Как сказать родителям

То, что родители Пхута живут в настоящей дыре, Кэнг осознаёт только под конец пути, когда изнеможение от жары и тряска в вагоне убивают его больше, чем волнение от предстоящей встречи с теми, кто ответственен за появление его парня в этом мире. Всего один поезд до места — и тот два раза в неделю и без кондиционера. И это в 21 веке. Подумать страшно, а испытать на себе — ещё хуже, но ехать на машине Пхут отказывается: — Если мы застрянем на бездорожье после Нонгкхая, нас скорее сожрут леопарды, чем помогут выбраться спецслужбы. Лучше перетерпеть пару часов, поверь. Кэнг, конечно, верит, но за полчаса до конечной думает, что, наверное, лучше бы всё-таки его убили леопарды, чем вагонная жарища — зато погибли бы с кондиционером и относительно счастливыми. Впрочем, у жарищи есть конкуренция, и как бы Кэнг не храбрился — почему-то ближайшее будущее в любом случае оказывается мучительнее. Когда поезд со скрипом притормаживает на станции, Кэнг чувствует странное волнение и тревогу, утыкаясь взглядом в красные кеды, которые почти не носил в Бангкоке. Пхут, замечая это, подталкивает его плечом: — Эй, папи. Всё будет хорошо. Понял? Говорит твёрдо и решительно, и Кэнг от этой уверенности сразу успокаивается. Улыбается, роняя голову ему на плечо: — Конечно, дэдди. — Давай только не будем так при домашних? А то у стариков точно инфаркт случится. — Кэнг понимающе кивает, подтверждая справедливость его слов. — Инфаркт и так, может, произойдёт. Но они меня всё равно любят. И тебя полюбят. Всё нормально. Непонятно, говорит он это больше себе или ему, но Кэнг всё равно снова кивает и, пользуясь тем что на станции им выходить в одиночестве, — после Тханалэнга нестройная кучка пассажиров оставила после себя только их двоих, — прижимается ближе, подтягиваясь и оставляя на щеке Пхута поцелуй (ибо кто знает, когда в следующий раз у них появится возможность). Перед тем, как подхватить свой рюкзак, он бегло смотрит в окно поезда, за которым вроде как ничего. Под ничего Кэнг подразумевает растения, растения и растения с пальмами, складывающимися в тропический лес, и как-то же он оказался по эту сторону. Проще, чем могло бы показаться, потому что — к делу привели звонки. Мама Пхута была очень участливой до жизни сына в столице, поэтому время от времени Кэнг наблюдал за россыпью трели входящих. И — нет, не подслушивал, просто женщина громко говорила в трубку с акцентом, явно принадлежащим тайцам, живущим ближе к Лаосу, — слышал, как она вещала на линию, что сын «влюбился» (и Пхут не спорил) и «прячет от родителей подругу» (после чего Пхут уходил от ответа так ловко, что Кэнг поневоле восхищался этому мастерству). О том, что Пхут, вероятно, мог его стыдиться, он не думал. Но не думал, похоже, так заметно, что после очередного звонка обладатель вещей всех оттенков зелёного твёрдо заявил: — Так больше нельзя. Поедем на следующей неделе к предкам. Внутренне Кэнг обрадовался. Ровно настолько же, насколько был в ужасе. А теперь — вот. Скрипучий (но меньше, чем в Бангкоке) от жары пошарпанный пол их надёжного транспорта, защищающего от леопардов, и станция. Где на скромном перроне — один-единственный человек, и уже визуально понятно, чей отец. Даже присматриваться не нужно, потому что Кэнг видит сходства сразу: как и сын, он кажется простым, но по-особенному хорошим собой. Они оба симпатичны как-то внезапно, как люди, от которых не ожидаешь, странной пролётной красотой, которая не столько на них самих, сколько вокруг. Пхут рядом взмахивает рукой, но его родитель, осмотрев потомка от макушки до носа с остановками на спортивной майке и зелёных, совсем ещё новых кроссовках, которые они купили только позавчера, громко фыркает: — Совсем обгорожанился! — Па! — На лице Пхута — страдание крупными буквами, когда он возмущается: — Да кто вообще сейчас так говорит!? — Не знаю я, как у вас в столице, а у нас говорят по нормальному! Пхут стонет на весь перрон из сбитых, кривых от сезона дождей досок, и его папа делает шаг к нему, чтобы обнять (так сильно, что Кэнг беспокоится за рёбра обоих, но им, кажется, нормально). Они смотрятся по-семейному и тепло. Кэнг просто не в состоянии не улыбаться, а потом, когда отец Пхута, наконец, отпускает его, сын оповещает: — Я не один в этот раз. С Кэнгом. Взгляд главы семейства Пхута устремляется на него, так что Кэнг поспешно делает «вай», здоровается, но папа его парня оказывается не из тех, кто тратит время на расшаркивания. — Ты за моим мелким в городе присматриваешь, а? — Услышав «мелкий», Кэнг не может не стрельнуть в сторону Пхута быстрым взглядом, обещающим довольно долго припоминать эту поездку, но он тут же серьёзно кивает, подтверждает вежливым «кхрап». Тогда папа Пхута удовлетворительно (и тяжело) хлопает его по плечу: — Ну, вот и молодцы. Вы, парни, держитесь друг друга. — Конечно, — соглашается Кэнг любезно и многозначительно. Пхут рядом незаметно ухмыляется, и Кэнг тоже улыбается, но внутри, на самом деле, в панике. Предчувствия недобро обещают ему: нет ни единого шанса, чтобы человек вроде родителя Пхута принял его в семью. Вообще ни одного. *** — Как «меньше чем на неделю» приехал?! — Да па! — Мы и так тебя не видим совсем! — Но созваниваемся каждый день! — Ты маму не любишь, что не хочешь в родной дом приезжать? — Серьёзно!? Сейчас бы эмоциональным шантажом заниматься! — Слов-то понабрался в городе, поумничай мне ещё! — Вы оба, — Кэнг краем глаза наблюдает за тем, как мама Пхута оборачивается, для верности громко ударяя ножом по разделочной доске, — встретились всего час назад, а я уже устала от вас. Даже при гостях не может вести себя прилично? — Прости, мам. — Милая! Мы не хотели беспокоить. Наш сын потерял память в большом городе, забыл, что у него есть семья. Помогаю восстановить. — Па, ты опять!? Они заходят на второй круг семейно-трогательных препирательств, пока Кэнг, не переставая улыбаться, быстро и ровно нарезает лук для гаэнг ханг леера[1]: когда они приезжают в дом, родительница его парня тщательно трудится над легендой местной кухни. От помощи она не отказывается, поясняя, что «два моих горя на кухне всё равно бесполезные». Так что — вот. Родственные разборки, чудесная женщина по правую руку, беспощадно крошащая перец, овощи перед ним. Шумно. Но идиллия. Кэнг к такому совсем не привык. — Отлично справляешься, — подмечает мама Пхута. — Так ровно и быстро. Мой сын бы настрогал как придётся, и сбросил что есть. — Это он может… хотя и ответственный большую часть времени, — со знанием дела подтверждает Кэнг. Он запоздало думает, не прозвучало ли это как-то провокационно, но она, кажется, не придаёт его словам двойного значения: — Ты где так научился ножом работать? Поди у мамы? Или бабушки? — Я давно живу один. Было время научиться. Мама его парня смотрит на него коротко и тревожно, прежде чем тут же перевести тему: — А мой сын, наверное, на одной лапше живёт в Бангкоке. — Ну, я готовлю, так что… — Запинаясь, Кэнг поправляется: — Для друзей… Иногда. — Вы и правда очень близки, хм? — От этих слов ему вдруг хочется провалиться под землю, но он только подтверждающе кивает в ответ. И в этом не чудится ничего необычного: — Спасибо, что приглядываешь за моим мальчиком. Кэнг кивает с вежливым «кхрап», думает о том, как хочет сказать, что приложит все силы для заботы о нём, но вслух в итоге ничего не говорит. *** Мама Пхута оказывается ещё более чудесной женщиной, чем Кэнг только мог предполагать. Они не так похожи внешне, как с отцом, но Кэнг ловит выражения, которые Пхут явно набрал от неё, рассуждения и взгляды, которые он всегда слышал только от её сына. Кроме того, она объединяется с отцом и так лихо позорит Пхута неловкими историями из детства, что Кэнг не мог не быть очарован. Ему никогда не доводилось так близко чувствовать семью — нормальную. Не ту, которая существует номинально, не ту, в которой нет ничего, больше самого названия. Так что это было прекрасно — настолько же, насколько было странно. Словно он вдруг оказался в съёмках какого-то фильма. И всё это было, конечно, хорошо. Кроме того факта, что в сюжете он играл роль совсем даже не хорошего парня. Скорее уж антагониста, сведшего положительного главного героя на кривую дорожку. Мысли об этом циклично проносятся в его голове, а атмосфера вечера стремительно меняется в момент, когда отец Пхута говорит: — Ну, так что на счёт твоей пары? Ты вообще с кем-то встречаешься или как? Мама Пхута кидает на мужа взгляд, который Кэнг не успевает расшифровать, в свою очередь сталкиваясь с выражением лица своего парня. Кэнгу кажется, что ему страшновато, даже если он не подаёт вида. Но Пхут, вроде как, полон решимости. Он вдыхает побольше воздуха и прежде, чем успевает что-нибудь сказать, остаётся перебит Кэнговым: — О, ваш сын, на самом деле, пользуется большой популярностью! Потому что он просто не может, и совсем не хочет, позволить этому вечеру развалиться. Пхут выглядит так, словно Кэнг внезапно укусил его изо всех сил, а голос мамы Пхута звучит непонимающе: — Вот как? — Любимая, почему ты удивляешься? Это же наш сын! — Отец его парня хлопает в ладоши, выглядя довольным характеристикой, и Кэнг сам не замечает, как его несёт: — Да-а, он нравится довольно многим в потоке. На самом деле, не только со своего факультета… Но и с других тоже! — Кэнг, — одёргивает Пхут, явно не выговаривая вместе с этим ругательство, но вместо этого с силой пихая своего партнёра коленом. Синяк на ноге кажется Кэнгу минимальной жертвой, потому что, хотя мама Пхута странным образом замолкает, другой родитель радостно заключает: — Какого парня вырастили! Пхут рядом с ним — олицетворение грозовой тучи, но Кэнг чувствует облегчение. Сегодня родители его парня смогут поесть спокойно, не испытывая много волнений о том, что их сын, в общем то, гей. И что появился в родном доме со своим парнем. *** — Я тебя люблю, конечно. Но ты совсем крышей поехал? — Не шуми, — просит Кэнг, потому что последнее, что ему хотелось — затеять ссору. Пхут мужественно вдыхает, настраиваясь не орать, но по одному виду чувствуется, насколько сильно кипит изнутри. Комната Пхута располагается далеко от родительской, но дом не такой большой, поэтому Кэнга преследует ощущение, будто родители его парня услышат любое их слово, даже то, которое сказано шёпотом. Пхут, наконец, успокаивается, садясь на его же кровати, на которой им сегодня предстоит спать, прямо напротив Кэнга. Он берёт одну его из его ладоней в свою, свободную руку укладывает на щёку, ласково оглаживая кожу большим пальцем. Всего одно касание, а Кэнг уже чувствует себя таким слабым. Наклоняет голову, чтобы прильнуть ближе, перехватывает его запястье, чтобы не потерять этот тёплый жест. — Так в чём дело, папи? Просто услышав, Кэнга накрывает чувством правильности, словно ему длительное время не хватало какой-то жизненной важной части себя, которая вдруг появилась и заставила весь его организм работать идеально и безошибочно. — Я просто… — Совершенно обезоруженный, Кэнг заминается. — Мы… Нельзя, чтобы ты им говорил. — Почему нет? Твоим же сказали. Кэнг уставляется на него, поднимая голову и нехотя отпуская руку. — Моим мы сказали, потому что им всё равно, — напоминает Кэнг с показным равнодушием в голосе, не сразу замечая, что зрение слегка затуманивается, а глаза становятся влажными. — А твои… твои тебя любят. Поэтому… — Кэнг. Ты такой плакса. — Пхут обхватывает его щёки, не обращая внимания на пару мокрых дорожек под ладонями, направляя лицом к себе, чтобы глубоко заглянуть в глаза с всепоглощающей нежностью. — Но ты лучший плакса на свете. И это я должен бояться разочаровать своих родителей, а не ты. Дурачок. Кэнг замирает после этих слов, а Пхут подаётся вперёд, чтобы поцеловать. Они встречаются уже давно, но каждый поцелуй всё равно проезжается по сердцу Кэнга. Каждый — значит каждый. И всё же мягкие касания губ кажутся чем-то особенным. Неповторимо прекрасным. Когда Пхут в очередной раз припадает своими губами к его, Кэнг не чувствует необходимости отвечать напором и жаждой. Он просто открывается в ответ, податливый и прозрачный, без страха и чувства того, что ему надо что-то доказывать. Нет территорий, которые нужно завоевать, и нет добычи, на которую нужно заявить права. Всё, что он чувствует — щемящую потребность ответить нежностью на нежность, медленно и тихо. Ласково, будто это осторожное поглаживание. Послушно вбирать, как Пхут не обделяет вниманием его верхнюю губу, а потом нижнюю, скользит рукой по боку, поддевая пальцами ткань футболки, и проводит по спине, вдоль позвоночника. До мурашек. Слёзы высыхают и, когда Кэнг чуть отодвигается, чтобы с любовью посмотреть на Пхута, тот негромко замечает: — Ты им понравился. Особенно маме. И к папе подмазался, подхалим. — Они замечательные, — честно говорит Кэнг. — Правда. Я никогда раньше не знал семьи, чтобы так. Любили друг друга, вместе спорили и смеялись… На искреннее признание Пхут отвечает ухмылкой. — Наша с тобой семья точно такая же. Ты не заметил? *** Время их приезда текло и утекало, сменялось быстро и фрагментарно, как череда ярких фотографий. Вот папа Пхута ведёт их на рыбалку, где им не попадается ни одной рыбы, но они много смеются. Вот мама Пхута учит Кэнга готовить некоторые их местные блюда, чтобы он временами воспроизводил их для её сына. Вот они вдвоём идут вечером до старшей школы, где Пхут учился и где работала и по сей день трудится его родительница. Вот они заходят в старый школьный бассейн, где парень Кэнга «впервые влюбился». Цепочка старых воспоминаний переплетается с новыми, но одного замыкающего звена в ней не достаёт. Никто из них двоих и подумать не мог, что не готов может быть Кэнг. Ему симпатизирует это место, далёкое от городской суеты и полное своей неповторимой тишины и неспешности. И нравится эта семья. Нравится видеть, как отец Пхута помогает маме прибираться на кухне, а потом она целует его в щёку. Это тепло поддержки, взаимоуважения, чего-то чудесного и светлого разливается здесь в каждом уголке дома, даже в комнате его парня, где его после поступления в университет почти не бывало. Всё как бы наполнено самой жизнью, и в животе у Кэнга что-то скручивается от мысли, что он это может разрушить. Во время их последнего ужина в отчем доме его парня он позволяет себе забыть о цели визита, забывая и о том, что жизнь, на самом деле, нередко решает всё за других. Поэтому не сразу вникает в происходящее, когда мама Пхута уточняет как бы между делом: — Так вы давно живёте вместе? — Давно, — отвечает Пхут на автомате. Сам же ловя себя на автономности, поправляется: — У Кэнга просто большой дом, а Ман… Ну, он встречается, так что нам, вроде как, нужно иногда уступать друг другу пространство. — Понятно. — Она выдерживает паузу, обдумывая его ответ. — Тогда почему бы тебе и твоему парню не навещать нас почаще? Вилку и ложку Кэнгу каким-то чудом удаётся удержать в руках. Он мельком оглядывает обоих родителей, и мама его парня выглядит так, словно не сказала ничего из ряда вон, а папа увлечён лапшой больше, чем поступившей информацией. Поворачиваясь к Пхуту, он находит абсолютно сбитое с толку выражение на лице. — Погоди, так вы поняли? — Пхут кое-как пытается подобрать слова, и Кэнг тоже не уверен, что тут можно сказать. — Про нас? — Посмотри на них! — Громко уличает отец всея семейства, на время отрываясь от рисовой лапши. — Думали, мы не узнаем! — Ты бы и не понял без меня, дурачок. Не примазывайся к проницательности своей мудрой жены. — Милая! За кого ты меня принимаешь!? Он никогда не притаскивал домой городских! — Я серьёзно. Не примазывайся. Они продолжают спорить, и Кэнг поворачивается, чтобы увидеть улыбку Пхута во всё лицо. А потом он протягивает руку, чтобы Пхут мог взяться за неё, и выдыхает с мыслью, что сможет побывать в этом доме ещё не один раз.