Пододеяльник

      Жилин устало потягивается, бросает взгляд на часы: шесть вечера. Как раз поужинают, а там и по телевизору "Слёзы сентября" будут передавать, повтор серии. Только бельё на кровати нужно сменить, по заведённому порядку — как раз две недели прошло.       — Игорь, — зовёт своего бешеного Сергей, копаясь в бельевом шкафу. За спиной слышатся шлепки босых ног — полы в квартире ледяные, но Катамаранов неисправим и упрямо шлёпает по ним босиком.       — Ч-чего тбе?       — На-ка, голубчик, держи. — Жилин вручает Игорю стопку белья, пахнущего стиральным порошком. — Разберись там с кроватью, а я пока нам покушать приготовлю.       Лицо у Игоря весьма озадаченное, и он на минуту замирает, как был, со стопкой чистого белья. Жилин смеётся ухающе, запускает руку в растрёпанные вихры Катамаранова и целует его в щёку.       — Ну чего ты? Ухухуху... Как будто я тебя за аленьким цветочком посылаю, или, ухуху, ещё куда подальше. Справишься?       Игорь выходит из оцепенения и широко улыбается. Как-то неуловимо по-звериному, оскалом, словом — как всегда, уж Серёжа-то знает: у его Игоря улыбка с детства такая. Кивает, целует быстро Сергея в губы и уходит в их общую спальню, а Жилин, всё ещё посмеиваясь, на кухню. Не всё же ему бытовыми всякими делами заниматься, надо и Игоря приучать.       Катамаранов, пока идёт до комнаты, по привычке зарывается носом в стопку белья. Ничего, только сухой запах стирального порошка. Он недовольно фыркает — ему так не нравится, но терпеть приходится раз в две недели, а потом свежая, обезличенная стиркой материя пропахнет ими: скипидаром, Серёжиным хвойным одеколоном, запахом согретых друг другом тел, их снами и их любовью. Вот тогда уже будет приятно и спать, и валяться, и всё остальное...       Он опускает стопку белья на кресло, сдирает с подушек наволочные шкуры, отбрасывая в сторону, на пол. Туда же отправляется простыня с парой пятен — Серёжа ворчал опять, что ну вот никак у них аккуратно не получается, порошка больше пойдёт, расход ужасный же, — и пододеяльник.       Свежее бельё приятного цвета, тёмно-зелёного, болотного немного, только пахнет не болотом всё же. Новой шкурой постель обрастает быстро — Игорь в быту всё-таки не совсем инвалид, просто предпочитает его в упор не видеть. Но Серёжа с таким не согласен, а ради него Катамаранов на всё готов. А вот с пододеяльником не ладится. Как туда нормально засунуть одеяло — вопрос, достойный "Загадки дыры". Игорь, в третий раз запутавшись в этом сатанинском изобретении, неразборчиво матерится, угрожая пододеяльнику соитием в левый глаз, которого, у него, правда, нет — как и правого. И вообще никаких, только дыра, на пасть раззявленную похожая.       В очередной раз выпутавшись из матерчатых объятий, Игорь минуту сидит на полу, неприязненно глядя на мятое одеяло, наполовину засунутое в пасть этого монстра текстильной промышленности. Ну не звать же Серёжу на помощь! Катамаранов прислушивается — на кухне что-то шкворчит, посвистывает чайник и Жилин: один — мелодию из "Слёз сентября", второй — просто так.       Катамаранов поднимается с пола, одёргивает майку-алкоголичку и с тихим "у, с-сука" бросается в последний решающий бой, залезая в пододеяльник сам. Если нельзя победить врага снаружи, то изнутри-то точно получится... так Игорь думает ровно до того момента, пока не понимает, что ползёт по пододеяльным просторам уж как-то слишком долго. Одеяло, правда, исправно тащит за собой.       Становится темнее. В пододеяльнике и так-то слишком светло не было — зелёный же, да и лампочка в спальне горит плохо, давно сменить надо. Но теперь уж как-то слишком темно, и Игорю в этом месте уже не нравится. Внезапно приходит осознание, что ему не развернуться: и это ему, влезающему в трубы любого диаметра! Тёмно-зелёные стенки вдруг сдавливают упруго и толкают в черноту, словно в исполинскую глотку.       Чернота его не пугает — он много где бывал, где тоже темно, и видеть может в любом мраке. Но эта чернота уж слишком плотная. Игорь бормочет неразборчивые, свистящие болотные слова — голосом топи пытается отогнать мрак, шипит и скрипит, как само болото своей высокой травой и старыми кривыми деревьями. А чернота распахивает огромный глаз.       Глаз полнится белым, таким слепящим, что уже привыкшим к черноте человеческим глазам Игоря становится больно. Но он справляется, открывая навстречу безликому чёрному чудищу глаза нечеловеческие. Белое вдруг протыкается маленькой алой точкой. От неё трещинами бегут, вздуваясь на гигантской склере, красные вены, расцвечивая белок. Другая точка — жёлтая, и от неё в центре глаза солнцем расцветает радужка, меряется силами с оранжевым свечением глаз Катамаранова. Он не сдаётся, и холодное жёлтое рассекается горизонтальным чёрным зрачком. А в зрачке уже расцветает новый белый глаз, и снова красное, жёлтое, чёрное — и снова, и снова. Глаз придвигается, и Игорь понимает, что тот, второй — это отражение. И с шипением бросается вбок, чтобы глаза тьмы ударили сами в себя, несётся прочь, пока она не разобралась.       Куда конкретно он несётся — самому неясно. Просто в какой-то момент чернота становится зыбкой и вязкой, в ней нельзя бежать, только плыть, вверх, к мутному свету.       Он плывёт, это уже знакомо. Выныривает, прорывая плёнку зелёной ряски — вокруг болото, светящееся радиоактивным светом. Люди его не видят, а Игорь — видит. Но это привычно, это хорошо, болото он знает как свои двадцать пальцев, и он ныряет снова, распугивая на дне стайку подболотников. Чёрт с ними, сегодня он не на охоте.       Он добирается до края болота, к выморочному тонкоствольному лесу с бородами мха на ветвях. Этого леса у болот никогда не было. Ветки тонкие и какие-то суставчатые, словно лапки гигантских насекомых. Против насекомых Игорь ничего не имеет, но эти как-то уж слишком им заинтересованы. Кору деревьев, которые не толще молоденьких рябинок, прорезают морщины и трещины, словно на столетних дубах. Игорь помнит правило: никогда не смотреть в лица на деревьях, но сам же его и нарушает — и с глухим криком отступает. На коре лицо Серёжи. На всех деревьях с суставчатыми веточками. Издалека даже похоже.       Он снова шипит болотные заговоры. Всегда помогало, голоса топи боятся все, даже те, кто не слышал никогда, почему же не помогает сейчас? А ведь надо выбираться, возвращаться к Серёже, он ведь будет искать. Может, уже ищет. Зовёт...       — Игорь... — Издевательски стонет лес. Голос вначале совсем не Серёжин, но лес повторяет и повторяет, и вот уже не отличить. Ветки тянутся к Игорю, но, натыкаясь на стену голоса топи, всё же отдёргиваются. И Игорь идёт через лес.       Вначале легко, но затем почва перестаёт быть плотной, проваливается под ногой. Катамаранов спотыкается и чуть не падает, под ноги бросаются корни и кочки. Но он упорно идёт вперёд.       Лес обрывается так же внезапно, как и возник, и перед Игорем снова болото. В его тёмной глубине он сцепляется с кем-то чешуйчатым, суставчатым и очень злобным, мелкие острые зубки впиваются ему в руку. Игорь рычит, срывая с себя непонятную тварь, окатывает её светом оранжевых глаз, и тварь скрывается в пучине.       Болото снова сменяется лесом, теперь уже нормальным, к которому Игорь привык. Разве что деревья всё равно злые, скрипят и тянутся к нему, но уже становится легче идти. Правда, лёгкость не радует: кто-то следует по пятам, шипит и посвистывает, как огромная змея болотного цвета — Игорь не оборачивается, но знает, что она именно такая: огромная, тяжёлая змея с цепочкой светящихся глаз от головы и до середины тела, и пасть у неё раскрывается до самого конца этой цепочки. Перед ним в земле разверзается лисья нора, в которой клубится болотно-зелёный сумрак, и Катамаранов с готовностью в него ныряет. Внутри тепло, безопасно, только лисами не пахнет... а потом в приоткрытые веки льётся желтоватый свет.       Игорь выбирается из зелёного кокона с расправленным одеялом. Оборачивается и грозит пододеяльнику кулаком, но тот уже стал мирной грудой ткани с заправленным туда пуховым одеялом. На всякий случай Катамаранов повторяет болотный заговор и, обернувшись, видит стоящего в дверях Жилина.       — Игорёш, ты чего с одеялом ссоришься?       — Серёга... — Игорь радостно заключает его в объятия, прижимает покрепче. И чего он такой спокойный, Катамаранов же чуть ли не сутки шатался по неведомым тропам...       — Ну ты чего, голубчик? — Серёжа смеётся негромко. — Как будто век не видел, честное слово...       Игорь сбивчиво пересказывает ему всё: и глазастую тьму, и глотку, и болото, и лес, который заговоров почти не боится, только про лица на коре не говорит, зачем же Серёжу пугать. И удивляется, когда Жилин снова ухает, заходясь смехом.       — Ч-чё ты? — Катамаранов вглядывается в его лицо. — Смшно... а чего смшного?       — Да не был ты ни в каком лесу, Игорюша, — глаза у Серёги его искрятся весельем. — Ты в пододеяльник зачем-то залез, балда, да там и проспал два часа уже... сны вон видел бешеные.       — Сны...       — Сны, голубчик, конечно... Ну куда бы ты из дома-то делся, да ещё и из пододеяльника, ухуху...       Игорь благодарно тыкается носом и губами ему в шею. От Серёжи пахнет правильно: теплом, одеколоном хвойным, суповым наваром и уютом. И Катамаранов прижимает его к себе как можно крепче, бормочет еле слышно клятвенное:       — Н-не, Серёг... Даже если там — оно всё, я т-тебя защ... охрнять буду, крче...       — Спасибо, хороший мой, — Жилин целует его в висок.       Ночью Игорь прижимается как можно теснее к засыпающему Серёже. Обнимает обеими руками, ещё и ногу закидывает, для верности. А на зелёный пододеяльник подозрительно косится ещё две недели.