа, но даже он не мог смириться с мыслью, что иногда бессилен. Он ощущал себя безнадежным, отчаянным идиотом, когда вернулся в дом. Стены будто давили на него со всех сторон, а потолок уехал вверх, растворяясь во мраке. Чувство не из приятных. Все вокруг вызывало у Джонси жалость и разочарование: дорогущие, плетеные ковры под ногами, картины невнятного содержания на стенах, пыльные стопки книг на полках и не менее пыльный проигрыватель пластинок в углу гостиной. Предметы вокруг него вовсю отражали внутреннее состояние Джимми, о котором он никогда и никому не расскажет. Прошлый Джимми никогда бы не дал проигрывателю запылиться. Он бы никогда не оставил гору грязной посуды прямо на офисном столе. Прошлого Джимми, очевидно, в этом доме нет — есть только то, что от него осталось. Разговоров не было. Джимми, несмотря на свою отстранённость, все отлично понимал; если диалог не клеится, то не к чему выдавливать из себя слова. Джон молча наблюдал за тем как кипятится вода в чайнике и с каждой минутой все больше сожалел, что не запрыгнул в машину вместе с Робертом; судя по реакции Пейджа, он не ожидал, что Джон вообще останется. Басист здесь определенно лишний. Он не видел, но вся столовая и кухня были забиты доверху незримыми посетителями, которых Пейдж удивительно внимательно рассматривал. Его жизнь никогда не будет прежней. Для Джонси все двери были закрыты. Как всегда. До такого отчаяния ещё нужно постараться себя довести. Весь мир будто ополчился против Джонси, этот день выдавил из него все хорошее, и он почувствовал себя таким же пустым и прозрачным, каким сейчас был Джимми. Когда Ричард впервые познакомил группу с кокаином, Джонси молчал; когда Джимми перестал себе отказывать, он, кусая локти, не вмешивался; когда они все окончательно потеряли головы, Джонси всеми силами держался, и справлялся лучше всех; когда, казалось бы, хуже быть уже не может, на группу посыпались обвинения в связях с дьяволом и темной магией. Когда Джимми впервые при нем ширнулся, он высказал свое мнение; когда Плант и Пейдж ругались по пути в аэропорт, Джонси не вмешивался и наблюдал, как их тандем покрывается трещинами; когда Плант нашел покой в собственном одиночестве, а Пейдж закрылся от него, Джонси верил, что дело в Роберте, и его такая участь не ждет. Когда двери захлопнулись перед его носом, он остался сидеть на пороге, и ждал. И прождал, кажется, целую вечность, но Джимми так и не открылся ему. Он видел воочию преданность Джонси их общему делу, но раздутое эго не давало словам ход. Все его труды воспринимались как должный вклад, а не как феноменальный прорыв. Джимми впустил Джонси в свой мир, но в качестве подручного. Это в лучшем случае. Он никогда не был кем-то важным для Пейджа. Этот человек манил, а затем за спиной слышался скрип захлопывающейся ловушки. Джонси неутомимо вспоминал все это, и медленно, но верно его тело наливалось свинцом. Чашка чая казалась неподъемной. Слишком много слов он не смог высказать и слишком долго пробыл в тени. У всех есть свой предел. В голове сгущался туман. Они находятся так близко, но что Джонси держит, в самом деле? Почему он не может просто ударить его? Это же жалость останавливает его. Голову в секунду заполняет сотней идей, пугающих своей жестокостью. Джонси тяжело дышать, ведь ему кажется, что его прижимает к земле и скоро раздавит, как таракана, если он не сделает что-нибудь. Впервые за жизнь он поддается. Он не стоит в стороне. Он не думает. Он поднялся из-за стола, рывком подтянул витающего в облаках Джимми на ноги и в следующую секунду уже опрокинул его спиной на стол. На пол с грохотом повалились чашки, на ковре стремительно разрастались пятна кофейного цвета. Шум побудил Пейджа отстраниться и попытаться заглянуть на то, как сильно был испорчен его дорогущий индийский ковер, но Джонси крепко схватил того за острый подбородок, двумя пальцами сминая впалые щеки, и прошипел: — Не отвлекайся. Столько раз, думал Джонси, приходилось делать вид, что не обидно. Что не больно и не страшно, во имя общего блага. Столько раз ему приходилось наблюдать, как Джимми, сверкая глазами, подобно коту в ночи, уводит в номер очередную девушку, столько раз. Он не позволит Джимми отвлекаться даже на чёртовы чашки, что они уронили. Ничто не должно его отвлекать его сейчас. И это странно — получить все его внимание. Впервые за вечер взгляд Джимми прояснился. Он даже реагирует, жмурится, когда Джон перестает с ним нянчиться и кусает за губы, когда тянет за волосы, заставляя откинуть голову назад и открыть бледную шею. На коже ещё виден чужой, фиолетовый засос. Джонси видит его, и перед глазами в миг все багровеет. Ещё одно напоминание в копилку, просто блеск. Впервые Джонси чувствует себя вовлечённым в жизнь Джимми. Это странно. Тот смотрит на Джонси выжидающе, все ещё безразлично, и вроде пытается отпереться, оттолкнуть, уворачивается от укусов, но стоит Джонсу сильнее придавить его к поверхности стола, как хватка тонких пальцев становится слабее. Джонси знает — он что-то принял. Но это не значит, что он совсем не в курсе того, что происходит. Скорее, Пейдж мечется с выбором, сделать который ему всё равно никто не даст. Джон слышит, как его дыхание становится глубже, учащается, где-то глубоко в лёгких зарождается хрип. Его собственное сердцебиение ускоряется. Настоящее помешательство. Он никогда не думал, что способен на такое. Руки смыкаются на искусанной шее, большие пальцы давят на кадык, в то время как он наваливается на Джимми всем телом, и, прижавшись щекой к его щеке, еле слышно шепчет: — Ты мой, мой, только мой… Одна рука пробегает по волосам, фиксируется на затылке и опять тянет от себя. Джимми недовольно мычит, не готовый снова открывать губы, но жёсткая хватка разжимает дрожащие от напряжения челюсти. У него во рту горячо, как в печке. Спустя пару минут Джон слышит, что Пейдж так усердно прятал за сжатыми зубами. Тихие, сдержанные звуки пробегают вибрацией по губам, и Джонси неизбежно вспоминает, как сам однажды пытался сделать то же самое: изобразить полное безразличие в то время, как все существо его тянулось навстречу к желанному телу и рукам. Это было трудно — не поддаваться панике и при этом позволять Пейджу вести, ведь с ним так всегда: всегда присутствует ощущение, что если довериться ему, то он обязательно заведет тебя в темный лес, из которого самому не выбраться. И он завел. Джон выбирался из болота сомнений и страхов годы напролет. Выбравшись, он обнаружил на месте Джимми лишь его призрак. Сейчас Джон был более, чем готов вытянуть из него все его переживания, его слабости и выложить на всеобщее обозрение. Заставить его почувствовать себя таким же, каким он оставил Джонси однажды. Потерянным, запутавшимся. …Его вид заводит. Каким бы уставшим и жалким он не выглядел — заводит, и сильно. Он упирается руками в грудь Джонси, пытаясь то ли оттолкнуть его, то ли притянуть к себе. Что-то назревает. Джимми теперь не лежит на месте — он все время ёрзает, то подставляясь, то отворачиваясь, вынуждая Джонси заставить его повернуться обратно. Картина становится яснее, как только он изображает толчок навстречу. Судорога пронизывает тощее тело, Джонси, подгадав момент, подхватывает его под колени и подтягивает к себе, толкается навстречу ещё раз. Его руки заняты, так что Джимми очень скоро прикрывает свой рот тыльной стороной ладони и отворачивается. Раздражает. Джонси чувствует, как все его тело пронизывает напряжение. Он держится из последних сил. Пейдж неслабо брыкается, пытаясь освободить ноги, и, в конце концов, скрещивает их у Джона на бедрах. Внезапно, тянет на себя и дрожащим голосом выдает: — Сколько можно? Джонси осеняет. Он довольно улыбается, но ничего не делает. Абсолютно ничего. Замирает, как статуя, наслаждается недовольством в грязно-зеленого цвета глазах, чуть не смеётся, наблюдая за попытками Джимми заставить его возобновить фрикцию. И не двигается. — Хватит издеваться, — шепчет Джимми, и Джону кажется, что он горит адским пламенем. То, что нужно. Он мечтал увидеть Джимми таким — разбитым, вынужденным унижаться перед ним, просящим продолжения. Странно, но мечта ранит. Он хотел этого, и добился, но какой ценой? Неважно. Все неважно. Когда он такой горячий, когда он такой уязвимый, когда он с такой ненавистью смотрит на него, но только потому, что он перестал двигаться — Неважно. Ведь оно того стоит. Звенит бляшка ремня, куда-то в сторону летят ругательства. Где-то на моменте, когда Джонси хватается за чужую ширинку, в голове проскальзывает мимолётное «Что ты, блять, творишь?», и снова внутри что-то громко щелкает, когда ему помогают стянуть мешающую одежду. Это подбивает Джона поторопиться, чтобы снова отбросить эти руки в сторону, а затем прижать к столу над головой, обхватив тонкие кисти. Вся ситуация окончательно превращается в сон наяву. Джону уже кажется, что он сам что-то принял. Плоть соприкасается с плотью. Это кажется слишком интимным для такого момента, и Джонси упрямо рушит эту дилемму, двигаясь резко и торопливо. Он не думает ни о времени, ни о потенциально скором возвращении Шарлотт домой. Все возможные случайности исключены. Единственный раз в жизни Джонси посвящает мгновение себе, и делает так, как ему вздумается. Тяжёлое дыхание наполняет комнату. Время идёт, а голос у Джимми все тот же — высокий, подростковый, но мягкости в нем не осталось. Он издает звуки, очень схожие со скулежом раненного животного, но не выглядит разочарованным. Его изумрудного цвета глаза четко смотрят прямо в глаза Джона, а брови сведены к переносице. Ему удается выдрать одну руку из хватки Джонси, и все, что он делает, это помогает ему. Они находят общий ритм так же быстро, как на любой из немногочисленных репетиций. Сыгрываются, как в старые добрые. От подобных бессознательных сравнений Джонси хочется сплюнуть. Он снова кусает его, уже не так сильно, ведь дыхание сбивается. Желание спутывает мысли, фрикция возносит Джонси сквозь одеяло туч из гнетущих, пугающих мыслей, прямо в космос, и он смело оставляет все позади. Он чувствует Джимми, он слышит его, он обладает им, он контролирует. Он сливается с ним. Хрипы скоро перерастают в стоны, такие тихие и незаметные, что их возможно спутать со скрипом деревянного стола. Пальцы Джимми обвивают его, такие тонкие и холодные, и Джон всеми силами пытается не закатывать глаз. Но, кажется, это выше его сил. Он чувствует, как Джимми под ним начинает извиваться ещё активней. Только тогда Джонс понимает, что он уже кончил. Последним усилием он вновь скручивает ему руки и заканчивает дело собственноручно, заглушив стон за крепко сжатыми челюстями. Мир вокруг меркнет на пару долгих секунд. …Он дышит на удивление ровно. Пока к горлу ещё не успел подкатить ком, он вытер пот со лба и убежал к телефону в гостиной. Пальцы все равно дрожали, пока он набирал номер. Ему нужно домой. Как можно скорее. Он чувствует, как леденеет все внутри, и его примораживает к одному месту, пока в трубке телефона слышны мерные гудки. Джон боится повернуться, ведь в кухне сейчас находится он, и он все ещё ни сказал ни слова. Голос жены в трубке на секунду оставляет его с чувством, будто ничего не произошло — все хорошо, ведь его любят и ждут дома, — сообщает, что скоро вернётся и на ходу напяливает серое пальто. Демонические силы — не больше не меньше — заставляют его обернуться, прямо у входной двери. Он видит худой, бледный силуэт Джимми в дверном проёме. Он загораживает теплый свет, идущий из кухни и отбрасывает слишком большую, громоздкую тень. Его лицо Джонси не успевает рассмотреть, ведь паника сковывает сердце и он вылетает из дома, напоследок громко хлопнув дверью. …Яркий, жёлтый свет фар рассекал непроглядный туман. Он ехал медленно, пока его машину мотало из стороны в сторону из-за встречающихся на пути ям. Где-то скоро должна начаться асфальтированная дорога. Вокруг было настолько тихо, что Джон включил радио, которое в душе глубоко ненавидел. Перед глазами все ещё стоит тонкий, пугающий, белый силуэт в дверном проёме. Он выглядел точно как призрак. Джимми уже давно сжёг все мосты — Джон слепо убеждал себя, что его месть была последовательна. Иначе он точно слетит с катушек. В каком-то смысле судьба «Лед Зеппелин» и отношений между ее участниками была уже давно предрешена. Загадкой оставался лишь день, когда рок настигнет их и разотрет в пыль за все то, что они успели создать и разрушить. Джонси своим поступком лишь присоединился к общему безумию. Назревала буря.