Перечитанные письма

      Сичэнь всегда очень трепетно относился к тому, что казалось ему важным, и Лань Цижэнь считал, что это хорошо. Так наследник и гордость ордена показывал: он не забывает того, что трогает его доброе сердце.       Поэтому он не мешал племяннику вкладывать в между листов исписанных старых тетрадей лепестки цветов и листья растений, и тем более не запрещал хранить письма. Это полезно: всегда можно проверить, о чём и когда тебе сообщали, уточнить, в какой момент случилось то или иное событие, даже если память подводит. Он сам так делал. И потому не удивлялся, когда Сичэнь перечитывал выведенные чужой рукой по бумаге иероглифы. Даже в дни, когда в Гусу не прибывали новые послания и донесения, когда небо было чистым, а воздух безмятежным, он мог застать племянника с почтовым свитком в руках.       Одни небожители знают, что Лань Хуань искал между строк. Особенно — после войны.       Особенно — после того, как его небо рухнуло.       Сейчас старейшина винил себя в том, что не догадался раньше. Возможно, найди он во взгляде старшего сына брата ту нежность, с которой он сам не посмел бы посмотреть ни на кого, сейчас бы Сичэнь не выглядел, как склеенная нефритовая статуэтка. Всё такая же красивая, но вся в сколах и трещинах.       У храма Гуаньинь Цзэу-цзюнь стал в его глазах снова тем ребёнком, что оплакивал мать лишь в душе, не позволяя себе проронить слёз. Его душу снова рвало на части. И он снова не позволяет себе беспокоить никого тем, насколько жизнь становится в тягость: поэтому провожает Ванцзи, счастливого и наконец свободного, измученным взглядом пленника, закованного в кандалы.       Лань Цижэнь не удивлён, что находит старшего племянника со свитком в руках. Но корит себя, что только сейчас обратил внимание, чьи это письма. — А-Хуань, — вместо приветствия зовёт он его по имени, и плечи молодого мужчины содрогаются, словно с них падает тяжёлый, увесистый груз. — Простите, дядя, — тихо, ломанным голосом отзывается уже глава ордена, Цзэу-цзюнь, герой войны, но всё ещё — ранимый мальчик с разбитым сердцем и истерзанной душой. Брошенный и оставленный. Они с братом заменили Цижэню собственных детей, и он чувствует отеческую боль, видя его таким. — Я ещё… не готов. Знаю, что заслужил ваше недовольство, или даже гнев, но позвольте мне побыть наедине с собой ещё немного.       Цижэнь не злится, медленно опускаясь на колени рядом с племянником. Сичэнь, бледный и тихий, словно призрак, сжимает в руках потëртый свиток, исписанный резкими, прямыми иероглифами. «Стиль Цинхэ», — безошибочно определяет учитель, забирая из его рук письмо.       Перед ним — лист бумаги, на котором выведено лишь несколько символов. На полу — красивая кисть из тёмного дерева с головой зверя. Пальцы Сичэня перепачканы в чернилах, и часть тёмной краски осталась на одежде. Руки дрожат. — Не торопись, — говорит ему Цижэнь, чувствуя, как в груди болит и ноет. Он не хотел видеть своего племянника в таком состоянии. Он никогда не желал ему той же участи, что перенёс его брат. Жаль, что ждала Лань Хуаня судьба ещё тяжелее. — Дай себе время. — Я не верил ему, я не слышал его, — тише шелеста страниц звучит сожаление. Болезненное и мучительное. — Он писал, что чувствует себя хуже. Я отвечал, что поделюсь с… Мэн Яо, — Имя Сичэнь из себя выдавливает, заставляет его произнести так, как он бы произнёс. Не «Цзинь Гуанъяо», не «А-Яо», а «Мэн Яо». Только так. Прошлый глава Не не принимал той позолоты и излишней нежности, которой обросло имя предателя. — Поделюсь с ним другими мелодиями.       Цижэнь не прерывает племянника, лишь садится ближе, поднимает с пола кисть, не сломанную, но ворсистую больше, чем нужно. Рассматривает. Припоминает. Ему преподнесли такую же: подарок из Цинхэ Не, в честь становления Сичэня главой ордена.       Племянник хранил и кисть, и дорогую, красивую тушь в изящном флаконе, как зеницу ока. — Теперь я понимаю, почему он ни разу мне не ответил. На мелодию, — тихо добавляет Сичэнь спустя время. Кажется, что он хотел сказать что-то до, но не стал, опасаясь, что прорвёт плотину. Он старается не смотреть на дядю, и Лань Цижэню от этого больно, но он понимает. — Возможно, он хотел. Но не мог. Я думал, он злится. Но…       Сичэнь резко сжимается, и кажется дяде теперь не только по взгляду, но и по виду, маленьким мальчиком. Высокий, статный молодой мужчина, враз сделался столь ранимым дитя, что Цижэнь прощает им обоим вольность, и осторожно касается его плеча, увлекая на себя.       Он знает, о чём думает племянник.       Расчленённое тело — расчленённая душа. — Я так виноват, — говорит ему А-Хуань. Цижэнь понимает: хочет сказать «Я так тоскую», «Я так люблю», но не может. Знает, что некому принимать его чувства. Знает, что сам погубил их.       Лань Цижэнь не знает, что чувствует это дитя, но понимает наверняка: он не знает, чем ему помочь. Любой выход в свет, любой слух, любой косой взгляд лишь уничтожат его. Он обнимает племянника за плечи, и тихо, ровно, спокойно предлагает: — Тебе может помочь уединение. Не нужно выходить в мир так.       Сичэнь молчит. Он знает, что в окружении трепетно сохранённых воспоминаний ему легче не станет. Он будет тонуть в них, как тонут корни деревьев в полноводных реках, до тех пор, пока они не поглотят его полностью.       Возможно, это неплохо.       Дядя гладит его по волосам, и Сичэнь забывает, что собирался сделать — ответить на старое, сто раз перечитанное письмо. На бумаге — одна строчка.

«Я очень скучаю по тебе…»