***
Не то чтобы Фёдор Басманов счастье неслыханное испытал, когда государь Иоанн Васильевич ему племянницу своей покойной любимой жены сосватал, но и против женитьбы особо ничего не имел. Высокого рода была княжна Варвара Сицкая, летами молода да лицом пригожа; да и как отказаться, коли сам государь сватом выступил? А что с отрочества ещё Фёдор не на девиц красных, а на парней да мужей заглядывался, так не государю ли о том более прочих было ведомо? И уж коли надумал царь всея Руси полюбовника своего на девице родовитой оженить, так полюбовнику за то оставалось только возблагодарить да в ноги поклониться. Обвенчали их с Варварой, а и не изменилось ничего с той поры. Всё так же Фёдор в царской опочивальне чаще ночи проводил, нежели дома. А и нешто Варвара не знала, за кого шла? Была бы шибко против, так бросилась бы царю в ноги с мольбою, али вовсе в монастырь сбежала. Так Фёдор про себя думал. А и если подумать, так вовсе ли худой муж Варваре достался? Краше его так пожалуй и не найти. Царём как никто иной обласкан. А что содомитом уродился, так нешто лучше те мужья, что жён ни за что смертным боем бьют али из ревности в светлице запирают, свету белого видеть не дают, даже молиться только в домовой церкви заставляют? А и многим ведь жёнам такие мужья достаются. Да и зажили они с Варварой можно сказать что хорошо. Особо промеж собой не разговаривали, да оно, поди, и не надо. Она вон с девушками своими сенными вечно без умолку болтает, шепчутся о чём-то, смеются. А у него, Фёдора, служба государева да государевы же ласки. Вот и можно сказать, поди, что ежели и не в любви, так в согласии. Один раз только, когда Фёдор перед зеркалом серьги драгоценные примерял, длинные да жемчужные, Иоанном Васильевичем подаренные, Варвара подошла сзади, взглянула да сказала со вздохом лёгким: — Увидит кто, скажет: две девицы в светлице… Усмехнулся Фёдор на эти слова. Обернулся. — Тебе что, завидно? Своих цацок мало? Хочешь, эти передарю? — Тьфу на тебя! — махнула Варвара рукой, да тут же улыбнулась. — Негоже подарки государевы передаривать, осерчает, поди. Можешь новые мне купить. Нешто не знаешь, что муж должен жену аки церковь святую золотом украшать? А ты токмо себя… — Да понял я, понял, — Фёдор тоже руками замахал. — Давно бы сказала. Купил он после того разговора Варваре побрякушек всяких — мало не дороже, чем те, которыми его самого государь одаривал. Ну, и решил, что теперь уж и вовсе у них жизнь счастливая. А ежели и скажет кто, что две девицы под ручку идут, так Фёдор-то не только серьги да бусы носит. Может и саблю вострую выхватить, язык вместе с головою укоротить. А и государь его за то не осудит. Так чего желать-то ещё от жизни? Что ему, что Варваре. Этим вечером Фёдор поздно домой воротился. Варвара у свечи сидела, на верёвке какой-то — тонкой, шелковистой, белой как снег, а и видно, что прочной — узлы мудрёные вязала. Фёдор присмотрелся, хмыкнул. — Это ещё зачем? — Девушки сенные обучили, — отложила работу свою, встала, подошла поприветствовать. — Говорят, так-то вот узелками и лукошко вывязать можно, и поясок, и лапти красивые. — Тебе-то пошто лукошки вязать? Купить можем всё, что угодно. — Так забавы ради. — А, ну если ради забавы, то ладно. А то смотри, — Фёдор усмехнулся, — ведьмы, говорят, тоже узлы вяжут. — Язык прикуси, скажешь такое, — пробормотала Варвара, а и покраснела почему-то, и отвернулась уж больно быстро. — Выпей-ка лучше, я вот тебе медку поднесу… Ничего худого не подумав — а и славно у него было в тот вечер на душе, и думалось только о хорошем, — принял Фёдор чашу из рук Варвары да выпил. Сладковат показался мёд сверх меры, но — не ругать же Варвару, не печалить. И так вон уже про ведьму пошутил, не подумав, ни за что жену обидел. И — двух ударов сердца не прошло, как покатилась чаша на пол, зазвенела о доски. Все члены будто свинцом тяжёлым налились, потолок накренился да покачнулся… «Отравила! Жена родная отравила! Да пошто… да нешто я с ней неласков был… Прав был государь, всюду измена… Но как же… ведь царице покойной она родня… Прав ты, Иване, никому нельзя верить… Да как же я-то, кравчий царский, вовремя яд не распознал… а всё потому, что жене венчанной верил…» Подумал это Фёдор — и смерклось у него в очах. Очнулся Фёдор оттого, что плеснули водой ледяной ему в лицо. Помстилось даже в первые пару мгновений, что в опалу царскую попал да к Малюте в подвалы доставили, — но тут же вспомнил всё. «Варвара… Но как?!..» Лежал он, стыдно подумать, раздетый донага да к кровати привязанный. Тонкой крепкой верёвкой, хитроумными узлами — попробуешь разорвать, только в кожу до крови врежется. «Так вот для чего она училась узлы вязать, окаянная…» — Варвара, — тело всё ещё было налито тяжестью, и будто что-то сладкое да тягучее разливалось по жилам, и язык еле во рту ворочался. — Варвара… говори, с кем в сговор вступила… кто тебе чего обещал… ох, Варька, не помилует ведь тебя царь, даже за родство с царицей Анастасией не помилует… — А не за что ему меня миловать, — донёсся из плывущего перед глазами марева голос Варвары. — И казнить тоже не за что. Семейные дела всё это, Феденька. Да ты лежи, лежи, не дёргайся, вон кровь уже на руках твоих белых проступила… Подошла Варвара поближе, лучше её видать стало. В одной рубахе исподней, волосы по плечам распущены. — Сколько раз ты со мною в постель супружескую ложился, окаянный? — зашипела змеёй, лицо к лицу приблизив. — По пальцам одной руки перечесть можно, а? — Варвара, — Фёдор снова дёрнулся, но только рукам стало больнее. — Да нешто тебе… да я ж и не думал, что тебе хочется… — Да не больно-то, по правде сказать, и хочется! Ещё и с тобою, не понять ведь, когда серьги надеваешь, то ль ты молодец, то ль ты девица… А только деток-то у нас по сей день нет, а ну как решит завтра царь-батюшка, что лучше ему, коли полюбовник неженат будет? Скажет, что неплодна я, да и в монастырь дальний сошлёт… — Да что ты говоришь-то такое, — с трудом разлепляя губы, пробормотал Фёдор. — Государь Иоанн Васильевич тебя едва ли не превыше меня жалует… — Сегодня жалует, завтра нет, — отрезала Варвара. — А коли детки будут, тогда уж точно в монастырь не сошлёт. — Так чего же ты… чего ж ты по-божески не сказала… чем опоила, змея… Варвара склонилась ещё ближе. Пахло от неё приятно — не иначе, в баню сходила да умыкнула душистые масла из ларца самого Фёдора. — А тем опоила, от чего и у тебя, содомита, точно уд поднимется, и ребёночек непременно будет. Знал бы ты, пёс окаянный, на что я ради тебя пошла… да ещё и в постель беспамятного тащить пришлось, тяжёлый ведь, чтоб тебя так и эдак… Потолок снова поплыл. — Нет, ты мне тут сызнова сомлевать не думай! — крикнула гневно Варвара. — Не для того вязала… Звонким хлопком раздалась пощёчина, за ней другая; у Фёдора загорелась сперва левая щека, а затем и правая. Ещё и в углу рта запекло — не иначе, перстнем губу разбила, ведьма. — Тебя бы… — язык по-прежнему не слушался, — к Малюте… в подручные. Жаль… он баб в прислужники не берёт… прислужницы… сказать бы ему… от твоей бы руки у всех опальников языки развязались… — Ещё мне руки белые кровью марать, — сердито ответствовала Варвара, но Фёдору показалось, что его слова она сочла за похвалу. — А ты не серчай, Феденька, не серчай… я-то тебя опоила, потому что как мне ещё, слабой женщине, с тобой, умелым воином справиться, а может, тебе и легче так будет? Прежде-то у тебя со мною едва получалось, а хочешь, притворимся, что я поляница татарская и в плен тебя взяла? Коль под царя-батюшку ложишься, стало быть, силу любишь… Лицо Фёдора запылало сильнее. Уже от стыда — и словами жены вызванного (где только набралась, стыдодейка?), и тем, что в паху начало знакомо тянуть. От зелья, поди. А может, и от слов срамных, что из уст варвариных полились? — А хочешь, — Варвара окинула его тело взглядом, осталась, судя по всему, довольна и, задрав свою рубаху, полезла верхом, — волосы вокруг лица намотаю, а ты глаза закроешь, представишь, что борода да усы. Или мне у козла бороду состричь да себе приклеить? Буду тогда вовсе на государя нашего похожа… — Варвара, окстись, — Фёдор попытался поёрзать, но сдвинуться не получалось, а Варвара только крепче обхватила его бёдрами. — Срамословием своим до измены договоришься. — Не договорюсь. Даже государь тебе не поверит, что я такие слова молвила. Да и шучу я про бороду. У тебя и так сейчас куда как крепче уд стоит, чем в ночи наши прежние. Господи, на какой блуд иду, только чтоб застенков монастырских избежать да ребёночка понянчить… В свете единственной свечи Варвара с её распущенными по плечам волосами и вправду была хороша. Дикое в ней что-то было, неистовое. Будто от старых богов, что до крещения Руси были. — Давай уже, — выдохнул сквозь зубы Фёдор. — Ведьма. Поляница. Похожа и впрямь. Давай… правда ведь силу люблю… — Любишь, срамник, — согласилась Варвара и с силой полоснула его ногтями по груди — будто кошка лапой. А потом наклонилась и поцеловала, слизывая выступившую на разбитых губах кровь.***
…Тогда-то, в лесу, долго Варвара по тропинке шла, и хоть и смеркалось небо всё более, а впереди будто свет лился — белёсый, призрачный, мёртвенный. Шла она на этот свет по тропинке узкой, с обеих сторон деревьями вековечными сжимаемой, да вышла на полянку, а на полянке избушка стоит. А вкруг избушки той — страх-то невиданный! — колья понатыканы, а на кольях черепа человеческие. И светятся глазницы черепов тем самым светом белёсым, что Варваре издали виделся. Вновь, забывшись, подняла Варвара руку для знамения крестного, да, по счастью, не успела довершить движения. Отворилась, заскрипев, дверь избушки, а на пороге старушка стоит — совсем обычная старушка, на няньку её старую похожа, и улыбается так же: добро да ласково. — Здравствуй, внученька, здравствуй. Чего испужалась? Идти ко мне не пужалась, а тут и забоялась вовсе? — Стража у тебя, бабушка, больно страшная, — не удержавшись, промолвила вслух Варвара, боясь лишний взгляд кинуть на колья с черепами. — А, ты про сторожей моих верных? Тебе, внученька, их бояться не следует. То от людей лихих да от нелюдей. А ты заходи-ка в избушку мою, сядем рядком, потолкуем ладком… В избушке ведьминской ничего страшного не оказалось. Обычная избушка — маленькая, чистенькая, аккуратная. Деревом пахнет да травами душистыми, что под стропилами сохнут. — Садись, внученька, на лавку, садись. Знаю я беду твою, внученька, достался тебе не муж, а мужеложец, серьги женские носит, в зеркало глядится, на что такой муж… Села Варвара на лавку. Вгляделась в доброе морщинистое лицо — и правда ведь, когда близко глядишься, так и вовсе не страшно, а вот как вспомнишь, что вкруг избы деется… — Стало быть… — сглотнула она, дух перевела, — знаешь ты, бабушка, и зачем я к тебе пришла? — Может, и знаю, — кивнула старушка. — А может, и нет. Так что думаешь, внученька, может, на смерть извести супружника своего? Блеснули остро тёмные глаза её в складках морщин. И помстилось Варваре: не понравилось бы ведьме, если бы она смерти Фёдора искала. — Да что ты такое говоришь, бабушка, — быстро и почти сердито заговорила она. — Не хочу я ему смерти, жалко мне его! Я… ну, ребёночка я хочу. — От него? — улыбнулась ведьма лукаво, сильнее морщины прорезались на лице её. — А то могу я, внученька, подослать к тебе добра молодца, креста христианского он носить не будет, средь живых не числится, а только краше любого живого, и ребёночек от него родится на заглядение… — Нет, бабушка, нет! — забывшись, схватила Варвара ведьму за руки, и руки те были тоже тёплые, живые, человеческие, только что старые да узловатые. — Я ребёнка от мужа хочу, с которым в церкви венчалась! Уж какой бы он ни был, а всё ж муж… да и лицом-то он куда как пригож, дитя красивое будет… и не хочу, не хочу от татя полночного, боюсь я, бабушка… — Боишься, а пришла, — засмеялась старушка да погладила Варвару по щеке ласково. — Добро, внученька. Раз не побоялась прийти, пособлю я твоему горю. — Бабушка, а тебе сколько денег надобно? У меня есть, и бусы ещё могу отдать, и серьги… Снова улыбнулась ведьма. — Не надо мне, внученька, денег твоих. Я кому помогаю, так просто так. Ты с чистым сердцем пришла да с доброю просьбой. Тебе и помогу. — Бабушка, — снова не утерпела Варвара, — а вот во дворе мне твоём страшно было, а сейчас смотрю я — и понять не могу, чего боятся люди тебя. Ты же добрая. Хорошая. Вновь глянули остро тёмные глаза. — Это я с тобой, девонька, добрая. С тобой хорошая. Ты меня в одном обличии видишь, а лихой человек в ином бы увидел — да и избушка моя ему вовсе не такой бы показалась. Дала ведьма склянку с зельем Варваре. Объяснила, как в мёд его подмешать. — Бабушка, — уже прощаясь, спросила Варвара, — а не боишься ты, что царь-батюшка за тобой как за ведьмой пришлёт? Я просто… жалко мне тебя, бабушка. В голос засмеялась ведьма. Заухал снаружи филин, засмеялся смехом страшным ещё кто-то — кабы не черепа на кольях. — Ох и весело мне с тобой, внученька… Да что мне ваш царь? Видала я царей, видала князей. Много перевидала да много ещё повидаю. И вера-то сменилась, и князья сменились, а мне что… А и цари все переведутся, а я навсегда останусь. Пока Русь стоит, пока солнце да месяц светят. Открыла рот Варвара, чтобы спросить — как это так, цари переведутся? Да ведь быть такого не может! Но взяла её за плечи старуха — а хватка у неё оказалась неожиданно крепкая, пальцы будто крючья железные — да лицом к двери развернула. — Всё, внученька, заболталась я с тобой. Коли надолго задержишься — смотри, кабы из доброй я злой не стала. А коли сторожей моих боишься, так переступи порог с закрытыми глазами, а уж после их открой. Поблагодарила ещё раз ведьму Варвара — да так и сделала. Глядь — а стоит она не на поляне страшной лесной, а в двух шагах от родного дома. И вдали звук какой-то странный, будто кто клюкой костяною стучит… Бросилась Варвара через порог. Взглянула на иконы, перекрестилась поспешно — и звук тот исчез. А склянка за пазухой осталась.***
…Очнулся Фёдор на рассвете. Всё ещё связан, во рту пересохло; Варвара, уже одетая да причёсанная как полагается, в кокошнике жемчужном, у стола сидит, щёку кулаком подперев, да на него смотрит. Онемения в теле больше не было, но узлы и впрямь крепкие оказались. — Отвяжешь хоть? — спросил Басманов, и жена, встав из-за стола, подошла к нему. — Отвяжу, куда денусь… Стой!.. А ты меня не прибьёшь, ежели отвяжу? За то… ну, за то, что… — За то, что снасильничала? — Фёдор усмехнулся. — Ай, прямо уж и снасильничала! Муж ты мне венчанный, как я тебя могла снасильничать? А коли снасильничала, так иди государю челом бить, то-то, поди, посмеётся. — И впрямь посмеётся, — проворчал Фёдор. — Варвара, ну отвяжи, Христа ради. Не прибью. — Целуй крест, что не прибьёшь! — Поцелую… Да как поцеловать, коли не поднять головы? Поднеси к губам — поцелую. Варвара вытащила собственный нательный крест из-за пазухи, поднесла к лицу Фёдора. Тот прижался губами к нагретому теплом живого тела серебру. — Не прибью. Пальцем не трону. Развязывай давай узлы свои мудрёные. С собственными узлами Варвара справилась с трудом. Снова помянула несколько нехороших слов — Фёдор только диву давался, думал, берёт в жёны скромницу пугливую, а взял, выходит, чисто тебе ведьму — и один из узлов на запястьях разрезала мужниным же кинжалом. Разрезала неумело — клинок соскользнул, полоснул по руке Фёдора, рассекая кожу. — Федя, прости, — Варвара внезапно усовестилась, кинулась за чистой тряпицей, прижала к сочащейся царапине, унимая кровь. — Прости, ради Бога, прости, я не хотела… — Да ладно, — Басманов вздохнул. — В бою хуже бывало. — Так то в бою, а тут жена родная… — Вспомнила, что жена родная. Вчера-то совесть не мучила, а? — Так то для дела было надобно, — даже не покраснела Варвара. — Погоди, ты же всё ещё в чём мать родила! Давай-ка вот, я рубаху чистую приготовила, надевай, я тесёмки завяжу… Заботливая она теперь, ишь. Вчера по щекам лупила. Но гневаться отчего-то не хотелось. Да и пообещал ведь, крест целовал. — Ежели синяк где остался, что царю теперь скажу? — об одном не умолчал всё же. — Увидит ведь. — А то и скажешь, — по губам Варвары вновь скользнула вчерашняя ведьминская усмешка. — С женой, скажешь, подрался. Повеселишь царя-батюшку пуще шута. Лгать-то государю негоже, сам знаешь. — И впрямь, — Фёдор хмыкнул, посмотрел на жену веселее, потёр занемевшие под верёвками запястья. — Зелье-то, которым опоила, где взяла? У купцов каких заморских, что ядами запретными промышляют? — А тебе пошто? — Варвара будто нахмурилась слегка. — А то мне, что приставлен я следить, кабы государя на пиру отравить кто не вздумал. У нас-то с тобою и впрямь дела семейные, да и ничего худого ты не хотела, кроме как на меня взгромоздиться, а буде кто худое умыслит? Так что сказывай лучше подобру, у кого отраву брала. — Не у купцов, — Фёдор тоже нахмурился, и Варвара в свою очередь прижала крест к губам. — Фёдор, как перед Христом-Богом, не у купцов! У… — она задрожала, крест выпал из ладони и повис на шнурке, — у ведьмы лесной. У ведьмы страшной. — Час от часу не легче, — пробормотал Фёдор и широко перекрестился. — Да самой мне боязно… Одно только точно скажу: те, кто супротив государя мыслит, к ней никогда не проберутся. Да и она им отравы не даст. Она хоть и ведьма, а только доброму делу помогает. — Доброму, значит, — Фёдор вздохнул, обнял задрожавшую было Варвару за плечи — хоть и опоила, и связала, и объездила, а всё же жена, приголубить бы надобно, коли деяния собственного боится. — А ты ей, выходит, всё как на духу выложила? — То, что муж у меня не по бабам, а к содомии склонен, она и так откуда-то ведала. А я ей сказала, что ребёночка хочу. Ну, она зелья и дала. — Ладно уж, — и впрямь, чего теперь делать-то. — В церковь лишний раз помолиться сходим. Оба. — Сходим, ой сходим, — охотно подхватила Варвара. — Обоим нам это надобно. — Надобно… Так что же? Точно ребёночек теперь будет? Варвара заулыбалась. — Будет, стало быть. Верю я: бабушка лесная не обманет. — Ну, добро, — Фёдор, не выдержав, тоже улыбнулся — мысль о сыне али о дочери оказалась не так уж плоха. — Слушай-ка, Варенька… а скажешь мне, ежели что, как ведьму ту лесную найти? — Тебе-то пошто? — сдвинулись снова брови варварины. — Коли казнить её думаешь, так не думай вовсе. Сам пропадёшь, с телом и с душою вместе. — Да не думаю! Хочешь, снова крест поцелую? — Не надо, верю… А пошто тогда? Уж не поверю, что у государя нашего с силой мужской чего не так. Ты как из опочивальни царской возвращаешься, так порою будто после пыток хромаешь. — Тьфу, срамница… Да в порядке всё с государем, Господь его сохрани. Но… мало ли что. — Ну, ладно… Надо будет — скажу. Меня Марфушка научила, девушка сенная… Фёдор, стой! Ты Марфушку-то не казнишь? Сказала я тебе на свою голову да кабы не ей на горе… — Да чего ты? Не казню. Миром ведь всё. Подумав, поцеловал Фёдор Варвару легонько в губы. — Ладно, Варвара, поди скажи, пусть на стол собирают. Негоже мне в доме засиживаться. — Скажу, Федя, скажу, это я мигом… Выходя из спальни супружеской, думала счастливая Варвара, что ребёночек всенепременно должен получиться. И теперь-то уж царь неплодной её не объявит, ежели вздумается ему чего. В монастырь не сошлёт. Потому как с мужем-содомитом всё же лучше, чем в келье монастырской. Опять же и украшениями щедро задаривает — всё равно как его самого царь. А потом… Один-то ребёночек хорошо, а два лучше. А зелья ведьминого в аккурат ещё на один раз осталось. И в плен у татарской поляницы Фёдору, кажись, играться-забавляться даже понравилось. Вот срамник — он срамник и есть, что в царёвой постели, видать, что в супружеской. Варвара улыбнулась, поправила выбившуюся из-под кокошника прядку и почувствовала себя и вовсе счастливой.***
А Фёдору и впрямь тем же вечером объясняться пришлось с грозным царём Иоанном Васильевичем. — Это что? — сурово вопрошал в своей опочивальне царь, оглядывая полуобнажённого кравчего из-под сдвинутых кустистых бровей. — Губы распухли, на руках синяки, по груди да животу будто кошки драли… Портки сымай живо! Святые угодники, и на чреслах то же самое… С кем путался давеча, охальник? Кого к блуду склонил, из-под кого, едва кушак завязав, прямо ко мне побежал? Посмотрел Фёдор царю в лицо глазами своими синими. Знал уж давно: взгляд тот васильковый, прямой да честный, всегда гнев иоаннов смягчает. — Не серчай, царь-батюшка, — попросил, во всей наготе своей на колени падая. — Ни с кем не блудил ни вчера, ни сегодня, на том крест целовать готов. С женою венчанною ночь провёл. — С женою, — мрачно и всё ещё недоверчиво повторил Иоанн. — Ты что же сказать хочешь, что жена тебя… — Не гневайся, царь-батюшка, — повторил Фёдор. — Перегнули мы немного с Варварой. Потемнело лицо иоанново. Наклонился он, сгрёб кравчего за кудри вороновы — ох и приятно за те кудри его таскать, чисто шёлк драгоценный, — лицо к лицу приблизил. — Ежели ты, пёс негодный, её, супруги моей возлюбленной племянницу, обидел чем… — Да кабы я, царь-батюшка! — забывшись, закричал в голос Фёдор. — Пусть её монашки по приказу твоему осмотрят, следа нет на теле её белом! Это она меня… кошка дикая!.. Говоришь, будто кошки драли, а кошка и есть… Тут уж расхохотался Иоанн. Сел на кровать, притянул Фёдора ближе, головой к себе на колени уложил. — Ладно, не серчай, Федюша. Чуть не подумал я на тебя лихое. Кошка, говоришь? А вот будешь знать, что иная девица с виду кроткая голубка, а на деле-то… ах и отходила она тебя, бесстыдница, глядеть любо-дорого… Иоанн с нажимом провёл пальцами по одному из наиболее заметных синяков, и Фёдор застонал сквозь зубы от удовольствия. Выходит, Варвара проделками своими ведьмовскими ещё и в их с царём отношения страсти добавила. Кокошник ей, что ли, новый за это подарить, да побогаче… А потом царь опрокинул Фёдора на устланное драгоценными мехами ложе, и больше уж кравчий в ту ночь о жене не думал.