Назови мое имя!

Darkness imprisoning me All that I see Absolute horror I cannot live I cannot die Trapped in myself Body my holding cell (Metallica «One», альбом «And Justice for All») Она готова была сойти с ума. Часто, просыпаясь, она готова была с уверенностью сказать: это произойдет именно сегодня – она рехнется и начнет биться головой об стену, пока не размозжит свою симпатичную головушку с маленьким, аккуратненьким личиком. Она так его ненавидела. Боги! Как же она ненавидела это личико! Оно было беленькое, маленькое, утонченное, с огромными слезливыми синими глазами и тонкими чертами. Тонким носом, тонкими губами, острым подбородком. Оно было таким, о каком она мечтала раньше, когда видела свое отражение в озерной глади или в зеркале у госпожи. Она смотрела на свои мясистые щеки, пухлые губы, курносый нос и мечтала о таком личике, какое у нее было теперь. Она просыпалась и думала: сегодня! Она всунет голову в бадью, и будет держать ее там, пока не захлебнется. И ее красивые, шелковистые черные волосы будут виться вокруг головы. Такие мягкие, такие волшебные. Такие, о каких она мечтала раньше. Глядя на свои сухие, плотные рыжие волосы, которые всегда выбивались и из косы, и из-под платка, она мечтала о прямых, послушных, шелковистых волосах. Да еще и черных, чтобы не дразнили. Рыжая! Рыжая, бесстыжая. Бесстыжая – спустя столько лет. И теперь тоже. Каждый раз, когда она пыталась заговорить: «Бесстыжая женщина! Закрой рот. Не желаю тебя слушать». Да еще таким холодным, господским тоном! Коз-з-зел! Как же она не-на-ви-де-ла молодчиков с господскими замашками. Которые выросли в достатке, не зная горя. Настолько оторванные от реальности, что колотушки отца для них – позор, унижение, горе, трудное детство. Тьфу, какая блажь, аж тошно! Такой несчастный! Такой печальный и преисполненный пафоса от своего якобы «темного прошлого». Переживший насилие. Чуть ли не… выживший. А-ха-ха! Каков же ублюдок. Каков же рохля, нытик, слушать противно! Она могла справиться, и справилась, с его папашей одной левой. А потом правой. И правой, и левой, пока он не взмолился о пощаде. Таков же мудила, как и сынок. Один любил обижать слабых, второй купался в своей слабости, как свинья в луже говна, с упоением размазывая слезки по щекам, будто ему от этой жалости к себе лучше, чем от чего бы то ни было. Будто он остается слабым только ради этого – ради возможности перебрать в голове все свои неприятности перед сном, с упоением чувствуя, как перехватывает дыхание и сжимает грудь от обиды. Ее отец был сильнее. И бил сильнее. И ей даже в голову не пришло считать себя «выжившей». Она пережила родительскую «любовь», господское «великодушие» на тычки, ругань и домогательства, пережила потерю посевов четырех лет подряд, когда вернулась в родную деревню, смерть шести своих выродков из восьми. И войны с битвами. Даже не помнит, сколько их видела – у нее всегда было плоховато со счетом. И все это для того, чтобы сейчас стать заложницей господского тюти, тыкающего своей ученостью в каждого встречного и поперечного вперед своего хера. Она любила, будучи обездвиженной, связанной, скованной, издеваться над ним, потому что шуточки про его хер задевали его сильнее всего. Она визгливо вопила, что он девственник, рохля и трус и держит ее взаперти только потому, что боится настоящую женщину и того, что она может ему показать. О, он кривил красивые губешки и нос, снова и снова огрызаясь: «Другого от такой как ты я и не ожидал. Ты можешь хоть ума лишиться от крика, но я тебя не слушаю, а никому другому ты и не нужна. От лая беззубой собаки никому не страшно». Да, тоже знал, как задеть. Потому что в его словах была доля правды – она сходила с ума. Оттого, что никто не видел ее, она была заперта во тьме, одна-одинешенька, и он был ее единственной связью с миром. И никто о ней не знал. Никто не знал о нем. О том, что он делает с ней. Он никому не говорил, не хвастался своей властью над ней, не жаловался на ее подначки, плевки и вопли. Не произносил ее имени ни вслух, ни даже про себя. Как будто ее вовсе не было. Как будто ее никогда не было. Она даже начала умолять в какой-то момент: «Назови мое имя. Скажи мое имя! Скажи мое имя!!! А-а-а!!!» Она кричала и кричала, пока он не скрутил ее еще туже, пока не запер надолго в темноте. Она думала, что умрет, что он ушел навсегда. Умрет, умрет обязательно, истаяв тенью в своих путах в центре этой темноты без звуков и движения. Но она знала, что он слышит ее, а потому скулила и бранилась неустанно, желая до самого последнего своего мгновения портить жизнь своему мучителю. Даже если у него хотя бы голова разболится, уже хлеб! И так она рассердилась за время заточения, что когда он вернулся, чтобы заткнуть ее раз и навсегда… Как-то так получилось, что она освободилась. Выпуталась, и, хоть и была слаба, так огрела его по маленькой, аккуратной головешке, что он сам потерял сознание в этой темной, душной комнате. Она выскочила в коридоры, полные дверей и поворотов, бежала по длинным галереям и библиотекам. Бесконечный дворец, где он был хозяином. Сам дом питал его силы, и ей пришлось выдержать нешуточное сражение: он выскочил из-за поворота и столкнул ее с лестницы, а потом, когда она поползла со сломанной ногой по ближайшему коридору, возник из ниоткуда, пытаясь ухватить ее за подмышки и уволочь обратно, туда, где держал все это время. Она снова поколотила его и оставила валяться – выход был совсем рядом. И когда она открыла двери, когда вышла на свет, измученная, но полной грудью вдохнувшая жизнь и свободу, когда встретилась взглядом с изумленными глазами людей, что стояли перед ней, она почувствовала, как по лицу ползет широченная, мстительная улыбка. И она с удовольствием, торжествующе прокаркала осипшим голосом и потрясая кулаком перед чужим носом: – Меня зовут Изельмир! Я здесь!