Любовь к грозам у меня началась ещё в детстве

Любовь к грозам у меня началась ещё в детстве. Помню, все друзья во дворе паниковали, бежали домой сразу, вздрагивали и хмурили брови при виде предшествующих молний, а мне нравилось. Нравилось это затянутое напряжение, висевшее в воздухе, серость неба и громкие раскаты грома. Я стоял, обычно запрокинув голову к небу, и смотрел, смотрел, смотрел… Восхищался. Неоднократно мне говорили, что это странно. – Лёха, хватит стоять с разинутым ртом. – дергая меня за рукав футболки, нервно бурчал Андрей. Другие ребята всегда сразу сваливали уже при первых каплях дождя, но Андрей стойко был рядом при этих моих дуростях, и я знал: боится также, но не уйдёт. Когда, полностью промокнув, мы бежали под козырек подъезда, он всегда ворчал: – Вот ну чего ты, весь промок! И я с тобой, отсюда ведь могли посмотреть, если так хочешь. А я не мог, хотелось именно стоять на улице и чувствовать на себе все эти погодные ненастья. Из окна это тоже не то, под козырьком ещё ладно, но как-то уже бессмысленно. – Да прикольно же? – пытался я его подбадривать. – Есть, что вспомнить зато. Он фыркал. И я чувствовал это – свою странность. Все мои увлечения, в общепринятом смысле, казались среди сверстников всегда странными. Будь то обычная гроза, проснувшийся внутри меня нумизмат или бесконечное желание рисовать разные формы черепов. В пятом классе я пошёл в художественную школу, после пару натюрмортов мы начали изучать анатомию человека, и больше всего меня привлекла гипсовая голова. Не только своим строением, но и пониманием того, что все наши действия, все мысли и желания идут из этого небольшого куска нашего тела, и такая изящная упаковка держит в себе наш всемогущий мозг. Я рассказал об этом Андрею, он сказал - лучше такого никому не говорить, ну, кроме него, естественно. «Странный ты, однако», - бросал он на протяжение всей нашей дружбы, улыбаясь так по-доброму, принимая, хоть и продолжая удивляться моим заскокам. Других я и правда старался не впускать в свой мир: люди, живущие в нашем городе, были с не особо развернутым кругозором. Скажем так: если ты парень и рисуешь, ты уже странный, если рисуешь портреты людей и после даришь им, то вдвойне странный. – Ты нахер меня нарисовал? Сталкеришь что ли? – Монеты собираешь, ты че, нищий? – Смотрите, повелитель гроз идёт. И я понял, что и правда лучше никому, кроме Андрея, не говорить о всём том, что происходит в моей голове. Мы с Андреем жили в одном подъезде, в детстве играли вместе, после пошли в школу, а потом и в один университет. Выбора у нас особо не было, в нашем городе был единственный приличный вуз с бюджетными местами, а уезжать из города не позволяли финансы наших семьей. У Андрея ещё мать-одиночка с пятилетней дочерью, мы сразу знали, что останемся здесь. Друг поступил на экономический, этот факультет курировал друг его семьи и обещал стабильность в будущем с данным образованием. Я же сразу убил на корню любое желание идти на художественный, понимая, что мне эта специальность как раз таки стабильность в будущем никакую не даст. Так что я пошёл на программную инженерию в надежде стать айтишником, заработать кучу денег, купить себе собственную галерею и уже после прославиться. Да, мечты у меня всегда неслись дальше моей излюбленной головы. В школе мы с Андреем тусовались в основном вдвоем, но в универе из-за разных потоков нас немного развело. Вернее, Андрей нашёл «классных ребяток», как он говорил, и всё пытался меня вклинить в свою компанию, но меня это не интересовало. Лишь позже я понял, что, отказываясь от этого, мы начинали проводить меньше времени друг с другом. – Короче, я подумал, да, я типо "за", пойти завтра с тобой и твоимидрузьяминаконцерт, - выпаливаю другу на обеденном перерыве в нашей душной столовке. – Чево-чево? – не прожевав до конца, переспрашивает Андрей. Нанизывает макаронину за макарониной, жует и смотрит на меня внимательно. – Ты слышал, – не хочу почему-то повторять это снова. Он улыбается, за раз осушает стакан с морсом и откидывается на железную спинку стула. – Ну, я просто не уверен, что ты такое мог сказать. Я смотрю на свою не тронутую тарелку с картошкой - сладкая она какая-то оказалась. Гадость. – Просто, если честно? – поднимаю глаза на друга. – А у нас бывает иначе? Тут меня немного передергивает и, прочистив горло, проговариваю: – Просто, я понимаю, что ты делишь своё свободное время на них и на меня, хоть я и могу участвовать во всем твоем времени, так сказать, кто знает, как иначе ещё может пойти… – Ты о чем? О том, что мы перестанем общаться, что ли? Ты понимаешь, что сейчас херню полную порешь? – закатывает глаза и жмёт губы. – Ты мой лучший друг, и я никому, как тебе, не доверяю и не смогу доверять. – Да. У меня также, – мычу в ответ. – Вот и славно, а то, что пойдешь с нами сегодня, я дико рад, они тебе понравятся, вот увидишь. Я слабо улыбаюсь и отодвигаю от себя тарелку с невкусной картошкой. Мы встречаемся все вечером, перед входом в клуб, где должен проходить концерт малоизвестной альтернативной группы. Я знаю из его компании лишь Салли, парня, с которым мы пересекались часто в столовой на совместных обедах с Андреем, его настоящее имя я забыл или его никто никогда и не произносил. Он всегда покупал апельсиновый сок в столовке, а еду приносил свою, в контейнере, что почему-то удивляло и восхищало меня. Он казался интересным и умным, любую тему легко мог поддержать и увидеть её под разными углами, но при этом он был не особо подпускающим к себе человеком. Меня знакомят с Костей, смуглым невысоким пареньком, с его девушкой Аней, она, в отличие от него, высокая, и тем самым данная пара создает странный дуэт. Далее мой тёзка, Леша, сонный, но очень улыбчивый парень, и Поляк, вернее, Рома, в основном его называют Поляком из-за его корней по бабушкиной линии. У Поляка прическа под ноль и полностью черная татуировка по всей левой руке. От него чувствуются лидерские качества и некое главенство данной шайки, что почему-то сразу меня отталкивает. Мы тусуемся в клубе, заказываем разноцветные коктейли, слушаем музыку, разговариваем, смеемся. Атмосфера вроде кажется комфортной и располагающей, но я никак не могу расслабиться. – Ребят, ребят, вы же заметили, что бармен тут, ну, это… Педик, – восторженно заявляет Поляк с четырьмя коктейлями в руках и 0,5 пива под подмышкой. – Чё, серьёзно? Фу, – возмущается Костя, тут же схватив свою девушку за руку, словно защищаясь от данной информации. – Ага, у него губа проколота, и голос такой тянущий и высокий, ну, я сначала подумал, бывает, а потом смотрю - ногти накрашены. Меня так всего передернуло, он же этими руками коктейли нам мешал. – Да уж, я что-то даже пить передумал, – говорит это мой друг. Я тут же смотрю на него с недоумением и вроде не удивлен, но… – Давай тогда я твой возьму, – смеясь, предлагает Салли. – Не, ну… - тут же начинает сомневаться Андрей. – Андрюх, что, если не тебе, то никому? – продолжает хорохориться Поляк. – А если он плюнет туда, при тебе, за сколько его выпьешь? За десять тысяч выпил бы? В эту игру они уже сегодня играли, чтобы они сделали и за какую сумму, по итогам: мой друг за тридцать тысяч набил б себе тату с волком и надписью «Ауф», за сто тысяч переспал с их старой преподшей и за полмиллиона съел бы вонючий носок бомжа. Мой друг оказался гурманом. – Нет, конечно! – Все продаются, - не унимается Поляк. – А поцеловал был его за миллион? Андрей округляет глаза, по-настоящему опешив, и, кажется, даже перестает дышать. – Просто представь, две секунды стрема, зато мог бы уехать из нашего мухосранска или хату какую купить. – Да за лям хату уже никто не купит, – приводит весомый аргумент Леша и выходит из-за стола. – Да, хватит об этом, - начинает Андрей. – Такое не за какие деньги, ты о чем вообще? – Понимаю, – улыбается Поляк, довольный, что нашёл слабинку друга, но тут же сам скрючивает лицо. – Я бы тоже не стал, это же так отвратительно, они больные ублюдки, их бы всех в психдиспансер. – Ребят, это такие же люди, как вы, какая вам разница, что у них в личной жизни творится? – неожиданно выдает Салли. – О, а Салли за лям засосался б, да? – ещё шире тянет лыбу Поляк, совсем немного, и, мне кажется, его рот разорвётся от такой неестественной длины. – Только если с тобой, – возвращает ему Салли, посылая воздушный поцелуй. Поляк сразу начинает громко угорать и по-дружески толкать друга в плечо. – Давай тогда сумму делить. – Нашли тему для шуток, – недовольствует Андрей. Я тихонько беру принесенный коктейль и начинаю его пить, а потом резко осознаю: а вдруг они подумают обо мне что-то не то, раз я его начал пить, и тут же с грохотом ставлю стакан обратно на стол. – Да. Это полный стрём, – как-то запоздало и уже невпопад выпаливаю я. Никто не обращает внимания на мой выпад: Поляк уже сидит в телефоне, парочка говорит о чем-то своем с Андреем, я же просто увожу взгляд в зал, никак не сумев ни на чем сосредоточиться. Меня охватывает жар, как при температуре, уши наливаются кровью. По старой привычке начинаю грызть ногти и зачем-то заглядываться на бар. Гей, серьёзно? Настоящий, там? Мне хочется его увидеть, посмотреть на него, узнать, правда ли это или всего лишь его самовыражение с краской на ногтях, он открытый гей и его принимают? Он живёт в нашем городе и ему нормально? Его понимают друзья и близкие или он изгой? Мне хочется это всё узнать и при этом харкнуть ему в лицо за его смелость, за его личность, за то, что он такой. Мне кажется, я искрутил весь свой стул и отгрыз точно два ногтя, когда замечаю взгляд Салли на себе. Он всё это время смотрел на меня? Он понял? Что он на меня пялится? Я тоже начинаю смотреть на него, прямо в его, вроде бы серые, глаза, не отрываясь. Кажется, это длится одновременно вечность и секунду. Салли первый отворачивается, криво улыбаясь, и от этой улыбки внутри все как-то переворачивалось от нервозности и страха. После концерта мы все, кроме Леши, которому надо завтра на работу, уходим на квартиру к Поляку догоняться водкой. Поляк живёт в центре, в многоэтажке на самом последнем, шестнадцатом этаже, это двухкомнатная квартира с евроремонтом 2000-х. Родителей его часто нет дома: отец работает вахтами, а мать дежурит ночные смены в больнице. Мы размещаемся в гостиной у стеклянного журнального столика. Парочка усаживается на диван, рядом с ними Поляк, остальные располагаются с подушками на полу. Салли предлагает поиграть в покер, в котором я плохо разбираюсь, но радостные возгласы людей вокруг всё же приводят меня к согласию. Хоть я и был новичком, но мне не везёт, я практически проигрываю все свои фишки. Андрей поспевает за мной и чаще всего пасует. – Ты как? – придвинувшись ко мне ближе, спрашивает друг. – Вроде договорились чисто на концерт, а тут продолжение. – Да вроде нормально, – ребята кажутся и правда ничего, завтра никуда не надо, и всё вроде правда… Нормально. Водка быстро бьёт в голову, покер становится неинтересен, музыка громче, начинаются то дикие танцы, то разговоры. Парочка полностью уходит друг в друга на диване, не обращая на нас никакого внимания, Поляк и Андрей бурно о чем-то дискутируют. Я выхожу из туалета, когда меня перехватывает Салли. – Курить не хочешь? Я не курю, но зачем-то утвердительно киваю, мы проходим на балкон через кухню. Вид из окна неплох своими множественным огоньками, и ярким месяцем над крышами домов. У Салли тонкие сигареты с кнопкой, не крепкие или же алкоголь окончательно дал в голову, раз никотин на меня никак не влияет. Затягиваюсь и снова замечаю на себе его странный взгляд. Слишком внимательный, изучающий. – Чего ты так пялишься? – решаюсь всё же спросить. – Пытаюсь прочитать тебя. Такого мне ещё никто не заявлял. – И как? – Судя по мозоли на среднем пальце и тому, как ты держишь сигарету, ты много рисуешь. – Дедукцию прокачиваешь типо? – Ну, это не самом деле не сложно. Просто замечаю мелочи в человеке, как он на что-либо реагирует или о чем любит говорить. Дак это правда? – склоняет голову на левое плечо, смотря на мои руки. – Ну да. – И как тебе, нравится? «Если бы не нравилось – не делал» – хочу было съязвить, но что-то останавливает. Возможно, тот же алкоголь или созданный между нами антураж в воздухе, смешанный с дымом, ночью и явным интересом с его стороны. – Да. Мне очень нравится, обожаю видеть какие-то предметы или людей и понимать, что я могу точь-в-точь написать это на своём холсте. Или добавить детали, которые, как мне кажется, не помешают. Хотя в последнее время я рисую для выплёскивания эмоций или когда хочу выразить какое-то чувство, но не могу. Изобразив, мне становится яснее и легче что ли. – Никогда этого не понимал. Я хмурюсь от его слов и даже начинаю жалеть о сказанном, но, затянувшись, он продолжает: – Как люди могут что-то внутри себя, свои ощущения, мысли и эмоции выливать в картину, книгу, да во что угодно, превращать это в шедевр. Я всегда был далек от такого, а то, что ты это делаешь – потрясающе, я считаю. Я слегка смущаюсь и тут же пытаюсь перевести тему. – Давай я попробую тебя почитать. – Оо, давай, с нетерпением жду. Я окидываю его внимательным взглядом, пытаясь за что-то уцепиться. У него обычная белая футболка, серые джинсы, слегка неопрятные волосы, которые еле вьются на концах, и какой-то дикий взгляд. Если уж, что я и могу прочитать по Салли, это то, что внутри него происходит намного больше бури, нежели он показывает остальным. Он всегда кажется таким сдержанным, полностью в себе, но этот вечер и алкоголь внутри нас открывает мне его с новой стороны. – Ты верующий, – говорю, смотря на золотой крестик у него на шее. Он тут же опускает взгляд, ухмыляется и прячет крест за ворот футболки. – Это подарок от моего дедушки, он верующий, поэтому я его ношу. – А ты сам? – Ну, я как-то не задумывался об этом, - он тушит докуренную сигарету и немного зависает. – Наверное, нет. Хотя… В любом случае, данное украшение для меня важно только из-за того, кто мне его подарил. И эта информация согревает что-то внутри меня: носить вещь, не взирая на то, как она выглядит и какой смысл несет, лишь ради человека, что тебе это дал - довольно впечатляюще. – А ты, верующий? – спрашивает меня. – Наверное, нет. Честно, тоже об этом никогда особо не задумывался. – А о таком и не думают, мне кажется, не размышляют. Это просто приходит или нет. Не особо понимаю, как можно передавать религию или веру по наследственности. Люди сами должны к этому прийти. Мысленно я соглашаюсь, но почему-то не говорю вслух. Салли крутит пачку с сигами в руках, словно размышляя, курить ли вторую. Шмыгает носом и, взглянув на меня из-под ресниц, спокойно спрашивает: – Знаешь, что ещё я могу прочесть, смотря на тебя? – М? – Ты гей, да? И этот вопрос меня полностью отрезвляет, я тут же ощущаю, как мой живот скручивается в узел, руки трясутся, а рот наполняется горечью от всей выпитой водки и выкуренной сигареты. Нет, нет, нет. Никто не должен знать, иногда мне кажется, я сам об это не знаю, вернее, стараюсь забыть, не думать об этом. Это пройдёт, думал я, смотря на свой стояк в двенадцать лет в мужской душевой при бассейне. Это просто гормоны, подростковое, пройдёт. В четырнадцать я уже не мог заставлять себя представлять женские гениталии при дрочке, то и дело всплывали совсем иные органы в голове. И все было как в знаменитой песне Стрыкало – я всё плачу и дрочу… С того момента следующие два года моей жизни были сплошной моральной мясорубкой, я ненавидел себя и пресекал всякое желание. Мне самому казалось, что я болен. Но это не болезнь. Человек это не выбирает, это как аллергия на котов или непереносимость мяса. Не ты это выбираешь. Лишь недавно я пришёл к этому, но дальше слабого понимания я не мог зайти. Найти кого-то, сделать что-то, сказать кому-то… Это было слишком. И тут. – Нет, конечно нет… - крайне неуверенно и спустя вечность отвечаю. Салли кладет пачку на подоконник, поворачивается полностью ко мне и смотрит. Смотреть ему в глаза почему-то не так страшно, нежели другим людям. У него и правда серые глаза. Такой редкий и приятный цвет. – То есть, если я сделаю так, - он достаточно уверенно, но мягко кладет свою ладонь мне на шею и начинает слабо вести по ней пальцами. – Тебе будет неприятно? – Да, – говорю я, при этом закрывая глаза, ощущая, как его рука ползёт ниже за рубашку, вызывая поток мурашек. – Правда? Тогда мне следует прекратить, – слышу смешок в его голосе. Рука не уходит, появляется новая, которой он проводит по пояснице, и мне кажется, что всё это происходит не со мной. Что это не моё тело, не мой разум и это не я. Я выдыхаю, очень боюсь, но с всё ещё закрытыми глазами тыкаюсь в район его лица, попадаю носом в щеку, надеясь, что он сам всё поймет. Он понимает. Рука переходит на щеку, а губы ловят мои, уже приоткрывшие и ждущие. В восьмом классе, в свой период принятия, я поцеловался с одноклассницей, которой я нравился, и это было просто мокро и неуютно. Сейчас же… Я чувствую лишь его покусывание то верхней, то нижней губы. Это кажется даже целомудренно, если бы не его правая рука, сжимающая очень нетерпеливо мою шею, мнущая её, высказывая свое нетерпение. Меня самого всего трясет, как будто я на байдарке лечу прямо с водопада. Слишком все захватывает. Прижимаюсь к нему ближе, ощущая, как он, отстранившись, опаляет мои губы горячим дыханием. – Ты знал, что Кант похоронен в Калинграде? – шепчет Салли. – Чего? Он хихикает, не отпускает от себя, проводит большим пальцем по моим губам. – Не знаю, пытаюсь забивать свою голову чем-то, чтобы не сорваться. И это цепляет. Настолько, что я откровенно улыбаюсь, прям от уха до уха. Я не знаю, что это - первая симпатия, случайный пьяный поцелуй или просто эксперимент для Салли. Для меня эксперимента тут нет, мне нравится, мне дико нравится чувствовать его прикосновения, видеть помутневшие глаза, устремленные на меня. – Может, не стоит сдерживаться. Он улыбается своей этой кривой улыбкой и целует намного глубже и настырнее, я отвечаю ему, пытаясь поспеть, но воздух быстро кончается, волны одна за другой накрывают меня, и вот я уже бездумно гуляю руками по его груди через футболку, желая ощутить голую кожу под ней. И это кажется лучше любой грозы, это быть в самой грозе, стать грозой. Он отрывается от моих истерзанных губ, и я наконец начинаю дышать, ощущая поцелуи то в подбородок, то около уха, шеи… Я опрокидываю подбородок, приоткрыв глаза, и понимаю, что вижу силуэт на кухне. Он стоит, а потом резко исчезает, и после я слышу звук захлопывающей входной двери. Кто это? Кто… – Подожди, – я останавливаю Салли. Он чувствует моё напряжение, отпускает, тянется снова к пачке сигарет. Я окидываю его последним взглядом, такого растрепанного, одновременно чужого и такого своего что ли. Выхожу с кухни в гостиную и насчитываю ровно на одного человека меньше. Андрей. Нет Андрея. – Куда делся Андрей? – сухим голосом проговариваю. Никто меня не слышит, подхожу к Ане, которая оказывается ближе всех ко мне. – Где Андрей? – Да воды пошёл пить вроде, он не на кухне? – скучающе отвечает она, – в туалете, может? И меня накрывает. Нет. Нет. Нет, нет… Весь дурман тут же исчезает: Салли, прикосновения, балкон, сигареты. Есть только Андрей, познакомивший меня со своими друзьями, который привел сюда. Он доверяет мне больше всех на свете и думает, что знает меня. Он не принимает людей другой ориентации, и он увидел меня и ушёл. Я быстро нашариваю телефон в заднем кармане джинс, открываю наш с ним диалог, пишу: «Ты где?». Смотрю на сообщение пару секунд и тут же печатаю новое: «Ты куда ушёл?». Сообщения доставлены, но не прочитаны. Храбрюсь и набираю его, тут же скидывает. Это кажется настоящей катастрофой. Пожаром в доме, в доме, который разрушается от землетрясения, землетрясение и вызванное им цунами. Все разрушается: дом, город, страна, планета. Для меня это именно этот момент. Никто не обращает на меня внимания, Салли все ещё стоит на балконе, и я, схватив свою куртку, выбегаю в подъезд. Мне надо его найти. Надо же? Что-то ему сказать, объяснить, убедиться… В чем убедиться? В том, что он меня ненавидит, ненавидит и вычёркивает слово «друг» перед моим именем в своей голове. Я – большая часть его жизни и сейчас, по сути, приличный кусок его мира просто разваливается. В прах. В ненависть. В непринятие. О каком принятии вообще может идти речь? Я выродок, я ничтожество, я гребанный мутант. Это всё верно, я не должен существовать и приносить людям такие чувства и страдания, особенно своим дорогим и близким. Он принимал меня всегда, таким, какой я есть, и теперь я его потерял. Мысли одна за другой несутся вместе со ступенями, ноги становятся ватными, и я удивляюсь, как не наворачиваюсь по пути. Вылетаю из подъезда в холодный осенний воздух, и тут становится ещё хуже. Холод загрызает не только снаружи, но и внутри, что-то нечеловеческое вырывается из груди, хочется упасть на грязный асфальт и просто завыть от безысходности. Но… Может, он не видел? Вдруг, тешится глупая надежда внутри меня. Я начинаю съедать глазами пространство вокруг, пытаясь понять, в какую сторону мне двигаться. Вокруг темно, желтый свет от фонарей лишь слабо освещает мелкие участки. Осматриваю площадку напротив – пусто. Обхожу вокруг домов и тоже ни души. Проверяю ещё раз телефон - тишина. Я даже не уверен, в каком именно районе города нахожусь, просто иду дальше, пока, наконец, не выхожу к знакомой улице Конюхова. Подхожу к круглосуточной аптеке и падаю на лавочку рядом. Достаю телефон и снова набираю его, в этот раз идут бесчувственные гудки. Абонент не отвечает, перезвоните позже. Захожу в сообщения и понимаю, что он прочитал, смотрю на наш диалог, смотрю, смотрю и наконец вижу «печатает». Он то печатает, то перестаёт, и так на протяжении 6 минут. Срываюсь и набираю его. Берет. – Алло, Андрей? – заставляю свои голосовые связки работать. А он молчит. И я тоже замолкаю. Проверяю, не скинулся ли вызов, нет, идут секунды, уже 15, 16, 17… Доходим до 40, когда он наконец произносит: – Я на Сибво. – Скоро буду. Он хмыкает и сам скидывает. А я все не могу понять, где это, хоть и знаю, о каком месте идёт речь и куда идти надо, но тут словно амнезия захватывает меня. Встаю и двигаюсь, как мне кажется, в верном направлении. Зачем я иду только, на казнь свою… Но мне даже хочется, хочется увидеть отвращение в его глазах, чтобы ударил, наказал, показал, насколько я противен. Иду, стучу зубами, не понимая, от холода или от страха. Хочется развернуться, уехать домой, отчислиться из университета, уехать в Питер какой-нибудь и там под мостом ночевать, днём рисовать портреты. Мысль кажется настолько разумной, что я уже даже начинаю гуглить ближайшие рейсы, а потом понимаю – пришёл. Подхожу к забору вокруг стадиона, к уже знаковой пробитой щели для незаконного внедрения, пролезаю внутрь. И его фигуру вижу прямо на самой верхней трибуне. Может он скинет меня с неё? Переломаю себе шею, ноги и не так болеть всё будет. Поднимаюсь медленно, но буквально через пару шагов осознаю, что уже на нужном уровне. Андрей сидит сгорбившись, крутит телефон в руках и смотрит прямо перед собой. Я подхожу ближе и сажусь через сидение от него. Некоторые прожекторы включены, и, к счастью или к сожалению, я вижу его лицо хорошо. Он поворачивает голову ко мне, и я замечаю несчастье во всем его лице, в сведенных бровях, сжатых скулах, твердом подбородке и в суженных глазах. Не знаю, как начать, может просто подождать его речь, не добавлять масла в огонь. Становится по-настоящему тяжело и все также холодно. Обхватываю себя руками и отворачиваюсь. Слезы слабо начинают подступать, и это так унизительно, ужасно, обидно. Достаю телефон, снимаю блокировку и тут же попадаю в наш диалог. «Прости.» Пишу и отправляю, слыша вибрацию рядом с собой. – Почему ты не сказал? – сообщение оживляет Андрея. – Я боялся, – слышу досаду в своём голосе. Досаду и какую-то глупую жалость. – Чего? – Думаешь, нечего бояться? – обнимаю себя крепче, защищаясь. Он встает со своего места, и я ожидаю, вот сейчас, схватит за грудки, плюнет в лицо, позвонит Поляку, и они забьют меня на этом ночном стадионе. Он садится ближе и даже дотрагивается до меня, но с целью развернуть к себе. А мне не хочется смотреть ему в глаза, не могу, посмотрю и тут же умру. – Лёш, – говорит успокаивающе, но нервно, словно на последней струне ведется весь этот диалог. – Да я сам не знал точно, - начинаю зачем-то оправдываться. Может, возможно, получится переубедить его? Что алкоголь, само пошло, что принуждение было… Но это ложь. Ложь и не правда. – И как, понял? – Да. Поднимаю глаза и готовлюсь лепетать все свои отрицания и отговорки, но вижу, что только хуже начну делать и ему, и себе. – Я педик, – говорю то, что наиболее соответствует, как мне кажется, правде. – Тупой, грязный пидарас. Он кривится, но не отодвигается, не отворачивается. – Зачем ты так? И я не понимаю, о моей ориентации он или всё же о моем эфемизме. Наверное, обо всем сразу. Кому захочется узнать, что твой друг - гей. Я молчу, не знаю, что тут ещё сказать. Вот такой я. Открылся тебе, делай, что хочешь теперь с этим. – Это просто, – он чешет затылок и мнёт губы, катает внутри невысказанные слова. – Я просто не думал, что это все так реально и близко. Для меня это, как узнать, что инопланетяне существуют, увидеть зондирование, блин, вживую, узнать, что аспид какой-нибудь со своих северных гор спустился. Это всё обретает такой реальный окрас, что ли, форму… Чёрт, мне так сложно. И меня почему-то удивляют несколько его слова, сколько то, что он знает про аспида. – А ещё, Лёш, мне, блядь, обидно, – говорит это уже с горечью, той самой, о которой я думал в самом начале. – Ты мне не говорил вообще ничего, наоборот, сам поддакивал, что мерзко и неправильно. Как это вообще? Знаю ли я тебя? – Потому что это так и есть, мерзко и неправильно. – Что-то на балконе тебе особо плохо не было. Я жмурюсь, только не вспоминай об этом. Сам факт того, что он узнал именно так – так стыдно. – Я просто… Я просто… не знаю, что тут сказать. – Да уже нечего говорить. И правда, о чём говорить, стоит ли нам вообще теперь разговаривать. – Я понимаю. Ты… Не беспокойся, я не буду тебя тревожить и позорить перед друзьями своим существованием. – Что за чушь, снова. – Но ведь тебе неприятно, признай, ужасно, твой друг… такой. – Но ты мой друг. Я, не веря, кошусь на него. – Да, я не могу отрицать, что изначально я… охренел, просто охуел. И стало не по себе, ведь для меня это противоественно, но не мне же этим заниматься. Это не мой выбор. – Думаешь, я это выбирал? Смотрел на ребят в классе и такой, не, пойду по мальчикам, Андрей, это работает не так. – Хорошо, да, ты, наверное, прав. Тогда я не понимаю, почему ты так к себе жесток. Это уже часть тебя, которая не изменится. Зачем ты себя гнобишь? – А как иначе? – Черт, я не знаю, но я уверен, мы разберёмся. Эй, - он берет меня за локоть. – Я помогу тебе разобраться, в плане, я тебя не оставлю. Ты мой друг, Лёх, и всегда им будешь, несмотря ни на что. Это шутка? Должно быть так. Не может быть так, не может. – Если это то, что ты не выбираешь, и часть тебя, тебе это надо изначально принять, а не мне или кому-то ещё. Тебе с этим жить, а жить с ненавистью к себе – это неправильно. Слишком разумно и уверенно. Слишком правильные и нужные мне слова. Передергивает. Неужели это правда. – Ты сейчас серьёзно? – А я выгляжу так, что стендаплю? Улыбаюсь, ослабляя сжавшие до бела костяшки рук от своих плеч, слегка расслабляюсь. Я ведь, правда, это уже не изменю, лишь гнету себя и боюсь. Хотя понимаю, что самое страшное уже произошло. Он узнал. И принял…? Если так, то чего мне теперь бояться? У меня есть Андрей, мой друг, мой лучший друг, который будет всегда горой за меня, за мои рисунки, грозы и монеты. Если он правда со мной, то стоит ли волноваться о других? Что они подумают, имеет ли для меня теперь значение? Понимаю, что нет. Не имеет. Никто и ничто. – Но это так сложно, я не уверен, что смогу просто… Взять, оп, и всё понять и принять сам. Перестать бояться и вообще. – В любом случае, ты не один. Откидываюсь на твердую спинку и выпускаю через рот весь тот воздух, что сдерживал. Не один. Я не один. На стадионе отличный обзор неба, видно даже мелкие звездочки, серые тучи и черную тянущую тьму небесного купола над головой. Смотрю и замечаю, как вдали начинает играть зарница.