Лгунья

Эи больше не похожа на то восхваляемое божество, чьи статуи украшают земли Инадзумы. Сейчас она ближе всего к человеческому с этими усталыми потухшими глазами, синевой в районе суставов и ссутуленными плечами. Сайгу обнимает их девочку за эти хрупкие поникшие плечи бережно и шепчет о далёких вселенных вкрадчиво. Те края слишком далёкие, слишком спокойные, без смерти и войны. Их там ждут друзья. Кицунэ любит сказки так, как любят их дети, и от этого ей не под силу рассказать что-то более реалистичное. Сказки ранят своей красочной простотой и наивностью. Если кто-то умер — его убил злодей. Если кто-то спас кого-то, то это, безусловно, герой. Эи не злодей, но убила собственных друзей. Эи не герой, но спасает Инадзуму. Зло и добро только глупые сказки. Кицунэ прикасается к лиловой макушке бледными губами, когда Эи сжимает ткань на ее спине до побелевших костяшек. — Я буду с тобой, — говорит жрица, и сама себе не верит. — Да, я знаю, — смаргивает слёзы Райдэн с такой очаровательной наивностью, что Сайгу на секунду позволяет себе умилиться. Смерть своих личных солнц сломает любого, даже Архонта. Вы спросите: как много Сайгу видела живых мертвецов? Не сосчитать. Столько убитых душ, стеклянных глаз и бледных губ нужно пересмотреть жрице, что она сбилась со счета за эти долгие-долгие годы служения. Столько воды утекло. Столько людей умерло. Смерть ведь — неизменная часть общества. Она существует мимолётным упоминаниями, горем в чужом доме и потухшим углем в топке у погибшего кузнеца. И вот, смерть пришла к бессмертной. Кицунэ не пристало врать своему богу, но язык не поворачивается сказать правду: Священная Сакура без жертвы не воскреснет. Дерево почти некому беречь. Так что Сайгу молчит до последнего, до точки невозврата рассказывает сказки и душит свою тоску в горьком дыме. Лисицы должны быть сильными и хитрыми (по словам детей), но Сайгу ощущает себя редкостной боягузкой и слабачкой. Какой толк от прожитых лет, если совесть всё так же выедает разум, а храбрости не сыскать в самый нужный момент? Уши сами собой прижимаются к затылку, когда трубка трескается от сжатых в кулак пальцев. Губы Сайгу на несколько секунд обжигает улыбка досады. В этот момент закалённая глина не выдерживает и взрывается в ладони. Осколки впиваются в кожу до крови, и Сайгу пытается утопить свою неуверенность в этих кровавых осколках. Ей до дрожи обидно за Эи, за ее судьбу. И за Макото. Всемогущая кицунэ никого не смогла спасти. Какая ирония. Сайгу скрипит зубами и одним хлёстким движением отправляет остатки любимого кисеру в стену, пока в груди сворачивается комок бессильного гнева на саму себя, а глаза поддерживаются поволокой злых, непролитых слез. Они горькие, сотканные из обиды и ненависти к своей слабости, но они никогда не разобьются о землю, потому что плакать для жрицы — непозволительная роскошь. В ушах на секунду звенит забытый шорох крыльев вороны и смех рогатой девушки. Сайгу кусает собственные костяшки и жмурится, чтобы прогнать надоедливые воспоминания. Она никогда не признается даже себе, что очень хочет снова ощутить руки наглой вертихвостки Чиё на своих плечах. О Архонты, как же сильно кицунэ лжет о том, что не нуждается в дружественном совете от мудрой Сасаюри. Но... Но они мертвы. Не у кого больше спрашивать. Не о чем больше мечтать. Их Сайгу тоже не получилось спасти. У нее вообще ничего не получилось. *** Она ждёт своей кончины с тихим смирением, пока Эи догорает изнутри. В последний момент кицунэ видит в сиреневых омутах лишь детский упрек. "Ты ведь обещала!" Сайгу ощущает, как золото глаз застилает тьмой и отчаянными слезами, пока в уши забиваются вкрадчивые шепотки тьмы. Это обещание ей выполнить не по силам. Какая же ты лгунья, Сайгу.

Некоторые сказки должны заканчиваться хорошо.

Но не в этой жизни.