По чистой случайности

WOODZ - Accident

Щетки дворников с тонким механическим шумом скользили по мокрому лобовому стеклу, но капли дождя, настойчиво и упрямо барабанящие по корпусу машины, снова заволакивали его липкой водяной пеленой, лениво пропускающей в салон первые, скромные лучи утреннего солнца. Сигнал светофора сменился с красного на зеленый, и Нанами неаккуратно и глубоко прожал педаль газа. Машина с клокочущим рёвом сорвалась с места, оставляя за собой плотный серый шлейф брызг, разбавленных бензином и дорожной грязью. Да, черт возьми, я в полной заднице. Встреча Нанами и Годжо Сатору была чистой случайностью, каких на протяжении одной человеческой жизни происходят многие сотни: мимолетные знакомства, в которых нет ни смысла, ни вкуса, бессвязные, незначительные события, которые неуловимо и мгновенно, как ацетон, испаряются из памяти. Все они исчезают бесследно, растворяются в стремительно пролетающих мимо неделях и месяцах, сменяются одно за другим, словно россыпь разноцветных узоров в калейдоскопе. Но эту встречу Нанами отчего-то запомнил с точностью, настолько детально, что мог бы сочинить о ней длинное стихотворение. Сильнее всего ему запомнились ослепительные, лучезарные глаза Годжо Сатору, чьего имени он тогда еще не знал. Удивительные глаза, в которых промелькнули интерес и вызов, когда Нанами с ним заговорил. – Здесь делают восхитительную чиабатту, – вполголоса проговорил Нанами стоящему рядом с ним высокому мужчине, который долго, бессовестно задерживая собирающуюся за ним очередь, выбирал себе хлеб к завтраку и метался между багетом и ржаным заварным батоном. Говорить с незнакомыми людьми, тем более, советовать им что бы то ни было по собственному вкусу, было не правилах Нанами, но что-то – может, заканчивающееся терпение, поджимающее время или какое-то внутреннее противоречие, заставшее его в тот момент врасплох, – оказалось сильнее привычки. Незнакомый мужчина с белыми волосами перевел на него удивленный, заинтересованный взгляд, приспустив темные очки по переносице, и произнес после неловкой, очевидно затянувшейся паузы: – Если мне понравится, приглашу вас на кофе. Нанами встретил его во второй раз на следующий день: примерно в то же утреннее время, что и накануне, незнакомый высокий мужчина ждал его за крохотным столиком той же самой пекарни, помешивая деревянной палочкой пену в своем капучино. Будто подгадал время, пришел сюда специально, чтобы наверняка Нанами застать. Возможно, даже спросил у милой девочки-кассирши, непременно соврав: “Знаете, я вчера встретил здесь одного своего старого знакомого – такой высокий парень, со светлыми волосами и очень, очень строгим лицом. Может, вы подскажете, он часто тут бывает?” Девочка, не заметив лжи и подвоха, точно бы в таком случае озарилась солнечной, наивной улыбкой и ответила, что Нанами-сан – кто, черт возьми, просил ее выдавать его имя?! – заходит почти каждое утро, где-то в 9:30 или около того. Он снова был здесь и его большие, ярко-голубые глаза радостно и победно заискрились, когда Нанами появился на пороге пекарни – колокольчик звучно, колко звякнул, и через несколько секунд дверь мягко затворилась за его спиной. – Я – Сатору, – сказал он, двигая ближе к Нанами картонный стаканчик горячего ароматного кофе. – Чиабатта здесь поистине замечательная, вы были правы. Он улыбался и говорил так, будто знал Нанами уже не первый год, будто Нанами был для него закадычным другом, давним, может, школьным или университетским приятелем, с которым посчастливилось абсолютно случайно увидеться при самых неожиданных обстоятельствах; его не волновало, есть ли у Нанами какие-либо срочные дела, что он мог куда-то спешить, выкроив несколько коротких минут на то, чтобы забежать в любимое кафе за утренним кофе. Его противоречивое упрямство, совершенная в своей простоте непосредственность смущали, даже забавляли Нанами. Вот же идиот, думал он, наблюдая, как незнакомец, у которого уже появилось имя, высыпает в свой стаканчик первый, второй и третий пакетик тростникового сахара. Нельзя было этого допустить. Нанами до тошноты отчетливо помнил, как пахнет кожа Годжо Сатору, как протяжно и искренне звучат его стоны, когда Нанами трахал его в первый раз. “Приезжай, выпьем, посмотрим что-нибудь”, – написал Годжо в тот вечер, и Нанами не нашел ни одной причины, чтобы не вызвать такси. Годжо встретил его на пороге своей небольшой квартиры, одетый в баскетбольные шорты и огромную домашнюю футболку с застиранным принтом на груди, с открытой бутылкой светлого пива в руке – и такую же протянул Нанами, стоило ему только зайти. Дом его выглядел так, будто здесь жил какой-нибудь хулиганистый юнец, подросток, коллекционирующий комиксы, фигурки супер-героев и персонажей из аниме и любящий проводить вечера за играми на приставке, и Годжо в этих свободных шортах, футболке, которая была велика ему на несколько размеров, был как будто неотъемлемой частью это маленького, его собственного мирка. Нанами в этот мирок не вписывался – ни как человек, ни как очередной персонаж, появившийся в сюжете низкобюджетной драмы под названием “Жизнь Годжо Сатору”. Эта мысль неприятно щекотала стенки черепной коробки до момента, когда большая теплая ладонь Годжо, с длинными, красивыми пальцами, легла на бедро Нанами. То, что по чистой случайности возникло между ними в пасмурное августовское утро, пахнущее наступающей осенью, нарастало с такой же скоростью, с какой гоночные болиды нарезают круги по гладкой трассе, разбухало и поднималось, как если в бутылку ледяной колы бросить пару конфет мятного ментоса. Стремительно, фатально и необратимо. Нанами, подавляя обжигающее внутренности нетерпение, закрыл глаза еще до того, как его губы жадно припали к жилистой шее Годжо – и как тот запрокинул голову, будто специально растворяясь, тая и подставляясь под поцелуи. Стеклянная прозрачная миска с чипсами с глухим ударом и коротким сухим треском стукнулась о ковровый пол, упав с края дивана от неосторожных, ломаных движений Годжо, когда Нанами задрал его футболку до самых ключиц – чтобы прикосновениями губ измерить температуру гладкой кожи, пахнущей свежим мятным гелем для душа и им самим, человеческим существом, теплым, живым, чувствительным и удивительно мягким. Ему, Годжо, до безумия шло быть полностью голым, быть голым под Нанами, который спешно, до слёз несдержанно вбивался в отзывчивое гибкое тело, освещенное беспорядочной ажурной вязью сине-белых бликов включенного телевизора. В тот вечер они, будто сливаясь в одно пышущее жаром и чувством существо, соединяясь в бесконечном множестве нетерпеливых поцелуев и прикосновений, так и не досмотрели его любимый стендап. Кажется, в исполнении молодого Эдди Мёрфи. Этого не должно было случиться. – Нанами, знаешь, – сказал Годжо после длительной, но естественной паузы, лишенной неловкости. Нанами ответил полу-немым “м?”, придерживая рукой чужие замерзшие ступни, устроившиеся на его коленях под кухонным столом. – От таких, как я, лучше держаться подальше. – Ты о чем? – Любить совершенно не умею, – задумчиво и тихо ответил он, накручивая на палец прядь белых гладких волос. – От этого может быть больно. Вроде как. В конце концов, они обо всем договорились. Как два взрослых человека, у которых есть свои желания, свои потребности, свои опасения и страхи; условия и границы, через которые никому, ни единой душе на свете не разрешено переступать. Годжо очертил их открыто, просто и очевидно, без купюр и красивых, изысканных, утешительных фраз. Его прямолинейность, убийственная, незацензуренная искренность подкупали и привлекали Нанами тем сильнее, чем больше Годжо говорил о своей нелюбви. – Ты мешаешь мне читать, Сатору, – спокойно произнес Нанами, не отрывая взгляда от страницы утренней газеты. Мягкий воздух уже наступившей осени, волнами затекающий в приоткрытое окно, пахнул крепким кофе и приближающимися холодами. Нужно было вовремя остановиться. – Никогда не думал, – набрав в легкие воздуха между приглушенными, утробными стонами, выдохнул Годжо, – что ты можешь быть таким нежным. Мне нравится. Его лукавый, легкомысленный тон злил и раздражал, но этих злости и раздражения было ничтожно мало, чтобы затмить, растворить или потревожить тяжеловесные и мягкие, как огромное, плотно набитое перьями одеяло, потоки влюбленной, трепетной нежности, взявшейся буквально из ниоткуда, возникшей вопреки скучным законам логики и правилам здравого, охраняющего рассудок смысла. Нежность оказалась сильнее и настойчивее – как холодная стена водопада, срывающегося с острого края высокой скалы и затягивающая своим отрешенным движением всё, что только угораздит в него по несчастливой, роковой случайности. – Заткнись, Сатору, – отчетливо, почти сердито прошептал Нанами в чужое ухо, наваливаясь на Годжо всей теплой тяжестью собственного тела. Мягкие, изучающие поцелуи, противоречиво искажающие суть сказанных слов, один за другим осыпались на щеки, подбородок и шею Годжо. – Прошу тебя, заткнись. Было слышно, как он, послушно притихнув, улыбался – пока Нанами прижимался лицом к его виску, дышал запахом его волос, держал его ладонью за затылок, будто стараясь обнять его полностью, настолько тесно, крепко и близко, насколько это было дозволено. Ночь, мерцая искрами рождающихся и умирающих в холодной небесной дали звёд и планет, медленно и протяжно перетекала в раннее предрассветное утро. Почти выдохшись, забывшись в одолевающей усталости, Нанами плавно, деликатно и неторопливо целовал горячие пальцы дрожащего от удовольствия Годжо. Нельзя было в него влюбляться. Он всегда слишком много болтал. Говорил, задавал вопросы, постоянно спорил, вил веревки из каждой сказанной Нанами фразы, нагло переворачивая и выкручивая первоначальный смысл. Будто нарочно и намеренно пытался не согласиться и оказаться по ту сторону невидимых и оттого не существующих баррикад. Было очевидно, что извилистые линии их жизней, случайно пересекающихся в одной-единственной точке на координатной плоскости того злополучного августа, неотвратимо расходятся в разных направлениях – туда, куда их ведет то ли фатум, то ли бесконечная цепь из ежедневно совершаемых шагов и сиюминутно принимаемых решений. Но что-то – физическая, наполненная страстью связь, редкое совпадение темпераментов, дополняющих друг друга, когда они снова оказывались в одной постели, – будто по незримой спирали приводило их в тот самый момент, в ту самую хрупкую, затертую точку, с которой всё однажды началось. – Мне ничего от тебя не нужно, Нанами, – сказал Годжо, поглаживая чужую ладонь, устроившуюся на собственном бедре, – но я отчего-то не могу от тебя отказаться. Ужасно, не находишь? – Ты прав, – глухо и спокойно ответил Нанами, не позволяя себе поморщиться от внезапной колющей боли, выстрелившей в самом центре сердечной мыщцы. Годжо не нужно было знать о том, что эта боль – от едва теплющегося, неразделенного, одинокого чувства – существует. – Ты чудовищно прав, Годжо. В ту ночь, не справившись с разгоревшимся, измельчающим в порошок нервные клетки порывом, Нанами выдохнул в чужое ухо тихое, пылкое, зажатое и словно вымученное “люблю тебя”. Два простых слова, от которых пальцы Годжо сильнее и настойчивее вцепились в широкую спину Нанами – подменяя бессердечную, немилосердную правду, пуская пыль в глаза, иллюзорно и насмешливо намекая, будто это хоть что-то для него значит. Нельзя было. Нельзя. Нельзя. Нельзя, мать твою. Раннее утро промозглой, дождливой осени беспощадно сжирало ничтожные крохи тепла, оставшегося в теле Нанами после последней ночи, которую он провел с Годжо. Запах его прикосновений, которым, как казалось, Нанами пропитался до нитки и насквозь, болезненно-прозрачным шлейфом отдавался где-то в области переносицы. – Ну же, соберись, черт тебя побери, – голос Нанами, будто существуя сам по себе, отдельно от глубоких внутренних волнений, старался звучать уверенно и стойко – и чем сильнее ему хотелось не показать собственной хрупкости и слабости, тем ощутимей он дрожал. Ощущение, возникающее от этого запаха, точнее, от воспоминаний о нем, было похоже на горькое, раздражающее жжение, какое возникает, если неосторожно вдохнуть мелко помолотый черный перец. Что-то подобное чувствуют люди, когда в уголках их глаз собираются едкие, полные скорби и разочарования слезы – и их непременно нужно остановить, задавить, чтобы, не дай господи, их никто не увидел. Ни единая на свете душа. – Больше меня не люби, – тихо и спокойно, в такой манере, в какой незнакомцы просят друг у друга прощения, наступив на ногу в переполненном вагоне метро, сказал Годжо, неторопливо поворачивая голову – позволяя таким образом губам Нанами целовать всю его шею. Пальцы Сатору Годжо – непривычно холодные, будто оледеневшие от внезапно случившейся гибели, которую никто не ожидал и не мог даже предвидеть, – простыми, легкими, будто бессмысленно-успокоительными прикосновениями перебирали пряди светло-русых волос. – Лучше не надо. Я же говорил тебе, что от этого бывает больно. Единственное, что смог сделать Нанами в ответ, – мелко покивать, в самый последний на свете раз пряча лицо на прохладном, остывшем бледном плече Годжо. – Говорил же, правда, мой дорогой Нанами? – успокаивающий, как нежная колыбельная, звучащая по ту сторону обнимающего сознание сна, голос Годжо звучал будто из какой-то прошлой, пережитой жизни, в которой было хорошо, уютно и тепло. Пусть эта жизнь была хоть миллиард раз неправильной, противоречащей всему, что близко к понятиям “должным образом” и “так, как полагается” – Нанами, пытаясь почувствовать лбом отстраненную, почти неуловимоую, исчезающую теплоту чужой кожи, отдал бы все, что у него есть, до последнего чертового цента, чтобы заставить время остановиться, замедлить наступление следующей секунды, в которой холодные руки Годжо уже не прикасаются к разделенной двумя мокрыми полосами коже его щек. Вот оно, то самое ощущение. Разъедающее, щиплющее, острое, колючее и практически непреодолимое – как будто бы полной грудью, и ртом, и носом, вдыхаешь отравленный, ядовитый газ, против которого не существует ни единого известного науке антидота. Кроме, пожалуй, времени или смерти. Нанами в последнюю допустимую долю секунды, отделяющую его горькую на вкус жизнь от темной, необъятной бесконечности всего, чему в этой вселенной пришел конец, успевает ударить по тормозам и перевести взгляд обратно на дорогу. Вечером, закономерно случившимся перед этой ночью, Годжо забывчиво оставил на переднем пассажирском сидении свои темные солнцезащитные очки в овальной оправе. Этот идиот носит очки даже осенью, будто желая спасти весь окружающий мир от губительного сияния своих лучезарно-голубых глаз. Было бы так глупо, обидно и нелепо разбиться, вылетев через хрупкую металлическую ограду высокого моста, нависшего над бурным, грязным потоком реки. По чистой случайности – или по твоей вине.