Один - один

- Благодарю вас, господа, - Ветинари учтиво улыбнулся, откладывая перо. Как и обычно, он никого не выпроваживал открыто. Однако по интонации и тому, как он выровнял стопку бумаг, в которых делал пометки, всем присутствующим стало понятно, что пора по домам. Ваймс поднялся со своего места на дальнем конце стола (где последние полчаса дремал, не сводя глаз с торчащего из середины столешницы топора и так убедительно имитируя бодрость, что из собравшихся его лицедейство мог раскусить разве что Ветинари) и уже собрался уходить, когда услышал негромкое и при этом перекрывающее шум собирающихся представителей гильдий: - А вы, Ваймс, задержитесь на минуту, будьте так любезны, - лицо Ветинари не выражало решительно ничего, кроме, быть может, легкой усталости. Ваймс остановился в дверях. Сознание замерло, балансируя между раздражением («я битый час слушал ваш трёп, и ты хочешь задержать меня?!») и… тоже раздражением — но уже от мысли, что Ветинари и в самом деле может попросить его остаться исключительно для решения рабочих вопросов. *** Добраться до кабинета для частных аудиенций (которым Ветинари, похоже, по назначению не пользовался никогда) куда быстрее было просто по коридору, но с Ветинари, как давно понял Ваймс, по определению не могло быть легко. «Ты никогда не ходишь простыми путями, да?» - спросил однажды он. «Разве окольными путями не интереснее?» - вопросом на вопрос ответил Ветинари, чуть пожимая плечами, и Ваймс решил, что хотя бы в этом не будет спорить, и посчитал за лучшее начать запоминать карту потайных ходов. Сегодня же, идя следом за Ветинари, он никак не мог взять в толк, что же не так. Что-то оскорбительно очевидное было иначе, и Ваймс, стряхивая оставшуюся после совещания дрему, никак не мог понять, что именно, пока сонный морок не отступил окончательно, и осознание не ударило Ваймса по затылку точно дубиной: обувь. На Ветинари были не привычные черные сапоги до середины голени, а легкие замшевые туфли. Всё оказалось так просто, что Ваймс подавил насмешливое фырканье. Как вообще он умудрился упустить такой очевидный момент? Однако затем ощущение «не так» лишь обострилось, потому что мелькавшие под подолом мантии узкие щиколотки на мгновение показались Ваймсу голыми — и его сердце забилось чаще, отдаваясь под самым кадыком. Ваймс поморгал. Не может же Ветинари надеть чулки. Или может? Наверное, Ваймс переутомился, вот и видит теперь всякое. Ваймс потер глаза костяшками, однако светлые, чуть голубоватые шелковые чулки никуда не делись, и при каждом шаге швы на задней стороне ног, проходящие аккурат по сухожилиям, вызвали у Ваймса смутное чувство, похожее на смягченный укол возбуждения — немного тревожащего и тянущего, но настолько приятного, что Ваймс совершенно не запомнил, каким именно путем они в этот раз попали в кабинет. *** В этом помещении ни один предмет не нёс на себе печати личности хозяина, однако пожалуй, из всех комнат дворца (не считая спальни) только этот кабинет и можно было назвать чем-то, хотя бы приблизительно похожим на личные покои. Здесь никогда не было яркого света, тускло блестело лакированное дерево шкафов, столешница почти полностью была скрыта стопками бумаг, которые не трогали, похоже, неделями, тяжелые шторы казались высеченными из гранита. И всё же Ваймс начинал привыкать к этой затхлой монументальности — так же, как привык не обращать внимания на омерзительно зеленые обои в спальне. Мимолетно коснувшись щеки Ваймса тыльной стороной ладони, Ветинари жестом предложил ему присесть. Командор Ваймс, как и всегда, проигнорировал бы это, но Ваймс перестал быть командором в точности как и Ветинари перестал быть патрицием, когда они переступили порог. Сэм тяжело опустился в кресло для просителей (доспехи звонко ударились о резную деревянную спинку), а Хэвлок прислонился к столу, чуть присев на самый край, и слегка запрокинул голову, внимательно смотря на Ваймса, ожидая его реакции с едва уловимой настороженностью во взгляде. Оставаясь с Ветинари наедине, Ваймс уже не получал в свой адрес той фирменной легкой усмешки «Я Знаю, Что Вы Мне Скажете, Но Продолжайте — Повеселите Меня». Патр… Хэвлок больше не надевал при Ваймсе маски всеведающей грозной сущности. Кажется он действительно предпочитал оставлять лицедейство и патрицианство за дверью — и Сэм имел дело не с лордом Ветинари, но с Хэвлоком. А сейчас Хэвлок, покачивая на носке не до конца снятую туфлю, смотрел на Ваймса так, будто бросал вызов — осмелитесь ли вы, сэр Сэмюэль? — но в то же время не был до конца уверен, что Ваймс этот вызов примет. Не дождавшись реакции, Ветинари плавным движением откинулся назад. Пола мантии соскользнула с бедра, показывая верхний край чулка и тонкую подвязку, ведущую к поясу. Узкая и длинная ступня Ветинари легко выскользнула из замшевой туфли и аккуратно опустилась на подлокотник. Ваймс пока не знал, что именно он думает, кроме того, что ему понравилось то, что он увидел. Плотный светлый шелк, тускло блестящий как изнанка раковины жемчужницы, скрыл черные волоски, и непривычно гладкие ноги Ветинари казались перламутрово-бледными. Ваймс сглотнул. Его адекватность не просто таяла, а выкипала, и клубящиеся пары кружили голову. Так хотелось прикоснуться, проверить, — действительно ли ткань настолько гладкая, как выглядит? а если он погладит узкую щиколотку — вздохнет ли Хэвлок столь мягко, будто именно на это и надеялся? *** Командор Ваймс не так часто блистал широким диапазоном эмоций или чрезмерной чуткостью, особенно в случаях событий официальных, — и уж тем более не желал показывать, что вообще способен испытывать что-то, кроме гнева. Нет, он был в равной мере и чуток, и внимателен, и эмоционален — исключительно если считал это нужным, разумеется — и Ветинари не без удовольствия наблюдал за тем, как Ваймс, оставшись с ним наедине, смягчался, становился податливее, даже ворчал и язвил почти добродушно. В свою очередь Ваймс, не скрывая своего любопытства, сравнивал то, каким насмешливо-отстранённым Ветинари оставался в своей роли патриция — и каким ненасытным, пылким становился в те минуты, когда был просто Хэвлоком, его Хэвлоком, и упивался пусть не самыми утончённым, зато исключительно искренними ласками. Ваймс не считал себя чрезмерно привередливым. Не жалуясь и не ропща, он преспокойно провел бы остаток жизни на одном и том же скудном «рационе», когда в его существование ураганом ворвался Ветинари. Но даже когда первичное очарование новизны чуть поблекло, Ваймс (сначала капитан, а затем командор) оставался всё так же невзыскателен и лишь удивлялся полученному вниманию, считая себя ни в коей мере не обделенным, а порой — награжденным куда более щедро, чем того заслуживал. Он готов был удовольствоваться и куда меньшим, чем обрушивал на него жадный до ласк Ветинари. По совести, Ваймс вообще не ожидал обнаружить под слоями черных одежд, напоминающих уже броню, столько пыла, который десятилетиями удерживался на коротком поводке, — Ветинари оказался удивительно открытым для любого нового опыта, точно человек, привыкший к мысли, что тело дано ему исключительно для того, чтобы поддерживать разум в рабочем состоянии, и неожиданно осознавший, что это не совсем так. Он без оглядки соглашался на всё и упивался и вниманием Ваймса, и его грубоватыми хозяйскими поцелуями, после которых на коже оставались следы. *** Осторожно, будто уверенный, что от прикосновения его грубой ладони чулок сразу же разойдется по шву, Ваймс погладил угловатую и худую, но такую ладную ступню, и Ветинари глубоко вдохнул — как будто задерживал дыхание, забыв о том, что ему вообще-то нужен воздух. Тогда Ваймс неуверенно скользнул ладонью чуть выше, обхватил щиколотку. Ткань слегка морщилась под прикосновениями. Ваймс трепетно провел кончиками пальцев по шву, прежде чем огладить второй ладонью подъем ноги, спускаясь от щиколотки к пальцам. Придерживая ногу за щиколотку, Ваймс мягко помассировал пальцы, осторожно сжимая каждый и бережно надавливая на суставы — и жар залил его лицо, когда до него донесся прерывистый, медленный вдох, словно Ветинари едва сдержал вздох изумления. Как будто Ваймсу недостаточно было того, что сами по себе прикосновения были приятны, — то, как Ветинари реагировал на каждое движение, усиливало в десятки раз это неожиданно пьянящее удовольствие от чужого удовольствия. Ваймсу совсем не нужно было поднимать взгляд, чтобы знать, что румянец на бледных скулах Ветинари сейчас до того яркий, что почти казался нарисованным — и он требовательно вытянул руку, без слов прося Ветинари протянуть и вторую ступню. Хэвлок покорно выполнил безмолвную просьбу, не сводя остекленевшего от изумления и возбуждения взгляда с лица Ваймса. А тот уже совершенно не мог оторвать глаз от изящных ног, - проделывая с правой ступней то же, что только что делал с левой, разминая каждый палец и любовно поглаживая подъем стопы — а затем порывисто наклоняясь и прижимаясь почти невесомым поцелуем к щиколотке. В ответ он получил уже совершенно отчетливый короткий стон, который Ваймс и вовсе едва заметил, ошарашенный и оглушенный ощущением скользкого шелка на своих губах. Оставив на подъеме ноги еще один осторожный поцелуй, Ваймс так же, почти боязливо, потерся щетинистой щекой о голень, почти уверенный, что сейчас-то чулок точно с треском порвется. Ткань казалась прохладной. Ветинари откинулся назад, опираясь на предплечья, и широко развел колени, откидывая полы мантии в сторону и с большой охотой демонстрируя, какой эффект возымели ласки Ваймса. А тот стремительно терял голову, падая в шелковое море голубовато-стальной ткани и кружев. Самое очевидное — податься вперед, провести языком по члену от основания к уздечке, тщательно облизать головку, а затем взять в рот — сейчас казалось слишком простым. Вместо этого Ваймс прильнул поцелуем к внутренней стороне бедра, чуть выше чулка, бережно лаская нежную кожу языком. Ветинари выдохнул со смесью разочарования и блаженства и вытянул другую ногу, пытаясь достать до промежности Ваймса. Затянутая в шелк ступня осторожно оперлась о яйца и пальцы чуть надавили на основание члена. У Ваймса стояло, до искр из глаз стояло с того самого момента, когда его рука коснулась костлявой, угловатой щиколотки. Он сам не ожидал, что его так заведет столь простое действие, но уж точно не собирался останавливаться. Сдаваться и убеждать себя, что к таким радикальным новшествам он не готов, надо было раньше, до того как он принялся так самозабвенно ласкать эти чертовы ноги в этих чертовых чулках. Прерываться сейчас было бы преступлением, а аккуратное давление на промежность лишь подстегивало — и Ваймс, с трудом осознавая, что всё это делает именно он сам, поднес ступню Ветинари к самому лицу. Потерся о подъем щекой, затем подбородком — а потом закрыл глаза, широко открыл рот, и Ветинари разучился дышать. Его острые скулы залил прелестный яркий румянец. Само по себе поклонение не было для Ветинари внове, но то, с чем он сталкивался раньше, был скорее почтительный трепет перед титулом и должностью, вперемешку с банальным страхом за собственную жизнь. Однако такой трепет перед… телом, жалкой оболочкой, набором мышц, жил и костей, — это было нечто новое. Волнующее. Он рассчитывал на реакцию Ваймса — иначе зачем вообще всё это устраивать? — но абсолютно не ожидал, что ноги могут так возбудить. Практически благоговение Ваймса, его пыл, возбуждение, то, как он самозабвенно обласкивал и облизывал каждый палец, беря их в рот с таким энтузиазмом, будто от этого сам мог кончить — от всего этого у Ветинари практически кружилась голова. Видеть Ваймса столь увлеченным и откровенно млеющим было невыносимо приятно. Возбуждение становилось все тяжелее, погребая под собой, утягивая в мягкую бездну — было так легко сдаться и позволить своей руке скользнуть ниже и обхватить наконец возбужденный член. К тому же краем глаза Ветинари видел, что Ваймс уже кое-как, одной рукой расшнуровывал собственные бриджи. Очевидно, выдержка его была на пределе, а Ветинари слишком вело, чтобы он захотел растягивать эту игру. Да, конечно, он мог бы например, остановить ладонь Ваймса, наступив на нее, и вариант этот звучал так соблазнительно, что Ветинари едва не поддался искушению, но вместо этого лишь чуть сжал пальцы, сильнее надавливая на яйца Ваймса, и раздавшийся в ответ глухой стон скорее почувствовал, нежели услышал. Отвести взгляд от лица Ваймса сейчас уже не представлялось ему возможным, и открывающееся зрелище заводило Ветинари настолько, что ему понадобилось лишь несколько торопливых резких движений. Ваймсу — немногим больше. Кончая, Ваймс почти до боли спастически стиснул узкую щиколотку в своей широкой ладони. Губы прижимались в гладкому шелку, уже нагревшемуся и повлажневшему от дыхания. *** Гаснущий спад возбуждения отдавался шелестящим шумом в ушах. Слабые спазмы удовольствия еще прокатывались по телу, когда Ваймс откинулся назад на кресло, утирая лицо тыльной стороной ладони и глядя на Ветинари даже не с изумлением уже («как такое могло случиться?»), а с торжествующим удовлетворением. Запыхавшийся Ветинари выглядел столь очаровательно растрепанным, почти растерянным, что Ваймс одно это готов был считать победой. Один - ноль. Заметив, что на подъеме стопы осталась комковатая капля семени, Ваймс пальцем размазал ее по ткани чулка. Ветинари смотрел на это с такой довольной, почти высокомерной улыбкой, что Ваймс — исключительно из чувства противоречия — немедленно попытался напустить на себя суровый вид. - Ты смотри, - пригрозил он, тщетно изображая мрачную усмешку, - в следующий раз ты можешь под плащом обнаружить вот это, - он подцепил пальцем тонкую ленту подвязки, и Ветинари расплылся в самой лукавой и обворожительной из своих змеиных улыбок. Ваймсу захотелось расхохотаться — одновременно нервически и восхищенно, пряча лицо в подоле черной мантии. - О, не сомневаюсь, это будет чарующее зрелище, - предвкушение сквозило в каждом произнесенном слоге. - С моей стороны было бы настоящим преступлением скрывать это от глаз людских, не находишь? - Ваймс непонимающе нахмурился, не до конца еще осознавая, к чему Ветинари ведет. - Через неделю как раз должен состояться парад. Праздник Середины Лета, уверен, ты давно внёс это в свой ежедневник, - Ветинари наклонился чуть ниже, глаза его блестели, как будто Ваймс только что преподнес ему долгожданный подарок. - Полагаю, твоей прямой обязанностью как командора будет возглавить процессию. В этих самых чулках, - Ветинари быстро облизал губы. - Герцог Анкский. Уши Ваймса вспыхнули как угли в очаге. Один - один.