Кромешник

В серебристый сон Ты бы с ним ушёл По дороге вечных звёзд Над простором строгих гор. Ты бы перед ним На колени встал, Не стыдясь ни слов, ни слёз. Кто любил — тот и распял… (Ария «Кровь за кровь»)

Темна да холодна ночь над Русью. Снег белым-бел, а и от снега свету не видать. Ни звёзд не видать, ни луны. Жарко натоплено в покоях царских. Светло от лампад, пред иконами святыми горящих. Отводит Фёдор Басманов взор от икон поспешно. Жаль, нет на нём сейчас чёрной опричной рясы со шлыком, голову нечем прикрыть… жгут очи святых пуще пламени адского… А что на нём сейчас? Кафтан, государем подаренный, драгоценными каменьями шитый, аль может, и вовсе летник девичий, в котором некогда на пирах плясал — себе на позор, государю на радость, другим на потеху? А в бой и кольчугу нашивал, и воином далеко не последним был, но едва ли на нём сейчас кольчуга… Или в рубахе он исподней — в той, в которой… Или вовсе нагим явился. Хочет Фёдор окинуть взором тело своё, да страшно ему. Окидывал уже — и чего только не видел. И кафтан видел, и летник, и наготу, и рубаху исподнюю… и раны зияющие, и кровь, на ногах голых запёкшуюся… Страшно. Отчего же так страшно, ведь его должны ныне бояться, не он? Но страшно, и холодно, и тянет Фёдора в покои царские. К ложу того, кого более всех он любил. Так в тепло хочется, да в очи взглянуть государевы, что даже лики суровые, с икон взирающие, не страшат почти. Не так они страшны Фёдору, как он сам. Спит государь на ложе своём, на мехах драгоценных. Крепко спит — нечасто ему так крепко спать доводится… Аль думаешь, пожалею я сна твоего, надёжа-царь? Аль думаешь, стеречь его стану, как прежде стерёг? Не устерёг ты, государь, любви нашей. Не пожалел своей Федорушки. А и я тебя ныне жалеть не стану. Взирают сурово очи святых. Охраняют покой царя православного от татя полночного, мертвеца неупокоенного. А и не помогут тебе святые, надёжа-государь. Только опричники верные тебя берегли, да что ты с нами со всеми сделал? Что со мной сделал, с тем, с кем о любви речи вёл? Всё ещё спит Иоанн. Неслышно подходит Фёдор ближе, взглядывает снова на иконы. Жгут взоры святых, а сжечь всё едино не в силах… Пошто смотрите на меня так, святые угодники? Я ли вам не великомученик, я ли при жизни ещё муки превыше грехов совершённых не принял? А и теперь покоя не ведаю, пошто не в рай, так в ад не отправите? Знаю я, знаю. Не уйду я, покамест того, кому сердце отдал, не заберу. Смотрят святые — и вроде не так суровы становятся взоры их. Не так сильно жгут лицо Фёдора. Добро же. Сам архистратиг Михаил сюда с войском ангельским явись, а меня не остановит. Вплотную приблизился Фёдор к постели царской. Постарел совсем Иоанн, волосы да борода поредели, вовсе седыми стали, будто пеплом припорошены… Сжимается у Фёдора сердце — хоть и не бьётся давно. Сжимается от жалости, и едва не уходит он из опочивальни царской в ночь студёную, да вспоминает утро своё последнее, страшное. Как те, с кем когда-то вместе в опричнину вступал, руки ему за спиною вязали, на помост позорный затаскивали — и хотел Фёдор с гордо поднятой головою да своими ногами взойти, только не держали те ноги вовсе — да на кол острый насадили… как государь, на коне верхом сидя, взирал да взора не отворачивал… «Здрав буди, великий государь Иоанн Васильевич!.. Здрав буди, великий…» И — захлебнулся криком отчаянным, и боль страшная тело пронзила. И долго ещё кричал да корчился, хоть и менее, нежели другие, — несколько часов, кажись… последнее, что слышал сквозь боль предсмертную, — колокола церковные к обедне пробили… «Гойда, гойда!..» Лишался чувств, вновь в себя приходил — никак смерть желанная не шла. Крики опричников, братьев названых, хором адским в ушах звенели. А и винить их Фёдору не в чем. Когда других до него казнили — тоже «Гойда!» кричал. А и как иначе. Лишался чувств, вновь в себя приходил… криками, стонами да хрипами заходился, до последнего губами спёкшимися, помертвелыми здравия государю пытался желать… Отца родного перед тем по его приказу убил. Что ж, хоть не мучился отец… Молвил государь: убьёшь отца своего, Федька, помилую тебя тогда. Поверю, что ты в одной измене с ним не замешан. Не был и отец повинен в измене. Не верил и Фёдор более в царскую милость. Но — как было приказа ослушаться? Содомиту да отцеубийце — нешто теперь упокоиться?.. Опускается Фёдор на колени, как прежде не раз опускался. Касается ладонью руки государевой, поверх одеяла лежащей. — Проснись, Иване… Вздрагивает всем телом государь, очи свои открывает. От прикосновения-то ледяного быстро, поди, просыпаешься… — Федя, — хрипло звучит голос царя, боль и страх светятся в очах его запавших. — Снова ты снишься мне, Федя. — Не снюсь, государь, — улыбается Фёдор — ласково, обольстительно, но и страшна улыбка его. — Али веришь ты, что спишь? Медленно поднимает Иоанн руку — знамением крестным себя осенить. Не довершает движения начатого: вновь кладёт Фёдор пальцы ему на запястье. — Не надо, Иванушко. Больно мне будет, а всё равно не уйду. Али мало боли ты мне причинил, что крестом теперь жечь хочешь? — На могиле твоей крест, Федя, — хрипло выговаривает царь. — Виновен я пред тобою, но похоронил ведь по-христиански, сколько молебнов заказал да сам отслужил… — Отслужил, государь, отслужил, — кивает Фёдор, и колокольчиком серебряным звенят в его ушах серьги драгоценные — те, что прежде носил, те, что и перед казнью в застенках малютиных не сорвали. — А только не упокоили молебны твои душу мою окаянную. Пошто отца родного велел мне убить, Иване? Пошто меня, пса твоего верного, Федорушку ласковую, смерти лютой предал? Смотри, Иване, смотри… Смотрит царь, очей не отводит. Слёзы по щекам его текут, в морщинах теряются. Крест царский нательный под рубахою спрятан. Хорошо, что спрятан; от взоров угодников святых и так больно. А ведь всё равно не уйду. Много боли я ради тебя вынес, великий государь, а и ещё вынесу. Дёргает Фёдор ворот рубахи, что на нём самом надета. Присохла рубаха к груди, насквозь прорвана, пятном кровавым пропиталась. Та самая, стало быть. — Смотри, надёжа-царь, здесь из груди моей кол вышел. В сердце метили, хорошо попали, да больно уж долго до сердца он шёл… Плачет царь да молчит. Ловит Фёдор снова его руку, прикладывает к своей груди. Страшен бывший опричник в свете лампад, губы и лицо до синевы белы, кровь по груди да по ногам стекает. Волосы только прежние, смоляными кудрями вьются, и глаза как васильки, и звенят в ушах серьги драгоценные… — Стосковался я по тебе, Иване, — тихо-тихо говорит Фёдор, и вздрагивают от его слов огоньки в лампадах, мало не задувает их порыв ветра ледяного. — Совсем истомился. Холодно без тебя мне в ночи беззвёздной. Вишь, и колом уже сердце пробито, а любовь из него с кровью не вытекла… Склоняет он голову и, как когда-то делал, прижимается губами, как лёд холодными, к руке государевой. Воет вьюга за окном волчьим воем, заметает города и сёла. Поздней выдалась в этом году весна, совсем Белая ведьма пускать ее не хочет. То солнце выглянет из-за туч, лучом своим согреет, то завернут снова холода да бросит снегом в лицо. Спит в своей комнате царь. Сном чутким, больным и беспокойным. Давно нормально не спал, с тех пор, как ушла из его снов царица Анастасия. Сначала молебны по её душе служил, приходила во сне. Счастливая приходила, весёлая, говорила, что скучает, что любит. Потом попрощалась, сказала только: «Пора мне, государь мой, будто зовёт меня что-то. Не кручинься и не горюй, свидимся ещё. Живи счастливо, по сердцу себе найди царицу, чтоб так же твои сны хранила». На этом и ушла, да только не нашёл он больше такой, захлебнулся во снах и видениях. Приходили пред рассветом убиенные, кто смеялся, кто плакал, пошто сгубил, спрашивали. Молился за души их царь неупокоенные, но не оставляли его, будто Бог молитв не слышал. Так продолжалось, пока взор не встретил глаз синих басмановских. Всё забыл тогда, на синеву небесную заглядевшись. Не нашёл царицы, но будто посланника встретил, полюбил всем сердцем. Но и эту любовь из сердца вырвал руками своими, навета чужого послушав. Казнил Федорушку свою казнью страшной. Ждал он всё, что Федя в сны его придёт после казни, но не приходил опричник. Молился и каялся Иоанн, перед иконами поклоны бил, прощения у души просил загубленной. И вот приснился ему Фёдор. Увидел царь призрак бледный в кафтане, им подаренном. На груди рана кровоточащая, глаза поблёкшие с укором смотрят. Прощения попросить пытался, да слов не было. Наутро долго молился за упокой Басманова, но тот вновь во сны приходил. Ничего не говорил, молчал только. Но спать тогда русский царь лучше стал, остальные пришлые его во снах не тревожили. Веет снегом за окном, белая мгла даже луну поглотила. Тепло в покоях царских, да только чувствует Иоанн, что будто прикасается к его руке холодная длань. Открывает глаза, стоит перед ним опричник преданный. Горят лампады перед ликами, да свет их будто меркнет. — Федя… Снова ты снишься мне, Федя, — произносит государь. И перекреститься бы, да будто сам не желает Иван крестом себя осенить. И страшно, и больно отпускать Фёдора, коль не сон это вовсе и не наваждение. И нет ответов у государя на вопросы пса его верного. Виноват он в том, что сгубил лебедя своего чёрного, себя самого в тьму адскую ввергнув. Стекает меж пальцев кровь, но не отнимает Иоанн руку от груди Фёдора. — Тоже скучал я, Федя, — откликается государь, слёзы сами из глаз льются. — Отчего же в сны мои не приходил так долго? Аль молебны поминальные душу твою отпугивали? Но вижу, что ничем тебя не удержишь. Прости государя своего, Федорушка, если простить можешь. Гладит Иоанн кудри чёрные, как когда-то гладил. Только холодны волосы, будто снег зимний, да отражаются блики лампадные в камнях алых, что в серьги вставлены. Ничего уже обратно не воротить, никого уже назад не вернуть. Чувствует Фёдор в волосах своих пальцы государевы. Тепло ему от пальцев тех, тепло от близости тела живого. От близости того, кого как и прежде он любит. — Не удержишь, Иванушко, не удержишь, — шепчет Басманов, и колышется от голоса его пламя в лампадах, и темнеют лики святых, скорбные да суровые. — Простил я тебя, государь, давно простил, ещё при жизни… Али не помнишь ты, как, на колу сидя, здравия тебе желал? Али столь невнятен от боли был голос мой? Вскидывает он очи синие на Ивана, смотрит ему в лицо. Помнит государь, всё помнит. Хорошо ему слышны были слова, что кричал в полубеспамятстве Фёдор. Миг лишь единый взаправду ненавидел он царя — когда вонзил по его приказу нож острый в сердце отца родного, когда упал Алексей к ногам сына. Выдернул, помнится, тот нож из отцовой груди, хотел развернуть да себе же в сердце… не успел — схватили подручные малютины за запястья, выкрутили руки, выпал клинок из пальцев… Не желал Иоанн Федоре своей скорой смерти. Мало я на твоём колу вертелся, государь, что иного кола ты для меня захотел? Но быльём поросло всё ныне, вьюгой зимнею запорошено. А и простил Фёдор царя ещё в ожидании казни — потому и желал ему здравия до самой смерти. Знал: сам себя вскорости Иоанн осудит, казниться станет так, что сравнятся муки его душевные с телесными муками, что полюбовнику своему присудил. И с прощением в сердце на казнь пошёл, а покоя не обрёл всё едино. Ждал иль света небесного, или уж огня адского… а судилось — мертвецом неупокоенным скитаться, к царю своему возлюбленному душой кровавой да оледенелой тянуться… — Помнишь, как кромешниками нас прозывали, государь? — звучит шёпот Фёдора в ушах Иоанна. — Нас, опричников твоих верных? Вот кромешник-то я теперь и есть… ни ад, ни рай меня, пса окаянного, не приняли, держат на земле-матушке грехи мои чёрные да любовь к тебе, царю мой… Завывает за окном метель лютая. Смотрят с икон святые, и не гнев, но скорбь в очах их. — Сними крест нательный, Иване, — говорит Фёдор и тянет руку к груди царской, да отдёргивает её тут же. — Молю, сними. Не могу я его коснуться, жжётся больно… сними, дозволь к груди твоей прильнуть, как прежде бывало, дозволь теплом человеческим согреться… Медлит царь, да недолго. Достаёт крест из-под рубахи шёлковой, сияет золото креста в свете лампад. Опускает Фёдор ресницы чёрные — и впрямь больно от сияния этого. Ресницы опускает, а глаз всё равно не отводит. Что сделаешь, Иване? Ко лбу моему, может, крест святой прижмёшь, ещё мук добавишь? А всё равно не уйду… Но нет — снимает царь шёлковый шнурок через голову, отбрасывает крест в сторону, на ковёр драгоценный. Со вздохом блаженным приникает Фёдор к груди его, падает в знакомые объятия. Тепло, тепло от близости государевой, и заползает то тепло в стылую душу; и гладит его Иоанн по плечам да по спине, как прежде гладил. И не замечает будто, что и на рубахе Фёдора кровь, и по ногам на ковёр стекает. И мнится, что сильны руки государевы как в былые годы, вот сейчас опрокинет на подушки да рубаху задерёт… и будто нет под тою рубахой дыры кровавой, через которую кол в тело вошёл… А поди, и нетрудно на руки поднять того, кто не жилец давно на свете белом. — Тепло с тобою, царю мой, — поднимает Фёдор голову, обхватывает ладонями лицо иоанново, начинает слёзы со щёк сцеловывать — и мало не замерзают те слёзы под губами ледяными. — Тепло, как прежде тепло… и ласков ты со мною как прежде… Завывает метель за окном. Целует Иоанн губы опричника — холодные, синевой отливающие. — Согрелся я с тобою, Иване, — улыбается Басманов, и улыбка его — совсем прежняя, но натекла уж из-под рубахи на ковёр лужа кровавая. — Да только вновь пора мне в стужу лютую, во тьму кромешную… так дозволь, царю, мне тебя с собою забрать, ведь и тебе без меня худо… Замирает от слов этих Иоанн. Тянется к кресту своему, на ковёр брошенному, да застывает на полпути рука — и вновь ложится на грудь Фёдора. На рубаху кровавую, острием кола прорванную. — Не уйду я, царю мой, — и ласка, и нежность в голосе Басманова, а и присвист сквозь них пробивается змеиный, гадючий, и пламя в лампадах всё сильнее трепещет, вот-вот погаснет вовсе. — Не уйду, хоть крестом меня жги, хоть словом святым. Муки терпеть буду, а не уйду; а коли уйду, так прийду снова, а и хочешь ли ты, чтоб я ушёл? Не жди, Иване, не придёт за тобою царица Анастасия; высоко она да далече, молится за души наши окаянные в кущах райских, не спустится на землю грешную ни по лучу солнечному, ни по радуге яркой… Херувимы святые за тобой не явятся, супруга милая не придёт, только я за тобою явился, кромешник твой верный, грехи твои, царю, с тобой разделивший, кровью отца родимого по велению твоему руки свои запятнавший, из твоих, царю, рук смерть свою принявший… Поднимается Фёдор на ноги. Руку протягивает, гладит Иоанна по волосам седым, поредевшим. Гаснет лампада пред иконою Богородицы, скрывается во тьме взор очей Её скорбных. Холоднее будто в покоях становится; будто проникла сюда стужа сквозь стены дворцовые. — Пойдём со мною, Иване, — мягче становится голос Фёдора, не слышно в нём более шипения змеиного, очи синие слезами любви да жалости полнятся. — Устал ты от одиночества своего вечного, от тяжести власти царской. Вижу я это, болит у меня за тебя сердце. Пойдём со мною, не обещаю я тебе покоя да света, но вновь себя обещаю, твой я и всегда твоим был… а и не всегда таков я, государь, как ныне, и как прежде пригож бываю, и в кафтане бархатном тебе ещё покажусь, и в летнике шёлковом спляшу… будем греть друг друга в стуже вечной, никогда уж более не разлучимся… Встряхивает Фёдор головой, улыбается. Звенят серьги в ушах — да не колокольчиком уж серебряным, а звоном погребальным. — Верь, государь, буду я ещё для тебя красив, без ран в теле кровавых. А всё же коль хочешь меня возвратить, так бери сперва таким, как сейчас, с таким во стужу уйди… Одна лишь лампада осталась гореть в опочивальне царской. Освещает она лик Христа — да кромешника в рубахе кровавой, руку к государю простёршего. — Пойдём со мною, Иване… — Помню, Федя, все помню, — отвечает Иоанн — и снимает крест нательный. Давно отвернулся от него Бог. Может, простил, а может, устал от крови и грехов государя земли русской. Обнимает царь Фёдора крепко, как раньше обнимал, ещё до смерти его. Гладит по спине и плечам. Сколько миг этот продлится, до рассвета, дотемна ли? Не хочется отпускать опричника, хоть и дух он уже неупокоенный. — Худо, Феденька, без тебя, — отвечает Иоанн. — Когда ещё свидимся? Будешь ли снова во снах приходить? Гаснет ещё одна лампада, темнее становится в комнате, бросает ветер в окно колючий снег со стуком. Заходится волчьим воем за окном вьюга, свежей души ожидаючи. Разорвать бы да холодом укрыть, но мешает тепло души басмановской верной. — Далеко, значит, Анастасия… — произносит царь. — И хорошо, что во свете пребывает. Целует Иоанн Фёдора ласково, гладит по щеке. Потухли лампады, лишь одна у образа Христа горит. Отражается свет её в очах Его глубоких, скорбных и светлых. — Пойдём, Федюш, зажился я здесь. Знаю, что не примет Бог меня. Сколько молебнов ни служил, тяжелы грехи мои. С Настасьей повидался во сне да и будет. Не знаю, примет ли владыка адский, но главное — с тобой вместе быть. Встаёт Басманов, протягивает руку Иоанну, сжимает тот пальцы опричника. Раздаётся за окном вой волчий, долгий, протяжный. Да смолкает всё, утихает вмиг ветер. Луна выходит из-за туч, снег брильянтами зажигая. Гаснет последняя лампада, но светло в комнате царской от света лунного. Уходят две тени по дороге снежной, обнявшись, не волнуют их уже дела земные. Не опричник уже один и не царь другой, все перед смертью равны. Играет солнце на куполах, снег уж растаял. Вернулась весна, теплом всё вокруг закутала. Толкуют люди о Смуте при дворе, о смерти царской. Отражается солнце на чёрных перьях, ровно плывёт ветер под крыльями лебедиными. Вот уж и озеро знакомое, не раз здесь Иоанн с опричниками охотился. Касаются лапы воды, складывают крылья уставшие два чёрных лебедя. Вот и прилетели после дороги дальней, вот и вернулись.