Демоны Шуфутинского

      Вечерний сон всё не шёл. Но если мне удавалось провалиться в него, он становился рваным и тревожным. Отчего я каждый раз с судорожным вдохом вырывался из объятий Морфея в реальный мир. В свою спальню. Уже привычно находя себя взмокшим на чёрных шёлковых простынях.       Сегодня я лёг рано. Хотел выспаться. Набраться моральных и физических сил перед предстоящей ночью. Но, кажется, этот сон урывками ещё сильнее измотал меня.       Я притянул руку ко лбу. Стёр с кожи холодную испарину. Затем двинул к вискам, а после и к гладко выбритому затылку. Следом прошелся ладонью по мокрому лицу.       Пригладив помятую бороду, шумно выдохнул, пытаясь успокоить бешено колотящееся в груди сердце.       Всё дело в этом дне…       Это он лишал меня привычного спокойствия. Лишал сна. Сковывал тело кольцами тревоги и волнения.       И да, я ждал его целый год! И теперь, когда этот день настал, внутри меня бесновалось волнение.       Что говорить, оно вцепилось в меня крепко. Буквально оплетая своей липкой паутиной. И я знал, не отпустит, пока не осуществлю задуманное.       И да, я хотел этого так же, как хотели они… и я не мог подвести своих преданных последователей в лице сотни тысяч поклонников.       Сегодняшний день был важен. Жизненно необходим.       И я сделаю это.       С нескрываемым трепетом коснусь шершавой поверхности бумажного измерителя времени… Любовно оглажу подушечками пальцев его маленькие, тонкие лепестки… А после грубо вырву из плотных рядов календаря одну из его хрупких частиц. Тот самый листок, что хранил на себе плавный изгиб необходимой цифры. Ту самую, что скрывал под собой новый день.       День третьего сентября…       Привычка. Уже традиция. Неизменный постулат, который ворвался в наш мир после выхода моей песни. Той самой, что так полюбилась людям. Вплавилась в них слишком сильно. Глубоко. Стремительно обрушив на меня не только славу, но и тяжёлое бремя. Бремя, которое я обязан был исполнить…       Я сделал глубокий вдох. Резко выдохнул. Дыхание вдруг ощутилось горячим. Болезненным. Это всё потому, что я горел. Словно кто-то сложил и развел под моей кожей огромный костёр, который обжигал изнутри. Обжигал больно и… одновременно мучительно сладко.       Я шевельнулся, когда мягкая трель будильника полилась по комнате.       — Пора… — сорвалось сиплое с губ.       Сдвинувшись к краю кровати, я опёрся о руку и тут же досадливо поморщился, когда налившееся свинцом тело протестующе заныло, стоило мне только приподняться и сесть.       Мышцы вибрировали. Я покачнулся. И всё из-за незамысловатых движений, от которых моё дыхание в одну секунду стало прерывистым, а в висках зашумело. Перед глазами, как и ожидалось, поплыло. Отчего тёмные кляксы заплясали под веками.       Я выругался. Слабость тела неимоверно раздражала… но увы, годы брали своё.       Прекрасная молодость, сила тела, былая прыть давно остались позади. И уже десятки лет серебряный блеск в моей бороде и глубокие морщины в уголках глаз легко выдавали во мне того, кто повидал долгую жизнь…       Но, как бы там ни было, даже восьмой десяток лет за моей спиной и грузность уставшего тела не могли помешать осуществить то, что я хотел.       Я встал. Перевёл дух. Мои неспешные шаги нарушили тишину царящую в спальне.       Когда в ногах ощутилась спасительная лёгкость, губы изогнулись в полуулыбке. Босые ступни приятно согревал теплый мраморный пол. Я задержал дыхание, как только мой взгляд упал на белую каменную стену. Точнее, на то, что висело на ней.       Ненавязчивый и мягкий свет обрисовывал золотую с замудренными вензелями раму. Она располагалась в самом центре стены. Но это не было главным элементом. Важным было то, чьи тени сейчас раскидал по стене свет настенной лампы. То, что находилось в золотой раме.       Календарь…       Бумажный счислитель земных дней. Моя драгоценность… Моя реликвия… Сердце этого дома... К которому меня так неумолимо тянуло сейчас.       Я затормозил. Сглотнул вмиг пересохшим горлом и бросил через плечо торопливый взгляд на старинные часы у кровати. Различив расположение стрелок на истёртом круглом циферблате, подался вперёд, ускоряя шаг.       Осталось восемь минут…       От осознания этого сердце сделало в грудной клетке радостный кульбит и забилось с новой силой, качая кровь уже не как изношенный временем орган пожилого мужчины, а как сердце влюбленного юноши.       Когда я сделал ещё один шаг, всё моё нутро свело ноющим импульсом предвкушения. Я больше не мог сдерживать дрожь в теле, ощущая, как миллионы острых иголок разом прошлись по коже.       Шесть минут…       Я жадно смотрел перед собой. Ещё не трогал. Лишь горячечным взглядом впитывал каждую деталь.       Драгоценный блеск золотой рамы. Элемент интерьера, за который была выплачена баснословная сумма.       Я купил её. Повесил на стену, словно какой-то свихнувшийся фанатик. Возможно, я и стал таким... Одержимым. Зависимым. Ничто больше не будоражило в этом мире мою кровь, как висящая на стене красивая рама и её столь разительное по цене наполнение.       Простой календарь…       Но именно он словно мощный магнит тянул меня к себе. Манил своей девственной чистотой белоснежных листов. Один из которых сейчас украшала столь незамысловатая цифра.       Два — словно нежный лебедь на водной глади, склоняющий к своему отражению тонкую, длинную шею.       Я с силой сжал покалывающие пальцы, которые с минуты на минуту должны сделать это.       Должны бесцеремонно вырвать, а после выбросить хрупкий лист. И я вновь буду успокаивать себя мыслью, что это действие было неотвратимым.       Четыре минуты…       Миг, и я придвинулся совсем близко. На судорожном, нетерпеливом выдохе любовно огладил плотный серый корешок календаря.       С губ сорвался непрошеный стон, и я прикрыл глаза, признавая свою зависимость.       Не помню, когда смылись все мои границы и моральные ориентиры. Но сейчас я знал одно — то, что ранее было простым и привычным, теперь переросло в нечто большее. Глубинное. Личное. Такое притягательное, трепетное и… запретное.       Для других людей это действительно всего лишь традиция. Для кого-то — шутка, а для меня это — ВСЁ!       Моя минутная радость. Счастье. Мой источник безумного и странного наслаждения.       Две минуты…       Я содрогнулся, когда ощутил желанную хрупкость под пальцами. Когда сжал нежный край листка, а после потянул вверх, готовясь сорвать. Отобрать его у календаря, словно прекрасный цветок, что мирно рос на лоне земли.       Боги… Ну почему я дрожу каждый раз так, словно я неопытный школьник, которому выпал шанс первого поцелуя?       Сумасшествие… Дикое и необузданное. Моё сумасшествие!       Минута…       Я мягко растёр лист между пальцами, даря ему своё тепло. Хотел согреть в последний раз. Как греют в руках плачущую девушку, которая знала, что эти крепкие объятия — прощание.       Но передо мной был лишь календарь и цифра, печально склоняющая изящную голову словно в ожидании своей неумолимой участи.       — Прости… — прошептал я, и когда по комнате полился тонкий звон настенных часов, моя рука сделала это.       Звук отрывающегося от корешка листка отозвался внутри меня печальной и едва уловимой музыкой. Вынуждая тяжело привалиться плечом к стене и уткнуться лбом в холодный камень.       Я стоял, болезненно подрагивая всем телом, пока часы на стене отбивали звон, сообщая о приходе нового дня.       — Я календарь переверну и снова третье сентября…       Мой баритон вырвался из меня с низкими рокочущими нотами, и я чувствовал, как понеслись по коже уже раскалённые импульсы. Как они оцарапали меня изнутри, словно ногти обезумевшей любовницы… Но, добравшись до поясницы, эти самые импульсы замедлялись. Чтобы далее уже плавно двинуть к животу и… ещё ниже. Даря мне сладкую негу и ощущение, что уже не кровь, а настоящий огненный поток сейчас бежит по моим венам.       Шумно сглотнув, я приложился губами к сорванному листку. Нежно. С внутренним трепетом, словно дарил поцелуй своей возлюбленной. А после порывисто прижал лист к ходящей ходуном груди и прикрыл глаза. Тем самым желая унять под веками предательскую резь. От которой мой взгляд уже плыл, становясь влажным.       — Расстаться всё же нам пришлось…       С трудом, но я пел строки своей грустной песни. Пел её, как в последний раз. Искренне. Горячо. Так чувственно, как никогда ещё не удавалось спеть на сцене.       — Второго сентября…       Последние слова сменились судорожным вздохом и глухими рыданиями, что принялись непрошено рваться из груди.       Сейчас я был один. Никто не видел меня. Не видел моих рвущихся наружу чувств. И я не сдерживался. Вновь отпустил себя. Позволил эмоциям взять вверх.       Я страдал и одновременно наслаждался этим моментом. Буквально смакуя палитру всех безумных ощущений, что заставляли меня рыдать…       Это был тот самый момент, когда боль, печаль и запретное наслаждение наполнили меня до краёв. Заставляя ощутить в изжившем своё время теле ток жизни. Заставляя вновь чувствовать.       Часы отбили тихий звон в последний раз, знаменуя приход третьего сентября. «Это день, когда горят обещания… День, когда я совсем один…»