когда мы, мертвые, просыпаемся

Переодевалась. До этого, болтая ногами, сидела на кровати. Я застегивал рубашку. — Это будет интересный вечер, — Аска сказала. Петличка. Пуговичка. Ловко, вошла в рот матерчатый. Ее белизна. Прозрачная. Пальцем по ней. Гладкость пластмассы ее кожи. Я поднял глаза. Из зеркала на меня смотрело ничтожество; его за шею обнимало уродство. Безнадега. Рядом пристроилась, ее груди вываливались из бирюзового платья. Атласное. Растяжки на них, белесость их. Я поправил воротник. Обернулся к Аске. Пребывая в тонкокостной скуке, она листала модный журнал. Красные ногти рук ее. Сдавливать ранку пальцами. Приоткрыла свой рваный рот. Слюнки, капля за каплей. Заструились. Пачкали девственность простыней. Волосы ее, были распущены. Прядей, несколько, спадали на лицо, тенью. Хлоп-хлоп. Шептали ресницы. Зевнула. Так и не оторвалась от чтения. Один мой знакомый поэт вскрылся в собственной кровати. Перед этим он наглотался снотворного. Белокурые, на его ладонях, выстроились в шеренгу, таблетки, одну за одной, глотал их. В приступе голубоглазой эйфории (она сидела напротив него и кивала в одобрении) он перерезал себе вены. Широко раскрытые глаза. На его запястьях. Слезились. Он умер несколько месяцев назад. Я прочел в одном литературном журнале. Последним выпущенным рассказом было «Самоубийство». Про человека, брат которого совершил суицид. Потоком сознания. Позли воспоминания. О совместной жизни их. Аска сказала, что это графомания. Рей ничего не сказала. Лениво переворачивала страницы. «Шум и ярость» Фолкнера. Прочесть к следующему семинару. Нужно было. Тема двойничества в творчестве Джойса. Пальцами, стук их. О клавиатуру. Пухлость экрана. Буквы, траектория их движения. Бежали к краю. Подпрыгивали, на каждом шаге. Рей. Книга была захлопнута. Шумно, она вздохнула. Хлопок-стон. Раздался. Стали собираться, и мы вошли. Я заметил косую, кривобокую, на внутренней стороне руки Рей. Шла от самого запястья к локтя сгибу. Пыталась ли она тоже. Если пыталась, то какова была причина этого действия. Мама. Туманность ее взгляда. В объятия к ней. Блеклость улыбки ее. Краешки зубов. В удивлении. Беспечной радости. Рот раскрыла. Волосы ее. Были растрепанны. Повешенной, найдена была, повешенной. У нее были холодные ступни. Синюшные, сипели ногти на ногах. Язык, пухлость его. Вываливался из. Капиллярами, сеткой на белках глаз. Нет. Были закрыты ее глаза. Отцовская ладонь. Пространство. Вгрызалось в мою грудь. Пойдем, Синдзи, он сказал. Я не обернулся. Нечего тут смотреть, он сказал. На моем плече. Замерла. Рубашка всхлипывала. Я сжал ладонь правой руки. Заскрипели. Пальцы. Разжал. Они прошли вперед, и я сел. Разливались, приливами, наступало. Я открыл тетрадь. — Надеюсь, Редзи тоже будет, — Аска сказала. За ширмой. Переодевалась. Я видел очертания тела ее. Груди. Потрясывались. Вниз-вверх. Впалость ее живота. Линии, плавно. Ее бедер. Неспешно, она. Надевала платье. — Дурак, помоги мне, — Аска сказала. Я встал, подошел. Ее бронзовая от солнечного пристального взгляда. Спина. Без единства прыщей. Я взялся за язычок. Вверх. Зажужжало. Аска повернулась. Синее платье, облегало. Поправила волосы. Улыбнулась. Оттолкнула меня (вправо), покачивая бедрами, она пошла. К столику, достала косметичку. Вытащила пудру, тональный крем. Расческу. Зачесала свои волосы назад, подкрасила губы, чуть, бледно-розовый след. Тени на ее подрагивающих веках. Аска Сорью Лэнгли. — Как там поживает Мисато? — она спросила. Морской солью на ее щеках. Остывала капельками пудра. — Ты уже написал для нее статью? Мисато была моей начальницей на период стажировки. Беззаботная, смешливая, немного, по-детски странная. По офису, ходила она, туда-сюда, в ладони левой руки, постоянно, сколько бы ни появлялся я, с папками желтоглазыми, крикливостью бумажной, ненужностью статей, белел ее телефон. Звонили ей очень часто, и она подолгу с кем-то вела заунывную, как мне казалось, беседу, по большей части не содержащей ни капли смысла. Мисато должна была появиться на сегодняшнем, последнем вечере. В последний раз, когда мы виделись, она надеялась, что меня отправят от колледжа на стажировку в следующем году, и нам удастся увидеться снова. — Ты такой талантливый мальчик, Синдзи, — она сказала. Скрестила руки свои. На груди. Пурпурная рубашка на ней. Юбка-карандаш. Прядь волос, заправлена была. За уши. В дверь неловко. Стук секретарши. Прорвался сквозь. Плотность молчания. Мисато. Губы неспешно растянула в улыбке. Бежевость ее помады. Комками, тошнило тушь. На ее волнистых ресницах. — Надеюсь, ты сумеешь сделать себе хорошую карьеру. Хлопнул дверью. Я. К стене спиной. Прижался. Мимо меня, все не мне, не мне, не мне, шагали люди. Переговаривались они. Между собой. Я закрыл глаза. Я есть, я есть, я есть. Было ли это правдой? — Пойдем, мы уже опаздываем, — Аска сказала. Вышли из номера, махровость ковров. Пройти по ним, ноги утопали, будто по траве идешь, зелень волос ее, мягкие, мягкие. Шуршало. Аска шла впереди, платье ее. Чуть задралось. Туфли на шпильке. Их золотистое загорелое подтянутое. Тело. Аска шла достаточно ловко. Будто всегда умела. Наверное, так и было. Я понятия не имел. На лифте, вниз. Спуститься. Не оборачивался. Старался. Аска, смотрела на себя. Пыхтела. Гладь зеркальная. Показала язык мне, Аска. — Дурак, не будь таким кислым, — Аска сказала. Толкнула меня, в плечо. Повело влево, ударился о спину лифтовую. Потер ладонью. Двери открылись, и мы вышли. Прибывали, посетители. Мотками, все полнее и полнее, становились. Спицами, швейцары. Вязали. Крупные. Стежки на их лицах. Швы. Разорвались. Мягкая, нежная. Полость рта. Усы над верхней губой. Пыштнотелого мужчины. Костюм на нем. Готов был разрыдаться. По лбу его. Стекала соленость пота. Аска, шла, нога, правая, левая. Я еле поспевал за ней. На улицу, в душное, потливое. Лето Нью-Йорка. Пугливый ветер. Провел пальцами по моим щекам. Щекотно. Аска вытянула руку. Пыхтя, подъехало желтопузое такси. Мы сели. — Куда вам? — таксист спросил. Аска. Адрес назвала. Двинулись. Не проносились, не вгрызались, не проходили сквозь нас, как бывало обычно, по пузырчатости асфальта, обходить раны колотые, укладывали рабочие, по пояс голые, мазь чернокожую, блестели их тела, от влажности глаз солнечных, прошел мимо, я, остановился, лицо мне, щекотал игривый ветер, засунув руки в карманы, дальше, вниз по улице, к офису, ждала меня, Мисато, в руке правой, я, нес статью, бледнолицая, на лбу ее вытатуировано было, крикливое название. Встали в пробку. Волосы водителя на затылке. Вились. Были мокрыми от назойливости Аски. Сидела рядом, чуть сталкивались плечами. Мы. Ее голое против моего матерчатого. Невинность ее ключиц. Впадины и крутые склоны. Она сидела, надув губы. Косо, посмотрела на меня. Отвернулась. В окно уставилась. Я видел отстранённость ее, загаром слезала, уверенность ее, в предстоящем вечере. Редзи. Мисато. Каору. Каору. — А нельзя как-нибудь побыстрее? — Аска сказала. — Мы опаздываем, — Аска сказала. — Никак нет, — водитель сказал. Руки на груди. Скрестила. Я видел ложбинку между ее грудей. Капельками, скатывался. Слезливый пот. Снова, губы надула. Я отвернулся, затенённость оконная, ударила меня по голове. Несильно. Каору. Мы познакомились с ним в колледже, он проявил инициативу. Первый. На теории литературной, сел, со мной рядом, привет, сказал, я Нагиса Каору, Икари Синдзи, руку мне, пожал, у него была ребристая, прохладность ладони его, пахло от него сигарет одеколоном, острота запаха его, я прикрыл глаза, и он оказался рядом. — Пропустим самое интересное, последний вечер, успеем на ужин только, — Аска сказала. Снова, толчками, вперед. Завернул вправо резко, опять, мы встали. Потянулся, я, чуть нагнувшись. В окне гусеницей, волосатые машины. Застыли. Их масляные спины. Разных цветов. Аска. Застонала снова. Звенело, в своей сумочке. Рылась. Несколько монет, блеснули, на сиденье кинула. Водитель. Обернулся. Брови его. К переносице. Парили. Будто отдельно от него. Густые. Чернобокие. — Пойдем, Синдзи, — Аска сказала. Открылась. Дверь. Вошли в потливость вечернего. Нью-Йорка. Ото всюду, яркость, на максимум, шумные, шли перпендикулярно, нам, параллельно, нам, водитель окно открыл, стал кричать, Аска, за запястье меня схватила, вместе, под стон машинный, мы двинулись по улице вниз, ноги ее готовы были накрениться, я слышал предсмертные крики лодыжек ее, звук кости ломающейся, но она шла, упрямая и волевая, волосы ее, рыжие, развивались на ветру, щекотали мне под губой, кончики. Успели как раз к ужину. Мы вошли, и Аска вздохнула. Полная, комната еле дышала. — Редзи, — Аска сказала. И исчезла в скользкой масляной толпе. Я замер, выйти, прижаться к стене, спрятаться, скрыться, от глаз, от глаз, пытаться, жалостливо, на помощь кричать, потом рука, на плечо мое опустилось, меня развернули, и я оказался, нос к носу, рядом с Каору. — Привет, Синдзи, — Каору сказал. Незаметно, я поцеловал его щеку. Взял его за руку. Вместе, пошли к столу. За него сели. Я видел Аску и попытки ее жалкие, я видел Мисато, и ревность плескалась в ней, из берегов готова была выйти, я видел людей, и все они, пугали меня. Что-то началось, и мы приступили. Вежливо, попросить передать, положить на девственность тарелки, железностью вилки, убить живое, ко рту поднять. Кусать, жевать, кусать. Гниль пройдет вниз (проглотить). Я посмотрел на Каору. Он резал мясо. Вжик-вжик. Говорила ему острота ножа. — Так, ты записался на курс по писательскому мастерству? — Каору спросил. Парили, все вне. Закрученные, слишком сложны они были. Хитро сплетенные. Щекотали белизну шейную. Я схватился за стакан. — Встретимся там? — Каору спросил. — Да, — я сказал. Уверенность в этом, приобняла меня за плечи. Грузность тела ее. Колыхалось. Внутри. Пупырчатая. Кожа ее. Стояла голая, ее живот, вверх-вниз. Дрожала клетка грудная. Ни единой венки на голенях ее. Полные ноги. — Да, там и увидимся. Я сжал его руку под столом. Мы с ним начали встречаться через два месяца. Веселый, душа компании, обходительный, ловко маневрирующий сквозь путаницу слов, поэт, он писал стихи и по вечерам, оставаясь в моей комнате, читал их. Будто ранний Рэмбо, он орудовал метафорами и эпитетами, разрезая юркость обыкновения. Ее подрагивающий живот, несколько складок, детскость пушка, пальцем по ним провести, приятно. Рядом с ним я чувствовал себя ничтожеством. Бесталанное ничто. Что я забыл здесь, рядом с ним, рядом с ними? Что я мог, кроме описания своей боли и убогости разочарования, все в жизни, жизни, я все думал, как они меня приняли, за что они приняли меня, как работы мои были достойны похвалы крупиц, необычное, личное, кусало их за шеи, пурпурность засосов, блеск глазниц преподавательских, они ставили мне пятерки за сочинения, печатали рассказы мои в журналах университетских, и широта улыбок их сдавливала мне запястья. Ты слишком себя недооцениваешь, Каору сказал, когда в откровенности порыве я признался, что работы мои по большей части убоги, у них кривые короткие ноги, толстые, покрытые слизью бородавочной, с гнилью под ногтями, пальцы и желтые, поцелованные белизной налета, зубы. Ты хорошо пишешь, Синдзи, Каору сказал. Он встал, ко мне подошел, взял меня за руки. Обе. Поцеловал в лоб. Я чувствовал его дыхание у себя на щеках. Мне нравилось писать. Наверное, мне нравилась писать по единственной причине: больше в этой жизни я ничего не умел. Я писал с детства. Пытался придумывать истории. Они были неумелыми и смешливыми. Щекотали мне ребра. Веселились вместе со мной. Помогали проводить скучность вечеров, когда родители задерживались на работе. Бухтела, машинка, и я печатал, и окружающая меня действительность, тисками сдавливающая пространство черепной коробки, казалось такой незначительной и легкой, будто всего этого никогда и не существовало. В средней школе я большую часть времени проводил за чтением. Писать стал меньше. Все написанное ранее казалось несерьезным, по-детски несуразным. Кафка, Камю, Оруэлл, все они стали моими крикливыми собеседниками. Мне не нравилось читать стихи, водя пальцем по строчкам, смысл ускользал сквозь пальцы, как бархатистость камешков под ногами, когда море лизало ступни, и я бился о твердость камней, жмурясь от пытливого неудовольствия, боль, струйками, текла по венам, и я брал их каменных детей, и убивал их, топя в морской жиже, покуда родители мои смотрели с пирса на умирающее за горизонтом пышногрудое солнце. Когда мне пришло письмо, что меня приняли, папа встал из-за стола своего рабочего, ко мне подошел, хлоп-хлоп, раздалось в блеклости тишины, похлопал меня по плечу, тяжесть ладони его, коротко остриженные, белесые ногти, розовая мякоть, я не стал смотреть на него, меня приняли, и это все, что мне было надо. Все, о чем я мечтал, наконец, исполнилось. Я думал, что почувствую мелкую, юркую радость, она войдет в меня, и принесет мне долгожданное удовольствие и громкое наслаждение. Но вместо букета чувств я получил венок похоронный, высушенное, вонючее. Ничто. Я закрылся в комнате, вещи скукожились под громкостью моих всхлипов, и они были похоронены под пылью книжной, я закрыл чемодан, сел на кровати, руки в замок сжал, и пространство замерло, грудь его больше не вздымалась, и оно смотрело на меня, потешалось надо мной, ничего не можешь, не чувствуешь ничего, ты какой-то неправильный, Синдзи, оно сказало, и я закрыл уши двумя руками, и я зажмурился, пытаясь не слушать его, а оно все вопило и вопило, пока отец работал над своей статьей в кабинете. Когда закончилось, и мы встали, мне захотелось вернуться. Обратно в отель, накрывшись одеялом, отдаться моменту, и он унесет меня в древесную чащу сна. Там я вдохну полной грудью мягкость воздуха, и оно возьмет меня за руку, отведет к плескающейся в нетерпении речушке, вместе, перейдем ее, длинные волосы травы опутают мои ноги, зеленые, атласные, гладкие, меж пальцев, пропустить, и я лягу на грудь земле, прижмусь ухом к сердцу ее, стучало оно, бум-бум, живое, настоящее, все это, было, прикрыть в удовольствии глаза свои, задремать, пока все оно будет покачиваться, убаюкивая. — Может, вернемся? — я сказал. Ладонь Каору сжал. Казалось, что все они, костюмы бежевые и платья блестящие, их дрыгающиеся в конвульсиях, как будто после шоковой терапии, тела смотрели на нас. Анализировали. Я отпустил его ладонь, в пол уставился, начищенностью, мои туфли посмотрели мне в глаза. — Кажется, вечер скоро закончится. Аска сидела за столом, ее рука подпирала правую щеку, она лениво перебирала листья салата вилкой, и по ее носу текла горечь слез, суицидница, прыгала в зелень салатную. Мисато, приобняв Редзи за шею, что-то шептала ему на ухо. Он стоял спиной, и лица его я не видел. Она взглянула на меня, и я отвернулся. — Конечно, — Каору сказал. — Здесь становится скучно. И снова, вышли в крепкую, мускулистую ночь, за руки держась, струились сквозь людскую морось, и ночные клубы подмигивали нам, их пушистые ресницы, густо подведенные глаза, накрахмаленные воротнички, белизной отдавали, красные губы их, мелькающие меж языки, фонарный взор, за нами наблюдал, внимательно, и мы шли, и они шли за нами, и они шли против нас, пока тусклая луна прикрывала рот рукой в приступе зевоты. Мы внутрь, и там было пусто. Никаких мужчин в стонущих от бурного неудовольствия костюмах. Мы были одни, и это меня успокоило. Ввалиться в лифт, Каору, прижал меня к стенке, и он поцеловал меня, мокрое, язык его во рту моем, и я ответил ему, и он руками своими, по ребрам, по спине, задралась рубашка, выглаженная, холод его ладоней, кожа гусиная, по животу моему, и мы, красные, по ковровой спине, к номеру моему, открылась, дверца смешливая, и мы ввалились, и он снова меня поцеловал, и я ответил ему, пальцы в волосах его, путались, и свалились на кровать мы, вздохнул матрас, охнул в удивлении, правой рукой, он расстегивал ширинку моих брюк. Он спал, и я смотрел на него. Спал спокойно, не поднимались в неудовольствии туманном, все было обыденно, все было ровно. Я провел пальцем по его лбу, не сжался, я провел пальцем по гладкости щеки его, с утра побрился, вероятно, тень ранки в уголке губы, и я провел пальцем по вздернутости носа его, по бледности розовой губ, по подбородку с родинкой, устроившейся справа, и я спустился к шее, ключица, задорно приоткрыла свой левый глаз, и я с постели встал, хлад половой чмокнул мои ступни, и я накинул на себя банный халат, приоткрыл дверцу балконную и вышел. Сонность города погладила меня по голове. Это было неприятно.